Д. А. Миронов. О творчестве Набокова и «Заповеднике» Довлатова

Фрагменты из книги » В поисках Синего Жирафа»

 

В поисках дома

О творчестве В. В. Набокова

         Читая Набокова, всякий раз ловишь себя на мысли — зачем он всё так подробно описывает в который раз из романа в роман? Подробности чужого (своего?) детства, неловкости любви, детализация быта и отношений между людьми — какова цель? Не всегда ясен сюжет и смысл повествования, невзирая на бесспорную красоту самого текста с литературно-эстетической точки зрения. Но ведь не все в состоянии наслаждаться красотой узора редкой бабочки! Порой сюжета нет вовсе («Пнин»), но говорит сама память («Другие берега»). Но если память говорит («Speak, Memory»), то почему всегда так по-разному о том же самом в разных текстах? Может быть, говорит ностальгия по утраченному времени, желание пройти по следу «за пядью пядь» («Дар») или так выговаривается абсурдность и пошлость жизни («Приглашение на казнь»)?

         У гениального немецкого романтика Новалиса есть чарующая фраза, которая многое проясняет, правда касается философского измерения в литературе: «Философия есть, собственно, ностальгия, тяга повсюду быть дома». Удивительно точное и глубоко онтологическое определение. Речь идёт о настрое нырнуть глубже в себя, в собственную самость. Сколько бы ни было миров вокруг нас, «куда бы нас не бросила чужбина» — мы всегда, набираясь от жизни новых впечатлений и познаний, тем не менее, хотим чувствовать себя у себя. Потому что когда мы не у себя, то непонятно где мы; и где бы ни были, всегда хотим уйти обратно: туда, где мы всё-таки у себя дома.

Но что значит — быть у себя дома?

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай,

То ли дело, братцы, дома!..

         Каждый из нас различает, что значит быть дома, а что — не дома: спутать трудно. Но вот образ дома действительно у каждого свой. Понятие Родины вырастает именно из понимания дома: если есть дом, значит, есть и Родина — место, где тебе хорошо, где ты родился и вырос, меняясь год от года, где тебя любят, где ты любил. И ещё многое-многое и очень личное. Дом — это место, где можешь быть самим собой, именно быть, а не казаться в угоду обстоятельствам, где тебя окружают любимые люди, ведутся долгие беседы за чаем. Убери пространство дома из души человека — что он будет без него — бездомный?!

         Но, говоря о Набокове, ключевое слово здесь — есть: если дом есть, тогда в нём можно быть. А что делать, когда дома вдруг не стало? Оставаться бездомным и ждать вестей из прошлого («Машенька») или решиться на подвиг («Подвиг»). Есть и другой путь — выдумать этот дом заново в своём воображении. Причём, сочинять его каждый раз, где бы ты ни находился, по ходу выдумывая и те страны, в которых  обитаешь в данный момент: Россию (во всех романах, где она представлена как фон) и Западную Европу (Париж, Берлин, Италию —   «Соглядатай», «Отчаяние», «Камера Обскура»), Швейцарию («Прозрачные предметы»), Америку («Лолита»). Пролить самые потаённые эротические фантазии («Ада», «Волшебник»). Заодно можно придумывать каждый раз свою собственную биографию заново («Пнин», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Посмотри на арлекинов!»). Воспользоваться средствами литературы, чтобы выразить внутренний мир — что может быть лучше, когда хочется помолиться о Родине, а Родины нет?!

         Конечно, он знает о короле сюжетов — О Генри, знаком и с бессюжетной новеллой — Шервуда Андерсона и его учеников: Фолкнера и Хемингуэя. Прекрасно владея новеллой как жанром (все романы названы novels), Набоков пишет так, как чувствует, и его чувство рождает на свет неповторимый, ни с чем не спутываемый набоковский стиль.

         «Язык — дом бытия» как говорил поздний Хайдеггер: через язык сущее человека проговаривает собственное бытие. Для раскрытия бытия человеку совсем не нужно иметь дом в реальной жизни, достаточно овладеть языком, в котором собираешься бытовать, словно в доме. Именно это корневое свойство человека как способность быть дома с помощью языка и мышления только блестяще ухватывает Набоков. Можно смело сказать, что он — писатель для философов и тех пытающихся философствовать людей, которые открывают для себя бездонное поле смыслов.

         Ностальгия по утраченному всегда присутствует у Набокова, но важнее не она сама как тоска по родине, а ностальгия по утраченному времени в прустовском смысле.

«Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».

Но и не только: в его книгах зримо просматривается тоска по времени как таковому, по времени как философски схваченной дефиниции.

         Что такое время? Вопрос, для ответа на который потребуется не столько многотомные исследования, сколько всего-навсего — одна прожитая жизнь. Понимая это, Набоков предлагает каждому из нас погрузиться в мир его романов, чтобы иметь возможность прожить не одну, а множество жизней, чтобы найти и удержать искомую одну — свою. Память человеческая — удивительный и неповторимый мир, данный каждому человеку в полное его пользование. Остаётся сделать небольшое усилие, дабы ухватить ниточку Мнемозины, последовать за ней в неизведанные лабиринты собственной души, и тогда откроются такие сокровища и клады, которых нигде больше не найдёшь! Прошлое толкует нас лишь до тех пор, пока мы не обрели себя, после этого мы сами вольны толковать прошлое так, как мы понимаем сущность замысла. Что такое Родина? Только слово, рамка, форма, которую каждый наполняет своим содержанием. Если так случилось, что Родины нет или она потеряна — тогда надо придумать её заново!

         Ностальгия, Память, Дом, Родина — это Набоков!

Заповедник гоблинов

С. Довлатов. «Заповедник»

 

         Маленький шедевр от большого писателя, который в наше время может быть смело отнесен к классикам русской литературы конца XX века. Ни на родине, где он мучился, меняя профессии в поисках себя, ни за рубежом, куда иммигрировал вместе с семьей от безысходности — он не дождался при жизни признания и славы, о которых ему мечталось в течение всего полувекового жизненного пути. В том беспощадном к талантам и гениям столетии —  войн и машин — человеческое начало обнажилось до самых костей, испытывая человека на прочность. Сталь, железо, бронза — схлестнулись в Первой, а затем и во Второй мировых войнах, показав человеку, устроившему себе это испытание, что он ничто в сравнении с технологиями.

         Послевоенное поколение, знавшее о войне не понаслышке, или лишь краешком детства коснувшихся этой Великой Страды, пронесли через свою жизнь глубокое уважение к поколению отцов, которые были брошены под пули и погибли в схватке с леденящим металлом, отстояв лишь единственную ценность, наряду с победой — достоинство человека.

         Довлатов принадлежит к тому писательскому цеху, для которого права человека, честь, достоинство, любовь, свобода вне всяких идеологических рамок, являются нормой и минимумом для пишущего человека. В его текстах нет сверхзадачи, заявки на сверхчеловека, нет коллективистских иллюзий будущего коммунистического общества. Ни разобщенность людей при капитализме, ни скотское единство при социализме — не радуют его. Как большого художника его интересует сам человек, каков он в своей наготе. За его героями скрывается по большей части сам автор. Неспешно повествуя о буднях советского бытия, воссоздается ощущение эпохи застоя. Человек — его эмоции, чувства, мысли — вот главные мерила правды. Не важно кто этот герой: охранник на зоне или журналист, безвестный писатель или экскурсовод — везде узнается заглавный персонаж унылой советской жизни. Во всех своих книгах  он неизменно пишет один и тот же автопортрет. И в нем современник Довлатова узнает себя. Именно по этому редкому в ту пору резцу узнается характерный для Довлатова почерк, выделяющий его из цеха писателей — писать персонажа с себя самого, усиливая негативные качества и умело сдабривая их иронией и сарказмом. Смеяться над собой может позволить себе не каждый: это редкий дар, которому можно позавидовать в любые времена. Когда автор с задорным хохотом смеется от души над своими слабостями и пороками, откровенно высмеивает себя на фоне эпохи, беспощадно иронизирует о самом сокровенном в себе, тогда как чудо, как откровение неожиданно для всех рождается Его Величество — Юмор.

         Юмор, над которым не властно время, который всегда так долго ожидается и мгновенно узнается по неуловимому абрису. В романе «Заповедник» в полной мере представлены интонации пронзительного одиночества, катастрофической неустроенности в жизни, социальной неприкаянности на фоне будней «развитого социализма с человеческим лицом». Нормальный человек, ищущий себя, свое предназначение в жизни, смысл — неизбежно задыхается в нем, в этом заповеднике запуганных гоблинов. Довлатов создает классическое произведение, растущее из того же куста, что посадили когда-то Бомарше и Гоголь. Где сквозь зримый смех навертываются незримые миру слезы. Смех возводится в степень с каждой главой до тех пор, пока в финале читатель вдруг не поймает себя на ощущении, что перед ним только что разыграли трагедию, а он видел перед собой лишь комедию. Глубочайший запой, в который, как в смертельное пике, входит главный герой повести, звучит как последний аккорд безысходности и потерянности. И когда он сыгран до конца, когда найдено дно трагедии, появляется прозрение как спасение — решение уезжать из страны вслед за семьей. Тогда аккорд этот начинает звучать в новом качестве — как гимн возрождению человека из пепла прошлой  жизни. Чтобы быть и оставаться человеком, многое нужно пережить, ставить на карту всё, падать и подниматься снова. Тут вспоминаются блестящие, трогающие до глубины души слова Фолкнера (пронзившие когда-то и самого Довлатова), сказанные им по случаю присуждения ему Нобелевской премии по литературе:

         «Я верю в то, что человек не только выстоит — он победит. Он бессмертен не потому, что только он один  среди  живых существ обладает  неизбывным голосом, но потому, что обладает  душой, духом, способным к состраданию, жертвенности  и терпению. Долг  поэта, писателя и состоит в  том,  чтобы писать об этом. Его привилегия состоит  в том, чтобы,  возвышая человеческие сердца, возрождая в них мужество и честь, и надежду, и гордость, и сострадание,  и жалость, и жертвенность — которые составляли славу человека  в  прошлом, — помочь ему выстоять. Поэт должен не просто создавать  летопись  человеческой жизни; его произведение  может  стать  фундаментом,  столпом,  поддерживающим человека, помогающим ему выстоять и победить».