Народный дом графини С.В. Паниной на Лиговке

 

Фрагмент из книги С.В. Паниной «На Петербургской окраине»

 

НАРОДНЫЙ ДОМ

7-го апреля 1903 года, на Пасхе, состоялось открытие Народного дома. Освящал его очень в то время известный и популярный в Петербурге священник о. Григорий Петров.

Просторные, высокие и светлые помещения нового зда­ния были залиты солнцем и светом, и радостное пасхальное «Христос Воскресе» звучало для нас как-то особенно ликующе в этот торжественный день. А между тем все мы создатели и строители Дома, чувствовали себя очень смущенными и растерянными в его просторах. После небольших квартир на Лиговке нам было жутковато в театральном зале на 1000 человек, в столовой, которая должна была вмещать несколько сот детей и взрослых, в большой библиотеке и классных комнатах, в просторах вестибюля и лестниц. Haша сплоченная, дружная команда сотрудников казалась такой маленькой и ничтожной под высоким и легким сводом зала, к которому неслись звуки пасхальных песнопений. Кто кого одолеет? Пространство и людность нас? Или мы их? Что возьмет верх: количество или качество? Материя или дух? Вот вопросы, которые стояли перед нами и беспокоили нас в этот светлый радостный день.

Теперь, сорок лет спустя, когда все это прошлое стоит передо мной во всей его яркости, но когда можно с полной беспристрастностью подвести итоги закончившемуся периоду нашей  деятельности, ибо почти никого из нашей первой команды нет уже в живых, я с уверенностью скажу: победили мы, победили дух и воля и, превыше всего, победила любовь.

Ибо что, как не любовь, двигало теми людьми, которые беспрерывно и безвозмездно отдавали свои знания и свое время на сужение и просвещение своих обездоленных братьев.

Урывали время от скудных заработков и несли свои дарованья и таланты в аудитории и классы, наполнявшиеся самыми темными людьми, богатыми только своей жаждой знания.  Я не называю такой труд «жертвенным», как это часто делают , и не люблю самого слова «жертва» в применении к тому, что дается с радостью, от избытка и полноты. От жертвы скудеешь, от любовного дара — никогда.

Слово «жертвенность» в данном случае слишком отдает нехорошим американизмом, расценивающим все поступки на вес золота. Есть радость и счастье в жизни, которые ни на манне молото не купишь. Это прежде всего ^— радость творчества, к какой бы области жизни оно ни относилось. А дело просвещения если не творчество, то действие очень близкое к нему, ибо это пробуждение душ и умов человеческих. Мне всегда казалось, что в наших руках было нечто ироде магической палочки, прикосновение которой, подобно дыханью весны, пробуждало жизнь, многоголосое пение доб­рых чувств и пышный расцвет мыслей.

 

Маленькие — великие — скромные русские люди, имена N вторых не занесены ни на какие скрижали истории, но которые были истинными строителями, созидателями Вели­кой России в прошлом, — учителя и учительницы наших городов и весей, работники на всех нивах просвещения.  Лиговский народный дом был только одним из бесчисленных творений вашего труда и вашей любви.

Итак, через двенадцать лет после начала нашей деятельности мы вошли в новое здание не с пустыми руками. У на было уже пять сорганизованных отделов и, что еще важнее была дружная, спевшаяся группа сотрудников с близкой нам группой посетителей, читателей, учеников. С переходом в боль­шое помещение мы могли не только развернуть в должных размерах уже начатое, но также добавить нехватавшие звенья в цепи тех учреждений, которые подсказывались нам настоя­тельными нуждами населения.

Так, к группе обслуживавшихся нами детей-школьников мы могли теперь присоединить их младших и старших брать­ев и сестер. Народный дом сразу же открыл свои двери для детей дошкольного возраста, и для них нами был устроен детский сад.

Дети-школьники стали приходить к нам теперь не только обедать, но и проводить все послешкольное свободное время. Для них устраивались занятия, игры, лекции, и в их распоря­жении была детская библиотека вместе с примыкавшей к ней читальней.

Занялись мы и самой старшей группой детей послешкольного возраста. Группа эта была в поистине трагическом положении. Городскую трехлетнюю начальную школу дети обыкновенно кончали к одиннадцати годам. Между тем, на основании закона, охранявшего труд малолетних, мальчик не мог раньше четырнадцати лет быть принят на завод или фабрику. Он поэтому оставался безо всякого призора под растлевающим влиянием улицы или поступал в частную ремесленную мастерскую, где в течение трех лет служил у хозяина на побегушках, ничему не учился, получал скудную пищу и обильные колотушки и проходил ту безобразную и жестокую школу жизни, которую так часто описывали наши писатели.

Народный дом должен был откликнуться на эту нужду.  Часть его высокого и светлого подвального этажа была  отведена под две большие учебные мастерские: столярную и слесарную. Мальчики принимались в эти ремесленные классы  по окончании начального училища и проходили трех­летий курс не только чисто ремесленного обучения, но и необходимой теории ремесла: технологии дерева и металлов, химического черчения и рисования. К этому добавлены были и общеобразовательные предметы (русский язык, гео­метрия, отечествоведение), которые могли хоть несколько увеличить тот скудный багаж познаний, который ребенок выносил из начальной школы. Опыт показал, что, пройдя такую школу и получив такую техническую подготовку, маль­чики легко устраивались на места и быстро продвигались на должность мастера, избегая тяжелых лет ремесленного учени­чества.

Для девочек этого возраста, не пристроившихся по окон­чании начальной школы ни к дальнейшему образованию, ни к работе, мы открыли «рукодельный класс». И здесь Народ­ному дому пришлось, по необходимости, взять на себя опыт ведения такого воспитательно-учебного дела, во главе кото­рого стала у нас Елизавета Васильевна Попова.

Чтобы несколько подготовить девочек к практической жизни, были устроены уроки кройки и шитья, а для воспи­тательно-образовательного воздействия введены уроки рус­ского языка, Закона Божия, арифметики, мироведения, рисо­вания. Главной задачей этого двухгодичного курса было не только дать девочкам практические знания и навыки, но возбудить в них интерес к окружающей жизни, научить вдумчиво относиться к жизненным явлениям и вызвать в них сознание личной ответственности и чувство долга. Елизавета Васильевна сумела придать этому делу особую задушевность, превратила эту группу в большую, дружную семью, и многие из ее питомиц работали позднее у нас же в Народном доме; другие продолжали свое образование и стали учеными няня­ми и сестрами милосердия, некоторые вышли даже в учи­тельницы. Но и те, которые просто вернулись в семью, внесли в окружавшую их жизнь новый и свежий элемент душевной и физической культуры.

Для иллюстрации тех настроений, с которыми эти девоч­ки 10—13 лет относились к своей школе и покидали ее, я приведу некоторые отрывки из их писем и отзывов, случайно у меня сохранившихся. Это все же живой голос прошлого, объективно устанавливающий факты, которые в моем личном изложении могли бы показаться искаженными субъективным, пристрастным чувством. Нехитрыми, искренними словами рассказывают они свои впечатления от прочитанных книг, пишут о своих домашних бедах, о своих мечтах и надеждах. Так как жизнь этих детей вне школы безотрадна, то большинство из них видит высшую радость в «чистенькой квартирке, чистенькой одежде, чтобы можно жить без всяких притеснений». «Хотела бы жить в чистоте и опрятности». «Мечтаю о том, чтобы наша семья всегда была обута, одета, напоена и накормлена — чтобы все жили в согласии и не ссорились». «Хотела бы помогать родителям, чтобы не голодали в ста­рости». «Построила бы много школ для детей». «Хотела бы быть учительницей». «А если бы у меня был талант сочинять, то  сочиняла бы. Кто бы мог покупать мои сочинения, поку­пай с удовольствием, а кто не мог — раздавала бы даром», хотела бы быть художницей и жить в пещерах на берегу моря». «Хочу учиться дальше, во мне пробудилась страсть к ученью, мне даже во сне снится. Я готова проводить для учения все часы сна, потому что и спать много тоже вредно».

Читая книги, девочки стремятся разобраться в них, пишут по предложению учительницы свои мнения. «Мне очень  жаль капитана Гаттераса, что он сошел с ума, но все-таки он добился своего, вот какою мыслью я себя утешаю». «Счастлив  тот, кто добился своего», пишет 11-летняя девочка, «Жанна д’Арк мне нравится за то, что у нее была сила воли и она боролась за родину. Всегда надо идти за веру и истину Христову».

И увлеченные хорошими книгами, дружескими разгово­рами с учительницей, они силятся выразить свой идеал

«Хотелось бы отчасти жить по заповедям Христа». «Быть порошей и трудолюбивой женщиной». «Ко всякому делу иметь побольше терпения». «Не забывать тех, кто сделал нам  что-нибудь хорошее». «Когда я старалась жить по Евангелию, то сначала казалось трудно, но теперь мне очень нравится, и я буду стараться делать побольше хорошего и поменьше дурного».

Я остановилась подробно на описании детских отделов Народного дома по двум причинам: во-первых, потому что, за исключением детского сада, все они являлись в то время и в той обстановке чем-то новым. Даже бесплатных детских столовых для беднейших школьников до тех пор в Петер­бурге не было. Когда наше дело кормления детей перешло в новое, большое помещение и приняло такие размеры, что могло обслуживать школьников значительного городского района, петербургское городское управление стало уплачивать Народному дому стоимость этих обедов, которых выдавалось около тысячи в день.

Во-вторых, потому что в обычное представление о народных домах детские отделы вовсе не входят. Народны дом — учреждение, обыкновенно предназначенное исключительно для взрослых и обслуживающее те или иные нужды. По крайней мере, ни в одном из тех народных домов, которые я осмотрела на рубеже этого столетия в Германий Бельгии, Франции и Англии, я детских отделов не встретили и только в одном из английских учреждений подобного рода нашла ремесленные мастерские для подростков, натолкнувшие и меня на эту мысль.

Между тем взрослое население нашего района в дневные часы было занято работой, и помещения наши ему были нужны лишь в вечернее время. Поэтому с раннего утра и до  шести часов вечера Народным домом владели дети. Исключением являлась только столовая для взрослых, которая открывалась от 12 до 2 часов дня и выдавала дешевые обеды спешно прибегавшему рабочему люду. Зато после шести часов и до десяти часов вечера Народный дом заполняли взрослыми.

Говоря о наших отделах для взрослых, мне хочется главным образом остановиться на том, что являлось или новшеством, или же результатом местных условий и счастливо сложившихся обстоятельств. Прежде всего, нам было важно привлечь обывателя, дать ему возможность свободно и бесплатно войти в Народный дом и почувствовать себя в нем не в гостях, а дома, уютно и приятно. Таким открытым и всегда доступным помещени­ем по вечерам в будние дни, и весь день по праздни­кам-была  чайная. Сюда приходили целыми семьями, располагались  отдельными столиками. Здесь было тепло, чисто, светло и просторно. Были газеты и разные иллюстри­рованные издания, шашки и шахматы. Не было игральных карт и не было водки.

С помощью Подвижного Музея на одной из стен чайной устраивались выставки картин и предметов на какую-нибудь определенную тему: лес и степь, море, Малороссия, Кавказ, Волга, Финляндия и т. п. Некоторые выставки приурочива­лись к текущим событиям или юбилейным дням писателей, художников и государственных деятелей. Тут же всегда вывешивался и список рекомендуемых на данную тему книг, а по праздникам давались и устные объяснения. Посетитель, впервые пришедший в Народный дом просто погреться и выпить чаю , заинтересовывался тем, что видел, и обычно начинал затем брать книги в библиотеке, шел послушать чтение с туманными картинами и лекцию, шел в театр или записывался в какой-нибудь класс. Народный дом притягивал и затягивал многообразием своей деятельности. Всякий мог в нем найти то, что было ему по вкусу и по уровню его понимания.

В этом и заключался основной смысл того культурно-просветительского комплекса, который назывался Народным домом, и то, что отличало его от отдельных столовых, чайных, библиотек , театров, не связанных между собой общностью Помещении и единством плана.

Наши посетители обычно крепко к нам прирастали, годами ходили в Народный дом и становились преданными его друзьями. В них развивалось даже своеобразное чувство
«чести» Народного дома — «нашего Дома», — и они чувствовали себя носителями и блюстителями этой чести. Старый посетитель чайной обучал новенького, который в трактирном стиле обращался к дежурившим молодым девушкам: «Это тебе здесь не мамзели, а такая-то и такая-то (называя по имени и отчеству), и ты так говорить не моги». Престиж Народного дома был так велик, что действовал даже на прилегающую местность. Возвращаясь однажды пешком поздно вечером из Народного дома, я в темноте услышала
следующего рода диалог. Кто-то подвыпивший шел и сильно ругался. Его товарищ, тоже выпивший, его урезонивал: «Это тебе не Невский проспект, чтобы так ругаться, а Лиговка
и Народный дом тут, и мы с тобой туда ходим, и ты себя соблюдай» и т. д. И это говорилось на улицах той части города, про которую обитатель Невского проспекта думал не
иначе, как о вертепе пьяниц и разбойников, куда в вечерние часы и сунуться небезопасно.

Кроме чайной по вечерам открывались вечерние классы, а также бесплатная библиотека, выдававшая книги на дом. Дом гудел, как улей, — учеников собиралось до 1000 человек, и не было такого закоулка, в котором бы не занималась какая-нибудь группа. Тут были и безграмотные мужчины и женщины, и малограмотные, и более продвинутые и развитые
рабочие, которым нужны были технические и общеобразовательные познания. На этом я подробно останавливаться не буду, так как такого рода вечерние школы для взрослых
хорошо знакомы всем, кто имел дело с внешкольным o6paзованием. Для них обязательны чрезвычайная гибкость и разнообразие программ, которые всегда должны приспособляться к уровню знаний учеников и к требованиям их профессий  и жизни. Вот почему преподавание в таких школах не терпит рутины и требует от преподавателя постоянного творчества. Задача эта до того интересна, что обычно привлекала в стены таких школ самых одаренных преподавателей начальных учебных заведений, которые все работали в них. Состав преподавателей и лекторов Народного дома получился исключительно блестящий.

К участию в наших многолюдных педагогических собраниях привлекались представители учеников,сотрудничество которых часто было не только психологически, но и технически полезно и  никогда никаких осложнений не создавало. Слово «ученик» в стенах Народного дома было так же почетно, как слово «студент» или слово «офицер» в другой
среде и в других кругах. Ученик становился нашим сотрудником, членом нашей большой семьи, ответственным за благополучие всего учреждения, и я не могу достаточно подчеркнуть воспитательное значение этого чувства ответственности.

 

Ученики имели свои собственные  литературные, научные, театральные кружки; издавали свой рукописный журнал; устраивали свои ученические спектакли и литературные вечера. Летом, когда большинство сотрудников Народного дома разъезжалось, им поручалось устройство воскресных чтений для широкой публики, и хотя в это время года чтения эти
собирали относительно небольшую аудиторию, все же эта работа являлась под нашим руководством, прекрасной и ответственной школой для наших юных учеников-сотрудников. За пятнадцать лет деятельности Народного дома, до 1918 года, целое поколение вышло в жизнь из его стен, даже из тех его посетителей, которые узнали дорогу к нему с 3-летнего возраста и детского сада. Основным мотивом мечтаний и устремлений этих юношей и девушек, судя опять- таки по тем прозаическим и поэтическим их выражениям которые сохранились у меня, является стремление «к свету «к знанию», «к правде», к служению ближнему, к счастью непременно всеобщему. Они учатся со страстью и спор: только о значении, которое имеет тот или другой предмет «для смысла жизни». Главное — понять жизнь. Ни одной ноты «американизма», то есть мечты о личном, материально благополучии. Это до того поразительно на фоне всех произошедших с тех пор событий, что я опять привожу текст, дабы избежать обвинения в голословности.

«Только книга может натолкнуть меня на хорошие мысли и заставить стремиться к хорошим делам». «Под свежим впечатлением книг невольно порываешься сделать что-нибудь полезное». «Чтение для меня как лекарство в трудную минуту, которых у меня немало». «Все то, что для меня та дорого и чем одним я только живу, я приобрел из книг дорогих для меня писателей». «После чтения хорошей книги сам делаешься отзывчивее, начинаешь отделять хорошее от дурного».

В одном из стихотворений читаем:

«Мы испытали удары ненастья;

Их испытав, мы теперь сознаем,

Что идеалы всеобщего счастья Силою грубой одной не возьмем.

Нам непривычно оружья бряцанье,

Мы ведь мечей для борьбы не куем.

В помощь нам будет союз наш да знанья,

С ними мы твердо к победе пойдем».

 

« У нас убеждение, — пишет другой ученик, — что образование — это какая-то волшебная сила, умеющая переносить человека в  новый мир, к новой, светлой, радостной и непременно счастливой жизни. А когда начинаешь учиться и мыслить, сознаешь, что образование — это высокая гора: тем выше идешь, тем шире горизонт. Это лестница, по которой человек постепенно поднимается, и становится лучше и нравственнее, и серьезнее приходит к сознанию, что для достижения цели нужен упорный и долгий труд».

Надо удивляться тому, как много энергии и бодрости у этих усталых от ежедневного фабричного труда, но сильных духом людях. Лекции им кажутся полезны, потому что побуждают ум работать на пользу общества. «Учат человека, как жить по-человечески, потому что, слушая их, хочется идти по пути великих писателей, чтобы дать познания другим людям». «Mне хочется узнать об истории развития челове­ческой нравственности и причинах ее упадка. Что такое Бог? Почему действительность расходится с нашими идеа­лами ? Не оттого ли, что религия в загоне?»

Со свойственным молодости желанием выражать свои мечты в звучных словах, многие пишут стихи.

 

« Я не один, нас в свете много,

Певцов, поющих как-нибудь.

Своей поэзией убогой Мы лишь другим готовим путь,

И в песнях нам гордиться нечем.

Встречая первую красу,

Мы |робко так еще лепечем,

Как листья юные в лесу».

Юноша спрашивает:

«Слышишь ли ты, как народ просыпается,

Ищет искусства, добра, красоты?

                             День трудовой, шумный день начинается,

Слышишь ли ты?

Веришь ли ты, что проснутся все спящие,

Сбудутся наши святые мечты

И вдохновят всех труды предстоящие, 1

Веришь ли ты?»

 

«В моих мечтах, — пишет в сочинении взрослая девушка, — а мне представляется изба в деревне, я окружена детьми, они смотрят на меня так ласково, они внимательно слушают уроки. Я вкладываю в этот урок всю душу, они понимают меня, они любят меня. Когда я думаю об этом, меня дух захватывает от радости, и я не могу спать».

Это мечты о любви к людям. Атмосфера идеальных стремлений, идейных споров, бескорыстного отношения к науке, вера в торжество правды заражает многих, пришедших сюда бессознательно, что называется — «на огонек». Одних более способных, молодых и пылких, увлекает сразу и держит крепко. Некоторых же тяготит эта атмосфера. Жизненные неудачи, разочарование в людях, противоречие действительности с идеалами мучает, и бросают они холодные слов; «Из идеалов-то шубы не сошьешь, не к чему прекраснодушничать».

Один ученик пишет: «Пять месяцев изо дня в день заглушал в себе все живое, не ходил в класс, боясь услышат мысли, так волновавшие меня. Я хотел выработать из себя русского американца, жить только для себя и был уверен что этого добился. Но стоило мне опять соприкоснуться с Домом, как весь мой эгоизм рассеялся. Здесь мне придется часто голодать; там, куда я хотел ехать, я всегда буду сыт. Но если жить только для того, чтобы быть сытым, то лучше не жить».

Одно из просветительных учреждений, создавшееся у нас с содействием Подвижного Музея, оказалось первым в своем роде в Петербурге. Это была общедоступная обсерватория.

До тех пор в Петербурге и его окрестностях имелись обсерватории исключительно научного характера, как обсерватории Пулково, Университета и Палаты мер и весов. Ни частные лица, ни учителя и ученики учебных заведений доступа к ним не имели. Между тем интерес ко всем астрономическим явлениям был всегда очень велик среди публики. Никакие темы не собирали более многочисленной аудитории, чем лекции о солнце, луне, планетах, звездах и др.

Популяризация этих знаний, наглядные наблюдения над небесными явлениями должны были иметь огромное образовательное значение как для средних и высших школ, так и для внешкольного образования. Наша обсерватория, высоко поднимавшаяся над крышей Народного дома, первая заполнила этот пробел в образовательных учреждениях Петербурга.

Заведующим обсерваторией был исключительно талантливый физик и популяризатор, Алексей Егорович Якобсон, безвозмездно отдававший свой труд этому делу. Во все ясные вечера, когда наблюдения были возможны, он и его помощники руководили посетителями и давали им объяснения.

Вслед за нашей обсерваторией открылась на Марсовом поле другая, специально для того сооруженная, частная общедоступная обсерватория Меркулова.

Так проходили в Народном доме будние дни. Праздники заполняли его еще более многочисленной и оживленной толпой.

Прежде всего открывались двери чайной, причем дети, которым был предоставлен отдельный вход, сразу отбирались в особое большое помещение, где ими занимались отдельные сотрудники.

Им читали или рассказывали сказки и рассказы, иллюстрированные картинами волшебного фонаря.

В это же время в большом театральном зале, вмещавшем до тысячи человек, устраивалось чтение с туманными картинами для взрослых. Вход был бесплатный. Эти «чтения» превратились мало-помалу в настоящие литературно-музыкальные утренники, далеко ушедшие от тех первоначальных и примитивных чтений, по разрешенным администрации текстам, на которые когда-то приезжал Всеволод Соловьев. Теперь мы обязаны были заблаговременно заявлять полицию только об имени лектора и о теме, на которую он будет говорить. Вокруг этих воскресных чтений у нас тоже сплотилась особая группа лиц и сотрудников, как лекторов, так и музыкантов.

Устройство таких утренников для тысячной аудитории, состоявшей из мужчин и женщин, стариков и подростков было нелегкой задачей. Ощупью, путем бесчисленных опытов дошли мы наконец до того, что выработали тип утренника, сосредоточенного на одной, избранной для данного дня теме. Последняя иллюстрировалась и словом, и музыкой, и картинами. Такая смена внешних впечатлений при единстве содержания лучше всего владела вниманием слушателей, удовлетворяла разнообразию их вкусов и желаний.

Бывали утренники, посвященные русским и иностранным писателям и их произведениям; бывали темы географически и исторические, иллюстрировавшиеся соответственными картинами, поэзией и музыкой. Устраивались и настоящие концерты, посвященные кому-либо из русских композиторов, а  иногда и иностранных. Бывали чтения об изобразительных искусствах, посвященные или отдельным художникам, или жанрам, или искусству отдельных стран. Однажды на утреннике, посвященном Репину, появился сам Илья Ефимович и был встречен восторженной овацией. Эти чтения иллюстрировались прекрасными цветными репродукциями картин, которые изготовляла художественная мастерская Веры Александровны Беретам (дочери А.Н. Пыпина). Бывали темы по естествознанию, по истории человеческой культуры, бывали духовные. Некоторые из этих тем, всегда разнообразившиеся по форме, повторялись нами ежегодно, как, например, освобождение крестьян, А.С. Пушкин, Л.Н. Толстой. Одной из таких тем были  «Страсти Господни» — ей мы всегда посвящали вербное воскресение. И я не только редко видела, но и редко сама испытывала более сильное впечатление, даже в  церкви, в эти дни. Иллюстрируя евангельский сюжет о страданиях Спасителя, мы показывали виды Палестины и воспроизведения картин великих мастеров, в то время как скрытый за картиной хор исполнял церковные песнопения. Редко кто уходил с этого чтения с сухими глазами.

Аудитория постепенно развивалась и росла, а также дисциплинировалась , и, сравнивая ее с так называемой интеллигентной аудиторией, я могла бы только пожелать последней столько же сосредоточенности и внимания к докладчикам и артистам, сколько проявляла эта малограмотная толпа ремесленников, рабочих и чернорабочих.

Когда Народному дому исполнилось десять лет жизни, мы произвели среди этой воскресной аудитории анкету, желая выяснить как состав наших слушателей, так и их преобладающие интересы и впечатления от виденного и слышанного. Оказалось, во-первых, что слушатель у нас преобладал постоянный: одна треть аудитории оказалась посещающей эти чтения более пяти лет. Во-вторых, в значительном преобладании оказалась молодежь — три четверти посетителей были люди моложе 25 лет. В отличие от всех других на­ших классов и  аудиторий более научного характера на эти чтения  ходило много женщин (30%), в особенности молодых девушек.

На вопросы, «что вам больше нравится и о чем бы вам хотелось услышать», ответы иногда получались очень неожиданные.  У женщин преобладал интерес к литературным темам, а среди мужчин часто повторялся вопрос о том, «как жить человеку». Один просит, «чтоб про житейское», другой- «об истине, которую скрывают от народа», третий  хочет, чтобы прочитали «по вопросу о семейной жизни и выяснили отношение мужа к жене и наоборот». «Просьба моя объясняется  тем, — говорит он, — что в настоящее время женщина-жена не только не хочет подчиняться мужу, но замечается общее стремление поработить мужчину, а если это не удается, то получаются частые скандалы». Очень     сказывается интерес к тому, как живут другие  народы,  особенно трудящиеся классы чужих стран: Интересно  было бы, чтобы вы прочли очерки о разных странах  и чтобы во главе чтения стоял трудящийся рабочий класс, кующий все богатства, а сам обреченный ходить голодный и холодный. Или: «О тех странах, где рабочим живется хорошо». Хотят также просто знать «об образовании земли и всей вселенной», «об образовании ветров и течения рек и морей, а также «о трезвой жизни народов».

 

На вопрос: что вам больше нравится, чтение или музыка, ответы поделились приблизительно поровну, но любопытные бывали мотивировки этих предпочтений: «Я люблю музыку и чтение, но так как рабочий, то музыка для меня на втором плане, а в чтении я имею в будущем некоторую опору», и Когда я читаю, я понимаю про  что меня интересует, а когда музыка бывает, конечно, она оказывает приятное настроение, но разобраться и понимать в ней я не могу».

Еще один сторонник чтения пишет: «Нравится музыка, больше обожаю чтение», зато другая: «Музыка мне нравится больше всего… а чтение для меня все равно безразлично».

Многие выражали самую трогательную благодарность «Все — надо бы лучше, да нельзя, премного благодарим «В общем итоге за все просвещенье мы шлем нелицемерное спасибо». «Я рад, что толкнули меня на такую жизнь. Редкий вечерний спектакль пропускаю и лекцию. Пожелаю вам много лет в вашей жизни и наталкивать человека на этот путь, а там он и сам пойдет».

Устройством этих общедоступных утренников с бесплатным входом расписание воскресного дня в Народном доме еще далеко не заканчивалось. Следом за этим, в другом меньшем, зале устраивалась научно-популярная лекция пятикопеечной входной платой. Плата эта взималась главным образом для того, чтобы оградить лекторов от неподготовленных, празднолюбопытствующих слушателей. Сюда приходили уже более развитые и подготовленные ремесленники и рабочие, желавшие послушать лекцию об астрономии, о гигиене или по химии, физике, географии, литератур истории, агрономии и т. д. Эти лекции по уровню своему приближались уже к тому, что называлось Народным университетом.

 

На этом отделе нашей деятельности сильнее всего отражались колебания общих условий политической и общественной жизни страны и интересы момента. Придерживаясь, по возможности, полной беспартийности и строго научного отношения к трактуемому вопросу, стремясь дать каждую лекцию как нечто законченное и цельное, даже если она состоит из нескольких неразрывно между собой связанных, мы «считали своим долгом откликнуться на запросы наших слушателей и по особо выдающимся вопросам политической, экономической и общественной жизни. Запросы эти были  очень многообразны, и жажда знания вообще так велика , что трудно даже определить, какие именно темы  вызывали наибольший интерес. Всякая научная лекция, если она была содержательна и хорошо прочитана, слушалась с неослабным вниманием. Женщины в этой аудитории почти полностью отсутствовали.

Едва успели закрыться двери лекционного зала, как открывался большой театральный зал, и просторный вестибюль дома заполнялся оживленной толпой театральных посетителей. Ни одна из  отраслей нашей деятельности не вызывала в свое время больше вопросов, сомнений и споров в нашей собственной среде, чем вопрос о том, каков должен быть репертуар театра, который для начала назывался «Народ­ным» , но быстро превратился в наших стенах в «Общедоступный».

Трудность выбора подходящих пьес создавалась, прежде всего, чрезвычайными цензурными ограничениями дозволен­ного в «народных» театрах репертуара. В пределы понимания «народной» аудитории — по понятиям далеко не одного оно цензурного ведомства — входили в те времена лишь балаган да мелодрама.

Когда, приступая к организации нашего театра , я знакомилась с постановками других аналогичных «народных» театров и вела однажды беседу на эту тему с устроителями Василеостровского театра, который находился в заведовании просветительного общества и пользовался репутацией культурного учреждения, то услышала следующее мнение: «Островский. Нет, Островского ставить нельзя, у вас будет пустой зал. Чтобы собрать публику, нужно ставить мелодрамы, чем кровавее и страшнее, тем лучше». Мы не пошли по этой проторенной дорожке, и честь, так как и успех нашего опыта, должна быть приписана тем талантливым, идейным руководителям, которые стали во главе этого дела. Это были Павел Павлович Гайдебуров с женой Надеждой Федоровной Скарской, сестрой знаменитой Веры Федоровны Коммиссаржевской, и его помощник А.А. Бряцев, впоследствии создатель Театра юных зрителей (ТЮЗ).

 

Первоначальные цензурные ограничения репертуара отпали, как только нам удалось перейти из категории «народного» в категорию «общедоступного» театра, но гораздо сложнее  было выяснить себе самим и то, что мы хотим дать нашей аудитории, и то , как мы это хотим и можем дать. Нами была образована театральная комиссия, в состав которой входили руководители театра и его постоянные сотрудники, с одной стороны, и руководители и преподаватели Народного дома, с другой , когда сложилась группа постоянных учеников и посетителей Народного дома, их представители также вошли в состав этой комиссии. Собиралась она в своем полном составе только раза два, три в год: весной, по окончании театрального  сезона, для подведения итогов и для выработки репертуара следующей зимы, осенью, перед началом сезона, и, в случае надобности, среди зимы. Собрания эти бывали часто очень  бурными  и всегда очень интересными.

На них сталкивались два мира, искавшие взаимного понимания и  общего языка: мир художественного творчества, в котором всегда живет идеальное устремление к «искусству ради искусства», и мир реального, жизненного преломления, который требует: говори со мной языком, который мне понятен,  объясни мне, что хорошо и что плохо в жизни, где настоящая правда, дай мне это почувствовать, дай посмеяться и поплакать , не показывай мне моей собственной постылой, убогой и тоскливой жизни, которая уже и так набила мне оскомину, а покажи мне или воображаемое прекрасное, или увлекательно благородное и совсем иное, нежели то, что меня окружает. В итоге многих обсуждений мы установили три руководящих принципа для нашего репертуара: 1) ясность психологического рисунка, 2) литературность и 3) отсутствие беспросветного пессимизма.

Через десять лет своей деятельности, когда впервые подводились итоги работы Народного дома, общедоступный театр насчитывал в своем репертуаре почти все крупнейшие произведения русской и западной драматической литературы, многие из произведений новейших авторов, причем не раз посетитель нашего театра был первым русским зрителем, слышавшим с русской сцены не только современные новинки русской литературы, но и классические произведения Байрона, Бьернсона и др.

Одной из величайших технических трудностей для артистов нашего театра было то, что спектакли давались лишь раз в неделю, по воскресеньям. В нашем рабочем районе в будние дни зритель в театр не шел: не было ни времени, ни средств для этого. Поэтому каждое воскресенье давалась новая пьеса, и лишь изредка можно было повторять в одном и том же сезоне ту же самую постановку. Были пьесы, которые мы повторяли ежегодно. Так, сезон наш неизменно заканчивался «Ревизором», с первоклассным Хлестаковы Гайдебуровым, под дружный смех и аплодисменты зрители. Но такая частая смена пьес могла отражаться отрицательно на сыгранности ансамбля. Мы никогда не прибегали к помощи знаменитых гастролеров, Гайдебуров сам подбирал и вырабатывал своих сотрудников. Они нашли выход из этого затруднения, создав параллельно с нашим «Общедоступным» свой собственный, «Передвижной» театр.

Как только весной заканчивались наши спектакли, артисты поднимались, как стая птиц с насиженного гнезда, пускались в объезд губернских и уездных городов Росси. Они несли туда и то, что было ими уже приготовлено у нас и то, что они включали в свой собственный репертуар, и то что подготовляли к нашему следующему сезону. Эта постоянная совместная работа давала им возможность достигает такого уровня художественного исполнения, который был бы невозможен при темпе работы в Народном доме.

Поднимался с годами и уровень понимания и оценки наших зрителей. Помню представление «Василисы Мелентьевой» в один из наших первых театральных сезонов. Успех у зрителей и пьеса, и исполнители имели большой, но очень далекий от художественных эмоций. Среди аплодисментов и оглушительных свистков (высшая степень одобрения и возбуждения) к ногам актеров упали пустые бутылки из-под водки, так называемые мерзавчики, очевидно, принесенные с собой в карманах запасливыми зрителями. В сценах, где Василиса кокетничает с Грозным или где он любуется ее красотой, исполнителям приходилось выслушивать циничные замечания и интимные советы опытных донжуанов с Обводного канала. Поцелуи на сцене подхватывали дружным причмокиваньем в зрительном зале. Исполнение пришлось прервать и со сцены обратиться к зрителям с соответственным моменту «словом». Такое «слово» МЫ стали предпосылать каждой постановке, которая по своему историческому, психологическому или художественному содержанию требовала разъяснений.

Уровень понимания нашей аудитории, так же как и степень культурности ее интересов и поведения настолько возросли за первые десять лет нашей деятельности, что возможны стали постановки не только классиков нашей родной литературы, но и произведений иностранных авторов, требовавших конечно, всегда специальных коммента­риев. Особенно врезалась мне в память постановка софокловской «Антигоны» — иллюстрация неумирающей и всепобеждающей  силы великого искусства, одинаково понятного и волнующего на расстоянии веков. Хор трагедии исполнялся Гайдебуровым единолично. Он стоял за кафедрой, вынесенной сбоку, впереди сцены. Выразительность его чтения превосходила поэтому всякое возможное исполнение текста на действительно «хоровом» начале. Он воплощал собой не только голос вечной мудрости, но являлся выразите­лем чувств и мыслей и нас, толпы-хора, сидевшей в зале. Через него, стоявшего по нашу сторону занавеса, мы сами точно приобщались к действу, и весь зал слушал, затаив дыхание.

Наш опыт только подтвердил те убеждения, с которыми мы начинали наше дело. Кратко формулировать это убежде­ние можно так: чем примитивнее и безграмотнее слушатель, тем выше и бесспорнее должно быть качество того, что предносится его вниманию. «Демагогия» во всех сферах человеческой жизни вредна, подла и ядовита. Действительно же художественное, во всех областях искусства, скорее всего находит пути к человеческому пониманию, особенно если последнее предварительно не отравлено уже воспринятой им халтурой.

Вот несколько непосредственных заметок с листков ан­кеты, произведенной нами среди посетителей театра на де­сятом году нашей деятельности. Немало противоречивых мнений вызвали вопросы о том, какая пьеса понравилась больше, которую из пьес хотелось бы вновь увидеть, все ли из показанного было понятно и что именно было непонятно. Привожу, для примера, три отзыва.

«Я должен описать вам за шестилетнюю ходьбу в наш театр. Много я видал пьес, драм, комедий. Мне было понят­но и хорошо. Я очень заинтересован и очень увлекши. Я ходил редко в другие театры, и только ходил в Малый театр. Но другие ходят много. Темные люди придут один раз в три месяца и говорят: “ох, какие здесь артисты худые; не умеют играть; вон там, говорят, в Мариинском теат­ре, там нараспев поют, а тут ничего не стоит”. (В Мариинском театре ставились оперы. ^— С.П.) Это я сумею так сыграть. И вот однажды приходилось с такими людьми говорить, даже скандалить, но я всегда был защитник вашего театра. Я бы мог написать и более подробно, но этим словом накапчиваю». (Слесарь). «Мне понравились больше всего те пьесы, в которых содержание согласовалось с художественной стороной». (Слесарь). «Я не получил тот листок, который есть у моего брата, но и все же хочу написать вам, то есть ответить на ваши вопросы. Я думаю, что вы прочитаете, хотя я и пишу на простой бумаге. Я не могла быть с самого открытия, потому что была мала. Непонятных пьес я не нашла, я готова приходить на одну и ту же пьесу по нескольку раз». (Моло­дая девушка).

 

На масленице, в Прощеное воскресенье заканчивались наши театральные представления, и постом начинались по воскресеньям концерты и постановки больших оперных от­рывков, исполнявшихся под рояль. В наших музыкальных программах мы руководство­вались теми же принципами, на которые я указывала выше по поводу театра. Мы не считали, что балалайка и гар­мошка должны пользоваться исключительной привилегией «народности», а полагали, что Чайковский, Мусоргский, Бо­родин, Глинка, Даргомыжский и другие корифеи русской и иностранной музыки являются достоянием всенародным и всечеловеческим. Программы наших концертов строи­лись поэтому либо вокруг какого-нибудь избранного ком­позитора, либо на основе объединяющей темы (концерты духовные, концерты русских народных песен и т. д.). Мы избегали только полной пестроты и разбросанности программы, ибо такие концерты не производили обычно никакого впечатления, не могли они иметь и образовательного значения. Отдельные концерты устраивались нами и для детей.

 

Несколько раз в год ученики вечерних классов устраивали в нашем большом зале балы, беря на себя роль хозяев и распорядителей. Народу собиралось до тысячи человек. Самым многолюдным и веселым из этих балов был тот, который устраивался под Новый год.

Я уже упоминала о тех первых танцульках, которые мы устраивали еще в небольшой нашей квартире на Лиговке, последним словом шика считалось среди местных ремесленников и торговцев являться на эти вечера в тяжелых резиновых галошах, с дождевым зонтом в руках, какова бы ни была погода. Этот зонт так и не выпускался из рук за весь вечер и торжественно кружился в вихре вальса, вместе со своим обладателем и его дамой.

Как далеко ушли мы теперь от этих времен «петровского регламента» с его первыми ассамблеями! Как нарядны и милы были уже молодые девушки в своих простеньких, светлых платьях и как аккуратно подтянуто и по-праздничному выглядели  их кавалеры и озабоченно хлопотавшие вокруг них ответственные распорядители вечера. Сколько тут было смеха и веселья, сколько серпантина и конфетти!

В  убогую, серую жизнь Обводного канала наконец вошла радость. И, оглядываясь теперь назад на все пережитое, я думаю, что эти балы были одним из лучших начинаний Народного дома.

В летние месяцы зазвать публику даже в просторные помещения Народного дома было невозможно. И по воскресеньям и в  светлые вечера длинных петербургских летних дней всех тянуло на волю, на воздух, на какую-нибудь мураву, хотя бы на ту, которой поросли могилки соседнего Волкова кладбища. Все занятия поэтому летом прекращались, работали только детский сад, ремесленные классы, столовая с чайной и библиотеки, продолжались в уменьшенном виде и воскресники для детей и взрослых и усиленно заполнялся посетителями наш сад. Большой зал находил для себя в это время новое применение: в нем устраивалась какая-нибудь выставка. Бывали выставки картин, которые нам охотно давали наши лучшие художники, была выставка по сельскому хозяйству, была выставка научных изобретений.

 

Особенно памятна мне наша первая картинная выставка, когда мне впервые пришлось столкнуться с той нетронутой целиной не то что художественного, а просто зрительного восприятия, когда человек никак не может понять, не увидеть, что на картине изображена корова, которая по реальным размерам никак не могла бы уместиться в пределах висящей перед ним рамки. И как затем, вдруг, с глаз точно спадает какая-то пелена, и человек видит, что перед на полотне ходит по лугу не какая-то фантастическая козявка, а  животное, совсем похожее на его собственную корову, открытие сопровождалось обычно великой радостью. У меня ,к сожалению, не сохранилось одно стихотворение, написанное петербуржским извозчиком, «ванькой», как их тогда называли после посещения этой выставки. Оно было совершенно изумительно по силе именно этих впечатлений от новых «прозрений», которые после выставки преследовали этого деревенского парня во время долгих часов его сидения на козлах. При всей беспомощности его полуграмотного писанья, он выразил их в стихах, пытаясь словесной музыкой передать охвативший его восторг.

 

Свое десятилетие мы отпраздновали весной 1913 года, а через год грянула война, нарушившая мирный строй и нормальное развитие нашей деятельности. А между тем намечалось в это время новое, увлекательное добавление к нашему учреждению. Нам был уже пожертвован лесной участок верстах в двадцати от Петербурга, по Финляндской железной дороге. Он должен был превратиться в «дачу» Народного дома. Чего, чего ни мечтали мы там устроить! И детскую колонию, и дом, в который бы могли приезжать для отдыха сотрудники и ученики Народного дома. Мечтали мы и об огороде, и о молочном хозяйстве. Мечтали обо всем, о чем мечтают жители больших городов, забитые в углы своих тесных каморок, прикованные к стойкам своих лавок, к станкам своих мастерских, задавленные машинами фабрик и заводов. Война помешала осуществлению этой мечты…

Наш десятилетний юбилей сыграл роль поворотного пункта в нашей жизни и в другом, уже вполне реальном, смысле.  Мы попали по этому случаю в печать, о нас «узнали о нас заговорили. А раз узнали, то, конечно, тотчас же предъявили требования. Требования эти были дружеские, но настойчивые. Нужда в народных домах сказывалась все острее, по мере
того как развивалась и осложнялась общественная жизнь в стране, — сказывалась не только в крупных городах фабрично-заводских центрах с многочисленным рабочим населеньем, но еще гораздо острее в деревнях, где населён было совершенно лишено каких бы то ни было помещении по размерам своим соответствовавших его экономически культурным запросам. А так как по этому вопросу не существовало в то время осведомительного и руководящего центра, то сама жизнь стала превращать наш Народный дом такой справочный центр. Со всех концов России потянулись к нам люди, письма, просьбы дать указания, прислав планы и уставы, каталоги для библиотек, списки чтений и театральных пьес и т. д.

Люди пера, люди теоретических и  практических обобщений — от них же первый Вл. Ив. Чарнолусский — требовали от нас, чтобы мы изложили письменно итоги нашего опыта и составили таким образом руководящую книгу, которая явилась бы основным пособием для работающих в области внешкольного образования вообще по вопросу о народных домах в частности. Вся наша группа принадлежала как раз к братии непишущей, и взяться за систематизацию нашей ежедневной работы нам было очень трудно, сознавая и неотложность этой работы, и ее настоятельную необходимость, считая себя, наконец, морально обязанными поделиться с товарищами по работе своим лич­ным опытом и вынести на общественный суд свои стремле­нии и достижения, кружок сотрудников Народного дома решил в конце 1913 г. приступить к составлению этой книги.

 

Она появилась в печати в первой половине 1918 года, и мое введение к ней было написано уже во время моего тюремного заключения, в конце 1917 года⁵. Начатая в «Санкт-Петербурге», книга была закончена в «Петрограде». Между ее началом и концом легли Первая мировая война и российская революция, а меня лично вихрь событий перебросил с одной окраины Петербурга на другую, с Лиговки на Выборгскую сторону, из просторов Народного дома в тесную камеру одиночного заключения, из рядов «друзей» русского народа — под официальный штамп его «врагов».