А.А. Гусейнов. Почему идеал ненаслия может стать объединяющей перспективой человечества?

1. Идея ненасилия по степени зрелости, месту в культуре человека и человечества вполне способна стать программой деятельности, ее конечной целевой установкой, организующей и венчающей все прочие цели. Л.Н. Толстой разделял идеи на три класса: а) идеи еще не созревшие, смутные, не поддающиеся явному формулированию и обоснованию; б) идеи, вошедшие в привычку, повседневный быт и не требующие уже от человека особого духовного напряжения; в) наконец, идеи сами по себе, как идеи вполне ясные, обоснованные, но еще не ставшие привычкой, бытом, не закрепившиеся ни в нраве личности, ни в нравах общества. Первые два класса идей относятся к сфере необходимости в том смысле, что они не могут стать или перестали быть предметом индивидуально-ответственного поведения. Только идеи третьего класса составляют предметность человеческой свободы, задают вектор нравственно совершенного образа жизни. Именно такой идеей в современном мире он считал идею ненасилия. Как идея она ясна, прозрачна, обоснована, признана; ее в серьезном смысле никто не ставит под сомнение. При этом она аргументируется и признается именно в качестве идеи, выражающей смысл и назначение человеческой жизни, определяющей ее нравственную наполненность, т.е. наиважнейшей идеи. В то же время она еще очень далека от того, чтобы могла считаться рутиной повседневной жизни. Отсюда задача – культивировать идеал ненасилия в повседневном опыте или, что одно и тоже, исправлять повседневность в сторону идеала ненасилия, придавая тем самым человеческой жизни духовную цельность и осмысленность.

2. Идея ненасилия в современном мире не интеллектуальная экзотика. Хотя она по своему удельному весу в общественном сознании народов все еще остается маргинальной, тем не менее, она представлена достаточно широко, всем известна и самое главное, она опробована в несомненных и образцовых опытах – как индивидуальных, так и коллективных. Среди последних особенно следует выделить национально-освободительную борьбу индийского народа под руководством М. Ганди и борьбу за гражданское равноправие в США под руководством М.-Л. Кинга, которые представляют собой два светлых пятна на мрачном и кровавом общественно-политическом фоне ХХ века. Есть не только хорошо разработанные концептуальные схемы ненасильственной политики, обобщающие в первую очередь опыты Ганди и Кинга (здесь можно, например, назвать исследования американского профессора Дж. Шарпа), но также глубокие политические теории, считающие, что ненасилие является специфическим признаком политики (я в данном случае имею в виду учение Х. Арендт)Ненасилие нельзя считать открытием выдающихся людей, оно заложено в самом фундаменте человеческого бытия. Как писал Ганди, мир существует, движимый любовью, ибо, если бы враждебность была движущей силой мира, он давно бы погиб. Он считал, что даже в гуще столкновений действует сила любви.

Не только глубокая, но и совершенно очевидная, хотя и плохо замечаемая людьми истина состоит в том, что, несмотря на огромный потенциал и разнообразие появления насилия в обществе и истории, само их существование на протяжении многих тысяч поколений говорит о том, что в них превалируют ненасильственные, дружественные способы деятельности. В этом смысле идеал ненасилия есть нечто очень близкое, органичное всем людям. И задача заключается не столько в том, чтобы постепенно интегрировать и начать практиковать ненасильственные способы деятельности, сколько в том, чтобы отказаться от тех особых и исключительных случаев насилия, которые все еще принято считать оправданными, законными, справедливыми. Словом, можно сказать так: для того, чтобы принять ненасилие в качестве сознательной, целенаправленной первоосновы своего жизнеустройства, от человечества потребуются, конечно, усилия, но ему, тем не менее, не нужно совершать над собой насилия – для перехода в новое духовное состояние существуют предпосылки и основания, которые делают его вполне органичным.

3. Идея ненасилия универсальна не только по существу, но и по своему происхождению. Она присуща всем религиям и культурам, определяющим духовое и культурное многообразие современности мира. Никто не может сказать: это исключительно иудаистская идя, буддийская идея. Конфуцианская идея, индуистская идея, христианская идея, исламская идея. Точно также никто не может сказать, что она чужда какому-либо из этих религиозно-культурных комплексов. В том-то и дело, что каждый из них может считать ее своей. Это та несомненная и, возможно, единственная платформа, на которой все они могут объединиться, которая, говоря точнее, их уже объединяет, объединяет если и не актуально, то в своих глубинных духовных истоках. Л.Н. Толстой и М. Ганди считали, что все религии едины в своих внутренних принципах и различаются во внешних проявлениях. Их внутреннее единство держится на этико-нормативной программе ненасилия, на том, что все они могут быть интерпретированы как религии любви. Можно было бы подумать, что идеал ненасилия, как и сам его термин, являющийся калькой с санскритского термина «ахимса» и закрепившийся в современных языках, пришел к нам из глубин духовности индийского народа. Действительно, ненасилие глубоко укоренено в индийском мировосприятии.

Ганди считал, что сотни миллионов людей в Индии никогда не возьмут в руки оружие, потому что они впитали в себя религию ненасилия. Но он видел также и другие истоки, и другие образцы ненасилия. Один из них – Иисус Христос. Несчастье Европы, по его мнению, заключается в том, что она не пошла по пути, указанному Иисусом Христом. Но путь, тем не менее, указан, и в этом заключается залог того, что и на Европу снизойдет просветление. Л.Н. Толстой придерживался мнения, что принцип любви, представленный во всех религиях, получил наиболее развернутое выражение в учении Иисуса Христа о непротивлении злу силой. Идею ненасилия можно считать христианской не в большей мере, чем, например, джайнистской. Существует предубеждение, будто идеал ненасилия чужд исламу. Но это именно предубеждение. Тот, кто хочет найти указания к прощению и ненасилию в Коране и Сунне, тот находит их. Здесь можно сослаться на коллективный труд исламских ученых «Ислам и ненасилие» ( Islam and nonviolence ).

4. Ненасилие представляет собой такой гуманистический проект, который может быть обоснован и мотивирован как в рамках религиозного, так иррационально-прагматического взгляда на мир. И этим он адекватен современному состоянию умов, которое характеризуется плюрализмом мировоззрений, и современному состоянию культуры, в рамках которой мировоззренческие символы веры не имеют решающего влияния на нормы практического поведения. Л.Н. Толстой и М. Ганди – две выдающиеся личности, благодаря интеллектуальному и жизненному напряжению которых идеи ненасилия получили глубокое обоснование в качестве этико-нормативной программы человека и человечества нашего времени – были глубоко религиозными людьми, связывали ненасильственный образ с религиозным мировосприятием и верой в Бога. Это обстоятельство может склонять к убеждению, что ненасилие непременно связано с религиозной мотивацией поведения. Такой вывод, однако, является неверным или, по крайней мере, требует серьезных уточнений в том, что касается религиозности. Здесь, на мой взгляд, существенными являются следующие да обстоятельства. Первое. Толстой и Ганди выросли в существенно разных традициях, что, конечно, не могло не сказаться на их воззрениях (различие их религиозных взглядов – предмет специального изучения). Но тем более удивительно, что они, идя разными путями, пришли к одинаковым выводам, суть которых состоит в том, что, несмотря на многообразие толкований религий и их конфессиональных версий, она везде одна и та же. Бог Толстого и Ганди не Бог откровений и не бог философов.

Он является для них синонимом истины мира и Истины с большой буквы, той бесконечной и вечной основой жизни, которая объединяет в себе и, тем самым роднит, все живые существа на земле, наполняет смыслом индивидуальные человеческие существования. Из факта существования Бога не вытекает ничего, кроме указания на то, что путь любви и ненасилия есть единственный истинный путь. И что еще более важно, познать (познать не в эпистемологическом, а в библейском смысле слова, т.е. узнать и одновременно принять, примерить на себя, соединиться с ним) Бога нельзя иначе, как став на путь любви и ненасилия. Наиболее известный и успешный продолжатель дела Толстого и Ганди М.-Л. Кинг был, как известно, не только верующим, но еще и протестантским пастором. Но и в вопросе о религиозной основе ненасилия пришел к заключениям, которые роднят его, скорее с Толстым и Ганди, чем с Христианским символом веры. В своем программном сочинении «Паломничество к ненасилию» он пишет: «Верно, что существуют преданные, верящие в ненасилие люди, которые считают трудным верить в персонального Бога. Но даже эти люди верят в существование некой творящей силы, которая действует ради полноты Вселенной. Называем ли мы это неосознаваемым безличностным процессом или персональным существом, мы сознаем существование творящей силы и некой любви, которая действует, чтобы привести несвязанные аспекты реальности в гармонию».Второе, о том, что путь Бога и путь любви – это один и тот же путь, человек узнает не через откровение (Л.Н. Толстой считал, например, Иисуса Христа великим духовным реформатором, учителем человечества, но не Богом, и он называл себя христианином совсем в другом смысле, чем христиане в формально-церковном понимании данного понятия).

Это – истина разума. Более того, – предел разумного познания, тот самый предел, который обязывает прекратить дальнейшее вопрошание о том, чтo есть Бог и начать жить из того, что Он есть. Отсюда следует, что религиозная вера совпадает с рационально обоснованным пониманием и осознанным культивированием ненасилия как высшей из доступных современному человеку форм духовности. Толстой, Ганди, Кинг сделали так много для доказательства как истинности идеи ненасилия, так и его эффективности., что эти доказательства сами по себе могут стать и во многих случаях становятся самостоятельными, вполне достаточными мотивами не только позитивных ненасильственных жизненных установок людей, но и с сознательного служения делу ненасилия, активного участия в ненасильственных организациях и акциях. Существуют также исследования, показывающие, что ненасильственный выбор в жизни, в том числе и, в особенности, в политике, является практически более предпочтительной, выгодной, эффективной позицией, чем насилие, он является таковым в перспективе роста материального, социального и духовного благополучия людей, т.е. тех основных целей, на достижение которых ориентирована человеческая деятельность. Сознательная ненасильственная ориентация в личных отношениях и общественно-политической практике не только возвышенна и благочестива, но плюс к этому, а в какой-то мере и независимо от этого она также прагматична. Здесь можно сослаться на работы уже упоминавшегося профессора Дж. Шарпа, польского профессора А. Гжегорчика и др. Теоретический и практический опыт в этой области обобщен в энциклопедии ненасилия: Protest , Power and Change : An Encyclopdia of Nonviolent Aktion . N.Y.-L., 1997.

5. Еще одна, исключительно важная особенность программы ненасилия, позволяющая ей претендовать на роль идеальной духовно организующей основы жизни человека и человечества независимо от их религиозно-культурных, националльно-исторических и других различий, состоит в том, что она имеет негативный характер. Она является ограничивающим условием деятельности, но не ее позитивным содержанием. Это – запрет на определенные действия. Ненасилие обнаруживаается не в том, что человек делает, а в том, что он не делает. Ненасилие есть отказ от насилия. Почему данная особенность является в интересующем нас плане преимуществом?

Во-первых, благодаря этому ненасилие оказывается действенной программой. Для позитивного действия требуются желания, мотивы, над которыми человек не властен. Негативность действия состоит в запрете на осуществление определенных желаний и мотивов в том случае, если они возникают, что полностью подконтрольно его сознательной воле. Человек не может сделать так, чтобы он непременно чего-то захотел. Но он всегда может отказаться от того, что оно хочет. Нельзя, совершенно нереально требовать от человека, чтобы у него не появлялось спонтанного желания прибегнуть к силе, отомстить, убить – это невозможно в силу его биологической природы и законов социальности. Однако вполне реально требовать, чтобы человек заблокировал данное желание, погасил его в себе, не дал ему выхода – это полностью соответствует регулятивным возможностям разума, сознательной воли человека.

Во-вторых, негативное действие может быть не только категорически-действенным, но и общезначимым. Позитивные поступки, т.е. поступки в собственном смысле слова, всегда конкретны, индивидуальны, замкнуты на частные обстоятельства. Они по определению также бесконечно многообразны, как бесконечно многообразны индивиды в их жизненных ситуациях. Поэтому невозможно не только фактически, но невозможно себе даже представить, чтобы все люди совершали одинаковые поступки. Это невозможно, но именно по этой причине, что эти поступки берут начало в психике индивидов и обстоятельствах их жизни. Другое дело – негативные действия, запреты. Поскольку они являются результатом разумно обоснованного и сознательноо решения, то они могут быть столь же общезначимыми, сколь общезначим разум и сознательная воля. Поэтому вполне реально представить картину, когда все люди могут не совершать поступки, относительно которых они пришли ко всеобщему пониманию и согласию, что они не должны их совершать. В поступке можно выделить его всеобщий принцип (задаваемый разумом залог) и конкретную, каждый раз частную материю. Принцип поступка никогда полностью не воплощается в конкретной материи поступка (это классический случай диалектики общего и единичного). Позитивный поступок представляет сбой полный развернутый поступок: в нем представлены и принцип, и его внешнее, никогда с ним полностью несовпадающее воплощение, негативный поступок можно назвать урезанным поступком в том смысле, что он ограничивается всеобщим принципом, представляет собой явленный воплощенный принцип. Здесь принцип (разумная основа, закон) поступка и сам поступок в своей непосредственности, индивидуализированности полностью совпадают.

В-третьих, ненасилие в качестве негативного поступка исключает возможность морализирующего самообмана. Для понимания нравственного качества позитивного поступка очень важны мотивы, по которым он совершен. Но разобраться в них, в частности, отделить моральные мотивы от прагматических мотивов и ответить на вопрос о том, в какой мере поступок был совершен в силу долга, а в какой мере его максимой было стремление к выгоде – крайне сложно. Сложно, в том числе и даже в первую очередь, для самого действующего индивида. Во всяком случае, совершенно несомненным фактом моральной жизни является то, что людям свойственно обманываться относительно мотивов своего поведения и обманываться, как правило, в одну сторону: думать о себе лучше, чем они есть на само деле. Субъективной точкой отсчета поведения является добро в том смысле, что человек не может не думать о себе хорошо, не может не подводить действия под морально приемлемые мотивы. Зло всегда скрывается под личиной добра, выдает себя за добро. В случае ненасилия как негативного поступка, не совершаемого в силу запрета, психологические основания для морального самообмана, для того, чтобы зло выдавать за добро, отсутствуют.

Здесь не важны мотивы, в силу которых не совершается поступок. Здесь важен сам факт того, что он не совершен. Те мотивы, которые толкают к морально запрещенному поступку уже в силу того, что они к нему толкают, признаются нами в качестве неморальных. Моральный же мотив морально запрещенного поступка состоит в том, что это поступок не состоялся. А в вопросе о том, состоялся ли запрещенный поступок или нет, обмануться невозможно. Это тем более невозможно, что ненасилие, как и вообще действия, на которые налагаются моральные запреты, легко удостоверяются: пифагорейцу не надо было ломать голову над тем, скушал он бобы или нет, точно также как и христианину – прелюбодействовал он или нет, а стороннику ненасилия – совершил он убийство или нет. Если индивид, искренне желая быть до конца честным перед самим собой и даже пользуясь для этого предлагаемыми учеными инструментарием наподобие категорического императива Канта, не всегда может дать себе отчет в том, почему он сделал тот или иной поступок, говоря точнее, какую роль в нем играли моральные мотивы, то ему не составляет труда узнать, почему он не сделал того или иного запрещенного поступка в тех случаях, когда у него были желание, соблазн и возможности сделать их. Совершенно ясно, что в этом случае мотивом несовершения запрещенного поступка является сам запрет, он остается таким мотивом, даже если сюда примешиваются страх быть разоблаченным.

В-четвертых, программа ненасилия не требует духовных пастырей, идеологов и пропагандистов, как особой специально выделенной группы лиц, которые бы стояли на ее страже, были бы посредниками между ней и принимающими эту программу реальными индивидами. Наличие таких посредников в рамках других духовных программ (например, религиозно-конфессиональной или марксистской) объясняется или, по крайней мере, оправдывается сложностью самой программы, которая требует разъяснения знающими, специально для этого обученными людьми, а также неоднозначностью ее применения в разных условиях и разными индивидами, что также предполагает наличие квалифицированных советчиков и профессиональных идейных «надсмотрщиков». Для воцерковленной паствы нужны священнослужители, которые ежедневно наставляют их на путь истинный, для партийной массы нужны идеологи, которые следят за партийной чистотой их мыслей. Для программы ненасилия ничего этого не требуется: сама она так ясна, очевидна, а ее применение так однозначно, что в этом легко и безошибочно может разобраться любой человек в здравом уме, который хочет это сделать. Конечно, в ненасилии как в сознательном движении и образе жизни, особенно в ненасильственной попытке есть свои выдающиеся люди, которые оказывают воздействие на других. Но они оказывают такое взаимодействие по преимуществу своим примером. Это, по выражению Ганди, «солдаты ненасилия», готовые отдать свою жизнь, если того потребуют обстоятельства. Кстати, одна из особенностей организации ненасильственных акций состоит в том, что их активисты располагаются таким образом, чтобы принять на себя первые возможные удары полицейских и оказаться первыми среди тех, кого будут бросать в тюрьму. Если в других движениях вожди это те, кого прячут, охраняют ценой чужих жизней, то в ненасильственном движении вожди – это те, кого выставляют вперед и кто первый отдает свою жизнь.

В-пятых, ненасилие есть наиболее неискаженное, адекватное выражение принципа любви. Оно является таковым, по крайней мере, в силу двух причин. Первая состоит в следующем. Любовь как основополагающий принцип поведения и в религиозных, и в философских учениях выводится из основополагающего принципа бытия или постулируется в качестве такового, она замыкается на Абсолют (Абсолюте) с большой буквы. Формула любви заключается в словах Иисуса Христа, которые Он произнес в преддверии своей казни: «Не Моя воля, но Твоя да будет» (Лук. 11:2). Даже в элементарных проявлениях любовь представляет собой трансформацию именно этого задаваемого отношения отношением к Абсолюту утверждения: «Не как Я хочу, а как Ты хочешь». Тут и начинаются проблемы. Независимо от того, что под Абсолютом понимается – персональный Бог, субстанция, невыразимая основа жизни и т.д. – мы не можем знать то, что этот Абсолют от нас хочет. Из этого затруднения пытаются выйти допущением, что Абсолют сам нам говорит, что он от нас хочет (типичный пример – авраамистские религии). Этим допущением проблема, конечно, не решается, а в лучшем случае отодвигается на один шаг, ибо встает вопрос, а откуда мы знаем, что это говорит (сказал) именно Абсолют, в данном случае Бог. Парадокс любви в качестве нравственного заключается в том, что человек должен ориентироваться на Абсолют и не может сделать этого, поскольку не знает его воли, указаний, поскольку сам он (будь то отдельные индивиды или их совокупность, сколь бы выдающимися, большими они ни были) не может думать, говорить и действовать от его имени.

Разрешение этого парадокса состоит в том, чтобы сосредоточиться в формуле любви на том, что находится во власти индивида, в пределах его индивидуально-ответственного суждения и действия – на первой ее половине: «не как я хочу». Это реализуется в принципе ненасилия, понимаемого в его прямом и буквальном смысле как отрицание насилия. Ведь что такое насилие? По совершенно точному и лаконичному определению Л.Н. Толстого, «насиловать – значит делать то, что не хочет тот, над которым совершается насилие» . «Не так, как ты хочешь, а как я хочу», – такова формула насилия. Не трудно видеть, что она является прямой противоположностью формулы любви. Поэтому, отрицая насилие, мы действуем в духе первой половины формулы любви, т.е. практикуем любовь с той предельной степенью чистоты и действенности, которая только и доступна человеку. Вторая причина состоит в том, что сводя любовь к ненасилию, мы избегаем двусмысленных фальшивых ситуаций, когда любовь оказывается прикрытой формой насилия. Разве не случается, что слепая родительская любовь калечит души и жизни детей?! Разве колониальный разбой западно-европейских народов осуществлялся не с санкции Папы и не во имя христианских ценностей?! И алчная? и общественно-политическая жизнь дает, к сожалению, очень много свидетельств такого злоупотребления именем любви.

Наконец, в-шестых, преимущество ненасилия как ограничивающего принципа деятельности состоит в том, что оно обозначает ее практическое пространство, но не затрагивает предельного содержания деятельности. Это – предельно свободная, расковывающая творческие силы человека нравственная программа, с точки зрения которой можно делать все, кроме одного: нельзя совершать насилие над человеком. И она совершенно не предполагает унификации цивилизационно-культурных различий.

* * *

Таким образом, возможности ненасилия стать идеалом всего человечества, его новой утопией во многом связаны с тем, что он является именно запретом. В этом смысле следует заметить, что термин «ненасилие» является удачным, соответствует существу дела. Может возникнуть сомнение, будто запрет не имеет отношения к духовности человека или является ее низшим пределом. Такое мнение ошибочно. Запрещенный поступок и поступок, который не совершен, – не одно и то же. Есть бесчисленное количество разнообразных поступков, которые человек не совершает, поскольку они не входят в орбиту его жизни. И они, разумеется, не влияют на внутреннюю жизнь человека, его духовное развитие. Иное дело запрещенный поступок. Запрещенный поступок есть поступок, который не совершается единственно в силу того, что он запрещен. Он не совершается не потому, что не было случая или нужды в нем, а по сознательному (часто мучительному, трудному) решению не делать этого, хотя нужда и случай того требовали. Запрещенный (негативный) поступок – сугубо духовный акт, он требует даже большей внутренней концентрации и личностного напряжения, чем позитивный поступок. Ибо, если позитивный поступок даже в том случае, когда он является высоко добродетельным, всегда мотивирован психологически, представляет собой выражение и продолжение желаний индивида, то мотивация поступка, поскольку она направлена на сдерживание определенных психологических импульсов, является сугубо духовной, идет от разума, понимания. По крайней мере, не вызывает сомнений, что автономия человеческого духа обнаруживает себя в негативном поступке более явно и активно, чем в позитивном. То, что верно относительно негативного поступка в целом, трижды верно применительно к такой его разновидности, как ненасильственные действия, в особенности, если учесть, что ненасилие – не пассивное сопротивление, а активная позиция, представляющая собой деятельное выражение любви как духовного единения людей.

Словом, ненасилие – та новая и ближайшая духовная высота, которую предстоит взять человечеству и которую оно может взять только объединенными усилиями. Я, во всяком случае, не вижу в современном мире другой идеи, способной, что называется, понести дальше эстафету всемирной истории.

Добавлено Арина Ларедо в Этика, Этика в 08.12.2018