Иван Ильин. Что такое религиозность

Из частного письма

Дорогой друг!

Довольно нелегко ответить на вопрос, который ты ставишь с неумолимой строгостью, ведь это один из самых тонких и самых запутанных вопросов, касающихся человеческого бытия. Он задевает интимную сферу духовных интересов, где все, как воздух, неуловимо; где все, как слово, невыразимо; где все, как аромат, неописуемо; где зачастую не знаешь, с какой стороны подойти к исследуемому предмету, не говоря уже о жесткой логике определений или достоверности познаний. К тому же между верой и неверием, между религиозностью и безбожием существует множество своеобразных промежуточных состояний, где человек пребывает в нерешительности, неуверенности, сомнениях, колебаниях, раздвоенности и откуда он приходит или к подлинной вере, или к окончательному очерствению. Порою за «фасадом» теоретического неприятия кроется по-настоящему глубокая религиозность, а бывает и так, что за ярко выраженной церковной набожностью скрывается зашедший окончательно в тупик локомотив гонимой страхом и суетностью безрадостной души… Ты только посмотри: мир просто кишит множеством конфессий и множеством неверующих людей; кишит «христианами», давно не признающими Христа и не способными хоть что-нибудь рассказать о нем своим детям. И трудно сказать, проснется ли в них, как и когда, действительно религиозное чувство?..

Потому не следует требовать в этой области скоропалительных исчерпывающих «дефиниций». Появись таковые, и ты – уже скептик по праву. Попробую обрисовать несколько существенных, эвристически окрашенных признаков, по которым распознается религиозный человек.

Прежде всего: религиозность – это нечто целостное, а не единичное. В ней заключена удивительная способность сделать человека единым в себе, цельным, так сказать, «тотальным». Эта тотальность – инстинктов, души и духа, отдельных попечений и жизнеустановок в целом – в различных религиях достигается по-разному, но во всех она налицо. Религиозный человек подобен монолиту, и называть его религиозным можно только тогда, когда он достигает в себе этой духовной монолитности. Бывает так, что ему это удается в самую трудную годину испытаний, наподобие тех, которые претерпевают торговцы детьми у В. Гюго в романе «Человек, который смеется»: их корабль настигает в море шторм; впервые в жизни они с мольбой взывают к Спасителю, но, стоя на коленях, исчезают в волнах… Если человек расколот, растерян, скован, значит, его религиозность или еще в становлении, или уже на стадии распада. Тогда и молитва ему не поможет. А если кто и прибегнет к ней, то ясно, что это всего лишь попытка собраться с духом, обрести в себе цельность хоть на мгновенье.

Так что можно было бы сказать: религиозен тот, кто способен молиться. Но молиться – это не значит сложить руки в молитвенной позе и бросать на ветер известные слова⁹⁷. Молитва – это и не просьба. Бывают молитвы без слов, чисто созерцательного свойства, тихой благодарности, растворения себя в небесной благодати. Бывают молитвы в форме вопрошания, волевого решения, зова о помощи, вслушивания в ниспосланную Богом мелодию; в форме деяний, упорных исследований. Но всегда события такого рода сохраняют за собой неизменное свойство – восхождения пламени человеческого к огнищу Божию и озарение человеческих сумерек Божественным светом.

Сущность религии вообще состоит в том, что человеку дается откровение; дается высшее озарение, полное и истинное прозрение, или, иначе – очевидность. Но это не то «прозрение», которое зрит только взглядом, не задевая сущности вещей или оставляя на них холодный след. Это – откровение, которое не дается жадному до новизны воображению; оно не поверхностно, оно врезается глубоко в душу человеку, чтобы предельно охватить собою сокровеннейшее чувствилище ее. Оно подобно не касательной, а секущей линии. Оно проникает до самой сердцевины, до первоисточника воли и, словно молнией, освещает сумрачные углы инстинкта, придавая ему отпечаток духовности. Подобно яркому лучу, оно пробуждает око инстинктивно-сокровенного духа, чтобы осчастливить и засветиться из него. Своим пламенем оно распаляет тлеющий уголь воли, чтобы эта воля, укрепленная в своей благодати и духовности, слилась с пламенем Единосущего и стала тем, что Макарий Египетский, этот живой сосуд Господень, обозначал словом «κρασις» («срастание»). Религиозность есть жизнь, возникшая из этого свободного, сердцем воспринятого, таинственного, священного срастания, этой «кон-крестенции» (то есть конкретности⁹⁸).

Образно представить это можно было бы так. В дуб ударяет молния, и его охватывает мощным огнем; чем выше дуб, тем ближе к нему небесная молния, тем ярче пламя. Или: молния бьет в уснувший вулкан, и он приходит в движение сразу и надолго. Новая жизнь дается с приходом откровения. Пронизанный лучом благодати, человек становится цельным. А молитва есть не что иное, как желание встречи – духовное око раскрывается и устремляется навстречу лучу, спешит на зов, исходящий из недр огнилища Божия.

Вот почему религия – это не какая-то там «точка зрения», или «мироощущение», или «диктуемое догматом мышление и трактовка ценностей». Нет; религия – это жизнь, жизнь целостная, творческая. Это новая реальность, воплотившаяся в мире человеческом, чтобы творчески включить в себя и весь остальной мир. Это соприкосновение универсума с Богом непосредственно в новой точке; более того – это новое шествие Бога в миру человеческих тварей; новое излияние Божественного света, милости и силы в сердца их, а в целом – событие мирового значения: становление царства Божия на земле.

Люди, стоящие в стороне от происходящего, мало знают об этой реальности и чаще толкуют о «субъективной точке зрения», об «обращении» в личностном плане и пр. Но человек, включенный в этот процесс, воспринимает это все по-другому. Он ощущает в себе новую реальность, которая его захватила, вернула ему его цельность, по-своему ввела его в обновленный мир. Он чует в себе иные силы, чувствует, что вроде бы он «тот же», что и был, – отсюда его «ответственность»,– и вроде бы он уже могущественнее того, чем был, – отсюда его смирение. В нем появилась новая сила, сделавшая его намного крепче того, чем он когда-то был и на что когда-то мог только уповать. Теперь его заботой будет одно: стать этой силы достойным и пребывать в таком состоянии до конца…

To внутреннее воссоединение, которое он переживает, состоит в том, что в его собственных пределах возникает новый, властный центр. Этот центр светит ему в его внутренней жизни то как сияние раскаленного угля, то становится бьющим и манящим, как пламя. Этот свет, как молитва, заструившись однажды, уже не иссякает вовек. Религиозный человек может жить обычной жизнью, предаваться всякого рода исследованиям, ощущениям и страстям, как бы вовсе не замечая источника света, но он от этого не исчезает, а по-настоящему лучится, сияет, ведет. Иногда кажется, что этот центр просто «посылает» свет – непрерывный, тихий, мягкий, но властный. Иногда кажется, что он «зовет», – то нашептывая, то увещевая, то предостерегая (как у Сократа); то требовательно и увлекающе (как у Пушкина и Фихте); то в виде всепобеждающей любви (как у Исаака Сирина и Франциска); то открывая и даруя созерцающую очевидность (как у всех великих философов и гениальных естествоиспытателей). А когда человек после мирских «занятий» и земных влечений возвращается к себе, в свой центр, он убеждается, что пребывание его вне «центра» (ведь он «охотится» в непроходимых дебрях, вдали от своего святилища-храма) не разлучало его с ним, a пламя Божественного алтаря не угасало. Постепенно приучается он к ощущению – с помощью тихо светящейся, без слов, молитвы – собственной глубины и пониманию того, что ему уже никогда не выйти из фокуса «лучей этого прожектора» даже в ситуациях, казалось бы, безразличных, периферических по отношению к его жизненным установкам…

Так складывается характер религиозного человека. Его духовный центр, в котором он в себе самом обретает Бога или растворяет себя в Боге, становится как бы вездесущим. Это не проявляется в том, что он то и дело складывает молитвенно руки, осаждает других своею мнимой «набожностью», держится чопорно или елейно либо морализирует на богословские темы. Нет; вовсе нет; сосредоточенность остается его сугубо личным делом, и притом предельно подлинным в своей интимности и предельно интимным в своей подлинности. Но все в нем излучает свет, все несет на себе его отпечаток: душевный настрой, задумки, различные обстоятельства, труд. Свет излучают его глаза. Светла его улыбка. Он чувствуется в звуках его голоса; им дышит его поступь. Человек становится ясною, прозрачною средой для своего центра, верным рупором своего сердца; становится как бы воздухом, промытым грозовыми ливнями; становится чистым, как стеклышко Божие. Центр такого человека светится в нем не угасая. Он светит ему в одиночестве; светит во всех начинаниях, посылая свои лучи из себя во внешний мир. Счастливы те, кто в лице такого человека обрел свободно искреннее, духовное, чистое существо.

Вот почему религиозному человеку чужда ложь; это качество – чудесный, верный знак религиозности. Конечно, исходя из только ему ведомых сердечных побуждений, человек может и умолчать о некоторых деяниях своих, накинуть завесу тайны на их сущность, ведь жизнь сложна, многообразна, и правда напрямую не всегда и не во всем благотворна. Но никогда-никогда не солжет человек перед своим центром, о нем и из него. Он не солжет пред ликом Божиим и не совершит предательства уже только потому, что он неразделим со своим световым лучом, что он «чист, как стеклышко Божие». Вот почему падкий на ложь от Господа далек; он – нерелигиозен, а изолгавшаяся церковь – это лишенное святости безбожное место.

Обо всем этом можно было бы и так сказать: религиозного человека легко узнать по тому свету, который исходит от него в юдоль земную. Один светит добротою; другой искусством; третий – провиденьем, тихим, умиротворяющим душу покоем, за сердце хватающей мелодией, скромным, но благородным трудом. Именно это имеет в виду Евангелие, говоря: «по плодам их узнаете их» (Мф.7:16). Этот свет религиозности едва ли скроешь: он все равно пробьется и засветит миру. И только совсем равнодушные и духом слепые люди пройдут мимо него, не заметив. Внутренняя жизнь религиозного человека стремится и должна проявиться вовне: люди должны напиться ключевой воды; надышаться озоном; насытиться светом мира; искупаться в его лучах. А живая религиозность – это весенний воздух Спасителя, веющий в загоревшемся сердце; это ключ Спасителя, который пробился в сердце и звенит по-новому, таинственно; это свет Спасителя, который должен излучаться в мир свободно, без помех.

Вот так, дружшце! По таким свойствам, установкам, влиятельности узнается религиозный человек. В нем дышиг все, поет и светится. Он всегда чуть больше самого себя – и богат духовно так, что даже подозревает об этом. И все, что заложено в нем, и все, что он излучает в мир, есть царство Божие, к которому он по-своему причастен.

Комментарии закрыты

Извините, но вы не можете оставить комментарий к этой записи.