Александр Корольков. Образование между культурой и цивилизацией

Пренебрежительное отношение к почвенникам и почвенничеству стало едва ли не показателем элитарности в культуре, ибо последнее из памятных проявлений почвенности именовалось «деревенской» литературой, прогрессистам-западникам не нравилось пристрастие к своему, национальному, для них почвенность свидетельствовала об ограниченности, утрате масштабности мирового горизонта. За иронией и снобизмом как-то исчезла сама возможность естественного вопроса к противникам почвенничества: «А кто вы? Беспочвенники?» Почитаемый интеллектуалами М. Хайдеггер, а не какой-то «деревенщик» подметил бесспорное: на асфальте ничего не растет. Культура, как живой цветок, вырастает на плодородной почве. Культурой называли и всякое человеческое возделывание, и культ предков, и культ духовных ценностей, но не случайно культура всегда связывалась с национальными истоками, обретениями, т. е. с традицией: говорят о китайской, французской, русской культурах, и каждый творец культуры имел свою почву, национальное лицо. «Чем выше ветви, тем глубже корни» 1 — подметил образно Вячеслав Иванов. Корни уходят в предания, религию, народную стихию, в историю.

Культура самоопределилась в трех основных формах: народной, религиозной и светской. Народное творчество в наибольшей степени почвенно, с заменой и с вытеснением народных песен, танцев, музыки, ремесел, художничества массовой «культурой» происходит угасание своеобычных наций, обезличивание в культуре, а тем самым ее погибель. Народная культура — не низовая, она и есть та основа, которая позволяет расцвести усовершенствованным, профессиональным формам светской культуры, последнюю иногда и принимают за собственно культуру. Когда народная культура становится этнографией, сценой, музеем, когда теряется ее живой пульс, то уже нет надежд на восхождение к высотам культуры. Народная культура либо живет в народе, либо становится чем-то внешним для людей, а это — симптом исчезновения культуры и народа (народ превращается в население, в нечто безродное, бездуховное и среднестатистическое). Оттого-то сверхзадачей сегодняшнего образования становится возвращение народной культуры в души детей, чтобы эта тысячелетняя, родная для многих поколений культура стала неотъемлемой от их личностного развития, чтобы они нашли живое единение с историей.

Образование всегда нацелено в будущее. Когда был запущен первый космический спутник в нашей стране, президент США той поры очень точно поставил диагноз: «Мы, американцы, проиграли на школьной парте». Технически оснащенная страна быстро наверстала упущенное, во всяком случае, за пару десятилетий, доказав тем самым свою цивилизационную мощь и еще более укрепив иллюзию, что американцы во всех отношениях занимают лидирующее положение в мире. Вообще-то лидерство присуще спорту и политике, а культура имеет иные измерения и лексику. По-настоящему культурный американец поостережется заявить о своем лидерстве в сфере культуры, ибо он чувствует, что живет в стране великой цивилизации, но еще очень молодой культуры, и это чувствование побуждает его осваивать плоды развитых культур Европы, России, Азии.

Интуиция подсказывает многим людям, не знакомым с сутью споров о культуре и цивилизации, что можно быть очень развитой цивилизацией и при этом не иметь собственного яркого лица культуры, тем более такое несоответствие явно обнаруживается в отдельных людях, обладателях цивилизационных достижений: они могут оказаться на обочине культуры, вне ее, враждебны ей. Сами по себе компьютерные игры, пользование бытовыми новинками, совершеннейшими средствами передвижения не делают обладателя цивилизационных благ приобщенным к миру культуры, не разжигают огонек человечности.

С этим предощущением различия культуры и цивилизации напомню о классических попытках их развести, порой до степени антиномичности, подобной тезису и антитезису в логике. Вряд ли случайна корневая основа слова «культура», культ духовных ценностей всегда составлял основу основ культуры, и духовная сосредоточенность творила культуру. Отказ от мирского у религиозных подвижников самых далеких эпох был уже движением во благо культуры, а презрение к материальному процветанию, сказавшееся и в жизни восточных мудрецов, и многих греческих философов, и аскетов христианства было первым свидетельством противоречия между культурой и цивилизацией. «Кто не довольствуется малым, тому ничто не будет достаточно», — в этом утверждении, свойственном не только эпикурейству, прочерчивается путь к более глубокому осознанию тщеты приобретательства и возрастания скорби от многознания.

Очеловечивание завершилось не в антропосоциогенезе, а в подлинном одухотворении, в прощании с языческим природным бытием, в осознании целей духовного строительства человека. Святоотеческий опыт учителей церкви, их предельное отвержение тщеты мира — это вечный урок для человечества возможностей духовной жизни. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит», — этот евангельский завет стал путеводным для формирования всякой христианской души, стремлением приблизиться к Божиему образу; в этом был скрыт сокровенный смысл образования как делания всей человеческой жизни. Вся известная от своих истоков культура Руси и ее усвоение в семье, в труде, в школе преодолевали земное тяготение вещного мира и поднимала человека к небесному, идеальному, возвышенному.

То, что начиная с ХIV века развивалась в Византии, а затем на Руси традиция монашеского сосредоточения на духовном мире, традиция исихазма, означало новое понимание задач образования в обозначенном уже смысле слова. Самоценными становятся не внешние предметы, не деятельность по созданию чего-либо вне человека, задачи человека здесь сосредоточены в самом человеке, в построении храма души человека, в «умном делании сокровенного сердца человека», как выражались сами исихасты (исихия, напомню, означает молчание, тишину, покой). Такой молитвенный подвиг противоположен всякой вещной направленности жизни человека, и в этой поляризации жизненных целей скрыты те противоположности, которые позднее будут названы культурой и цивилизацией.

Монастыри на Руси были средоточием культуры и просвещения. Храмовое строительство, летописи, иконопись, музыка — все сферы культуры рождались в храмах, в монастырях, и духовная энергия, таившаяся в монахах, притягивала и просветляла всякого человека, независимо от его звания. Высокомерие нынешней образованности как раз еще не пришло к осознанию того, что было естественным, бесспорным для самых образованных людей века девятнадцатого. Ведь какими знатоками душ и жизни были наши писатели, тем не менее они шли за духовным окормлением, советом, поддержкой к старцам: паломничества, например, в Оптину Пустынь совершали Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, Н. В. Гоголь, В. С. Соловьев, жили там подолгу братья Киреевские, К. Н. Леонтьев.

Известно, что если в Византии спорили о необходимости книжной мудрости, то на Руси всегда книга была высшим авторитетом для монаха. Не оттуда ли исходит почти генетическая тяга русских людей к книге, почитание книжников, тяга, пошатнувшаяся лишь в самое последнее время, будем надеяться, что временно?!

Монашеский подвиг, казалось бы, удален от мира и потому обречен на затерянность, безответность, на самом же деле монашество — это не атомарное существование (атомарно как раз часто живут в больших цивилизованных городах, пронизанных отчуждением и эгоизмом), а собирание в себе гигантских духовных сил, где призыв молитвы и служение обращены не к себе лично, а к небу и соборному братству. Всякий, кто бывает в православных монастырях, даже не пообщавшись с иноками, чувствует благодать монастыря, там думается по-другому, чем всюду. Монахи помогают духовно жаждущим людям развить их духовное дарование, совершенствоваться, приближаться к идеалу подвижничества, раскрыть заложенное в них потенциально Божественное начало ². «Духовный подвиг живущего вдали от мира киновита или анахорета, даже если он и останется для всех невидимым, имеет значение для всего мира»,³ — отмечает выдающийся знаток восточного догматического богословия.

Образование в России никогда не ограничивалось школой, средоточием культуры села ли, города ли были храмы. В северных наших  землях высота культуры в значительной степени определялась храмовой и монастырской культурой. Атеистическое вероломство XX столетия не стерло из памяти, из сердец такие духовные очаги России, как Валаамский, Кирилло-Белозерский, Псково-Печорский монастыри, далекую обитель в Соловках.

Культура, как ее привыкли понимать, оказывалась в оппозиции к религии, или, во всяком случае, религия и культура развивались параллельными путями, будто бы не замечая друг друга, не смешиваясь. Епископ Варнава приводит бесспорный вопрос-довод: «Христос жил в век самого блестящего развития греко-римской  культуры, но пользовался ли он ее плодами и указывал ли своим последователям на необходимость сближения с нею и работы в пользу дальнейшего ее развития?».⁴ Христос не мог указать на пользу языческой культуры и даже философской мудрости греков, ибо в этой культуре тешились самомнение и гордыня человека при всех словесных уничижениях, типа «я знаю, что ничего не знаю», или «многознание уму не научает». Пифагор, Гераклит, Эмпедокл не зря уподобляли себя богам, поддерживали мнение о ниспосланности себя с божественного Олимпа. Разумеется, христианство противостояло всем вакхическим, аполлоновским и прометеевским устремлениям античности.

Религия — это вершина, сущностное средоточие и отличительный признак подлинности в культуре, ибо только духовное восхождение приближает писателя, художника, музыканта к вратам Культуры. Если душой человека водительствует религиозный поиск, то кем бы он ни был по своему занятию — он творит, сообразуясь с совершенством, стремясь к божественному идеалу. Культура, созданная топором строителей храмов, кистью иконописца, пером Ф. М. Достоевского, вдохновенными звуками Всенощной Рахманинова или, будто сошедшими с небес стареющему Свиридову литургическими песнопениями — это Культура, идущая от Бога. Не веру приспосабливать надо к зверинцу, равно как бессмысленно переписывать на современный лад для наркоманов и металлистов Баха, Пушкина, Достоевского. Лучше всмотреться в себя, в эпоху, взглянуть из бездны нашего падения туда, где еще живы и звезды, и небесная синь. В хрестоматийном описании греческой философии сказано, что как-то Фалес засмотрелся на звезды и свалился в яму: люди хохотали над незадачливым мыслителем, не подозревая, что сами они не могут упасть в яму, оттого что всегда находятся в ней и неспособны поднять взор к небу.

Верование, обретенное народом при его духовном рождении, незаменимо, как незаменимы родители в индивидуальной жизни человека. Племя еретиков, богоборцев, нигилистов, атеистов, обновленцев всегда топтало веру, но это племя, по-разному именуемое, одинаково противостояло свету, добру, милосердию, одинаково отрицало отцов и их веру. Народ назвал такое племя попроще и поточнее: чертями, бесами, оборотнями. Личность, как подметил отец П. Флоренский, тянется либо к Лику, либо к личине. Человеческое лицо просветляется стремлением к высшим идеалам, к Божественному лику и затемняется, обретает гримасы личины в погоне за тщеславными обличьями.

Многим нашим чиновникам от образования, да подчас и деятельным учителям, трудно принять историческую истину образовательной практики, связанной с монастырями и в целом с религией. Слова об автономии церкви и государства действуют столь магически, что утрачивается живое видение реального развития культуры в нашей отечественной истории.

Вернемся тем не менее к европейской философской мысли, которая, как принято думать, первой осознала нетождественность цивилизационных и культурных устремлений человечества.

А. В. Гулыга, германист по образованию, долгое время текстологически и содержательно занимаясь немецкой классической философией, обнаружил, что И. Кант в довольно явной форме приоткрыл различие форм культуры и цивилизации ⁵ правда, это различие он определяет в смысловом отношении, называя и то, и другое культурой. Внешний, технический тип культуры он называл цивилизацией. По-видимому, Кант, много занимаясь чистыми формами рассудка и формализмами математического знания, чувствовал, насколько отличаются устремления формальных и творческих занятий, хотя сам он в анализе науки не изменил немецкой рассудочности и был убежден, что в каждой науке столько истины, сколько математики. При анализе чистых форм мышления, категорий, он строил формальную таблицу категорий, в коей нет еще продуманных принципов ее целостности, но при исследовании собственно культуры он показал, в отличие от предшественников в эстетике, что природа (органика, натура) не только противоположна культуре, но имеет с ней глубинное родство. Культура тоже живет, развивается, обладает свойствами органической системы. Кант подмечал: «При виде произведения искусства надо сознавать, что это искусство, а не природа, но тем не менее целесообразность в форме этого произведения должна казаться столь свободной от всякой принудительности произвольных правил, как если бы оно было продуктом одной только природы» ⁶.

Органические системы культуры Кант не сводит только к произведениям искусства, такую же органику находит он в нации и государстве, отвергая тем самым механическое видение этих систем, проявившееся позднее у диалектика Ленина (государство есть машина для подавления одного класса другим) и предвосхищая глубину нации как симфонической личности, раскрытой в русской философии (Л. П. Карсавин, Н. С. Трубецкой). Трактовка государства как явления культуры раскрывала глубокий его традиционализм, и в этом Кант оказывается почвенником, глубинно враждебным всякого рода нигилистам и революционерам, обличающим чудовищность, левиафанство государства. Государство хранит культуру нравов, правовых норм, общественных порядков, учит преодолевать противоречия личности и общества; враждебность государства человеку случается, гармония недостижима ни в какой органической системе, тем не менее условием жизни системы всегда был и останется поиск цветения системы, ибо обострение противоречий внутри ее грозит самому существованию государства как системы. Эгоизм себялюбия личностей, иллюзия самодостаточности индивидуального бытия отравляют организм общего бытия в государстве, ускоряют гибель последнего.

Еще более проявилось кантовское предугадывание антиномии культуры и цивилизации в его взгляде на нацию как органическую систему. Нация гибнет, если превращается в механический конгломерат индивидов, не объединенных традицией, органикой культуры, красотой своего неповторимого лица. Не все, живущие в государстве, составляют и представляют нацию, порой и субъективно люди не чувствуют своей неотделимости от нации, они сосуществуют с ней или лишь по формальным признакам причислены, приписаны к ней. Кант опять-таки острым зрением философа увидел, что нацию образуют те люди, которые связаны общностью происхождения, культурных традиций, объединены в гражданское целое. Вряд ли это определение нации удовлетворит дотошного исследователя, но нельзя не видеть, что Кант оставляет за пределами нации как целостности чернь, сброд. Ныне зияет пропасть между нацией и населением, ибо утрата культурного своеобразия втягивает огромные массы в безнациональное пребывание, утрачивающее преемственность культуры, сущностную духовность, без которой нет нации, остается сосуществование безродных, безнациональных индивидов, предполагающих, что они — граждане мира, свободные (от чего? от отцов, от своей истории, от породившей их культуры, отвергнутой ими) «личности», в действительности же не могущие называться личностями, ибо точка роста личности — это национальное самосознание и творчество (сравните с точки зрения богатства личности национальное лицо Достоевского, Баха, Рублева и безнациональную физиономию любого авангардиста в литературе ли, в музыке ли, в живописи ли). Есть дух нации, как и дух отдельной личности: коль утрачивается дух, то прекращается жизнь нации: неодухотворенное тело не может сохранить человечность, а тем более отпечаток божественности. Еще Кант подметил, что ассимиляция племен, народов «мало полезна человеческому роду».⁷

Более явную дифференциацию культуры и цивилизации находим мы у русских писателей и мыслителей XIX столетия, в художественных образах и размышлениях это выразилось у Достоевского, Толстого, Лескова, у славянофилов, но наиболее определенно — у Константина Леонтьева. Культуру К. Леонтьев связывал прежде всего с национальным своеобразием, потому размывание этого своеобразия означает размывание культуры. Обезличенность жизни, осуществляемая под флагами научно-технического прогресса, вхождения в мировую цивилизацию, ведет к унифицированной культуре, которую уже нельзя называть культурой, хотя, заметим, в наше время принято говорить о массовой культуре, о субкультурах, не вырастающих из национальных традиций.

Однажды по радио рассуждал о традиции один из участников импровизирующей музыкальной группы и, порассказав о том, что музыка у них рождается сама собой из сочетания несовместимых прежде инструментов, он заявил: «Мы создаем новую традицию». Ни больше, ни меньше, экспериментаторство разом превратилось в традицию! Так возникает полнейшая аморфность понятий. Что такое авангардизм, если всякий экспериментатор, не опирающийся на прошлое, объявляет о рождении «новой традиции», не замечая, что само по себе это словосочетание похоже на желтый логарифм. Происходит переиначивание всех смыслов, коль традиция — это не преданье, не то, что переходит от поколения к поколению, как это выглядело в толковом словаре В. Даля, а скроенное нечто сегодняшними импровизаторами.

Обособление понятий культуры и цивилизации тем не менее принято связывать с книгой Освальда Шпенглера «Закат Европы», увидевшей свет в 1918 г., ибо в Европе не читали русских мыслителей, даже тех, которые писали о Западе и могли бы предупредить о бедах, грозящих Европе. Надо сказать, что в отличие от книг цивилизационных (научно-технических) и поныне кругозор европейских и особенно американских образованных людей ограничивается двумя-пятью русскими писателями: Достоевским, Пушкиным, Толстым, Пастернаком, Солженицыным. Хотя русские изгнанники, попавшие во многие страны мира, неустанно писали о русской культуре, в том числе о наших мыслителях, слышали их немногие. Естественно, только специалисты в малотиражных изданиях могли упомянуть об идеях Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева, А. С. Хомякова, предостерегавших еще в середине XIX столетия и Россию, и Запад от цивилизационного наркоза, эти мыслители воспринимались как ретрограды, реакционеры даже, ибо их ужаснула бездумность прогресса, обрушившегося лавиной на национальные культуры. Не в приоритетах дело, а в нашей способности услышать вовремя подлинный социально-культурный прогноз.

Что же обнаруживаем мы в книге Шпенглера, сыгравшей выдающуюся роль уже тем, что о ней говорили во всех цивилизованных странах, подразумевая хотя бы смысл двух слов — «Закат Европы», или, как прежде переводили заголовок этой книги, «Гибель Запада»? Шпенглер, как многие наши славянофилы и почвенники, обнаружил пропасть между крестьянином, носителем традиций, а тем самым — культуры, и «цивилизованным столичным мозгляком». Кстати сказать, крестьянин обладает подлинно свободным сознанием, ибо он с детства не замкнут пространством городского двора и в работе он не подчинен конвейеру промышленности, а сам, более свободно, планирует каждый день, совершает больше свободных действий, больше открыт природе, детям, органике ценностей.

Цивилизация, при кажущемся движении вперед, отбрасывает человечество далеко назад в главном, чем и могло оно возвыситься в мире — в культуре. «Вместо являющегося многообразия форм, сросшегося с землей человека — новый кочевник, паразит, обитатель большого города, оторванный от традиций, возникающий в бесформенно флюктуирующей массе человек фактов, иррелигиозный, интеллигентный, бесплодный, исполненный глубокой антипатии к крестьянству (и его высшей форме — поместному дворянству), следовательно, чудовищный шаг к неорганическому, к концу» ⁸. Причем Шпенглер, обладая широкими историческими познаниями, показывает, что истребление городом деревни, этот снобизм горожан — не сегодняшнее явление. Рим погибал тоже под улюлюканье пресыщенных цивилизационными утехами горожан.

Далее Шпенглер дополняет образ цивилизации почти публицистическими красками: «Мировой город означает космополитизм вместо «отчизны», холодный практический смысл вместо благоговения перед преданием и старшинством, научную иррелигиозность… Деньги как неорганическая, абстрактная величина, оторванная от всех связей со смыслом плодородной почвы, с ценностями исходного жизненного уклада» ⁹. Такое впечатление, что продолжить цитату мог бы современный русский писатель, мыслитель, гражданин, ответственно всматривающийся в гибельные процессы раскола поколений, ловко обоснованного социологами рассуждениями о «субкультурах», особенно молодежной субкультуре, которая с подобными научными подпорками укрепляется в своем превосходстве над культурой отцов и всех прошедших поколений, т. е. прощается с культурной традицией, провозглашая сезонных кумиров «субкультуры». Без всяких манифестов каждодневно журналистика, телевидение «сбрасывают с парохода современности» культуру, вызревавшую в народе столетиями.

Не спасает даже инстинкт самосохранения, ибо сегодняшний юноша, отказавшийся от духовных ценностей родителей, естественным образом получит через два-три десятка лет адекватный ответ от своих детей. Культура во всех ее формах — народная, религиозная, профессиональная — перетекала из поколения в поколение живой водой традиции и творчества: дети и молодые люди пели песни вместе со старшими, усваивали их мастерство и обычаи, пока не возвысились над всеми поколениями цивилизованные субкультурные антропоиды, во главе с теоретизирующими о субкультурах социологами, культурологами и педагогами. Всмотритесь в «субкультуру» рок-исполнителей: как многие, не говоря уж о наркотической пустоте глаз, своими механическими, рублеными движениями, неинтонированным голосом напоминают роботов; обездушенность цивилизационного сообщества сказывается и в бесконечных сериалах о межпланетных войнах, о любви роботов или с роботами, в унифицированных книжках-боевиках, «классных» и «прикольных» развлечениях.

Цивилизация превращает народ в население, т. е. в демографическую, исчисляемую статистикой, массу, которую прежде именовали чернью, сбродом, стадом, быдлом, но разница в том, что цивилизованное население, лишенное корней, плодородной почвы, свойственных народу, мнит себя венцом человеческого прогресса, неосознанно прикрыв свое дикарство, варварство побрякушками цивилизации. Цивилизованный человек внешне подчас выглядит вполне культурным человеком, он носит галстук, модный костюм, он имеет кажимость развитого человека, но куда устремлена его душа, что сталось с его душой, наполнена ли она борениями и огнем, откликающимися на призывы к совершенству, к тому, что составляло цели осмысленной, а не утробной жизни? Раскол поколений в революциях не случайно тянул за собой все остальные производные революции, ибо культура всегда консервативна, она стремится к органической преемственности. Культура, столкнувшись с всесилием цивилизации, повисает в пустоте, у нее нет опоры, она более никому не нужна. Наступает невменяемость культуры. Цивилизация держит человека в машинной жесткости, давая разнузданность физиологизма, которую и принимают за свободу не только неокрепшие в культурной почве юные люди, но и пожившие на свете старички; культура тоже деспотична в стремлении к расцвету органики человеческой жизни, культура требует огромной дисциплины, организованности, сосредоточенности, и это становится условием и основой огромной духовной свободы.

Культуре трудно устоять перед бесчувственным натиском цивилизации даже в условиях благополучного эволюционного движения страны, но Россия весь XX век сотрясается революциями, радикальными реформами, войнами. «Революция есть насильственный обрыв культуры», — печально подводил итоги начала века В. Н. Ильин, не подозревая, что на этом не завершилось прицельное и повсеместное (наподобие недавно изобретенного коврового бомбометания) истребление культуры. Физическое насилие — самый примитивный способ уничтожения чего-либо, а тем более культуры: она — внутреннее качество народа и способна сохраниться даже в случаях расправы над народом. Россия обладала столь мощной корневой системой культуры, что революции, при всем их репрессивном рвении, загубили ветви, поросль, часть корней, но не смогли иссушить само древо культуры.

Последняя радикальная революция, провозгласившая переход от тоталитаризма однопартийной системы к плюрализму и свободе, сторонится прямых репрессий, но своим «всё дозволено» метит в самое сердце культуры, в ее духовное средоточие, ибо Бог умирает в людях не тогда, когда их убивают физически, а когда растление разума и чувств самопроизвольно выталкивает из человека святое и светлое.

А как же великие ценности цивилизации? Ведь цивилизация принесла человеку освобождение от тяжких форм физического труда, создала комфорт, коммуникации, расширила возможности информации! Всё это так, и нелепо оспаривать обретения научно-технической цивилизации, хотя столь же очевидны и многочисленные противоречия цивилизационного процесса — от экологических до информационных, поскольку используются новинки техники весьма изобретательно против человека и человечества. Меня интересует в данном случае другое противоречие — между цивилизацией и культурой, где, как во всяком противоречии, касающемся бытия человека, существенно — какая из сторон противоречия возвышается над другой. Поглотит ли цивилизация культуру или сама цивилизация будет подспорьем культурных целей человечества? Драма разрешения этого противоречия разыгрывается ныне на сцене всей системы нашего образования. Останется ли Россия народом собственной культуры, «симфонической личностью», или растворится в безликости — будет зависеть от отношения к собственной культуре, в том числе и нас, педагогов, ответственно или безответственно относящихся к судьбе культуры, переданной нам в дар и сбережение тысячелетней традицией. Личность интересна другим людям своей неповторимостью, своим лицом, характером, талантом, симфоническая личность, т. е. народ, тоже имеет значение для других народов своим, а не заемным обликом, своей культурой. Поддадимся ли распутству цивилизационных соблазнов или достойно убережем лицо культуры — это не абстрактный вопрос в никуда, а вопрос каждому из нас.

Примечания:

1. Иванов Вяч. // Гершензон М. О., Иванов В. И. Переписка из двух углов. Москва; Берлин, 1923. С. 26.
2. Концевич И. М. Стяжание духа Святаго в путях Древней Руси. М., 1993. С. 59.
3. Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991. С. 17.
4. Епископ Варнава. Православие. Коломна, 1993. С. 143.
5. Гулыга А. В. Кант сегодня // Кант И. Трактаты и письма. М., 1980.
6. ант И. Соч.: В 6 т. Т. 5. М., 1965. С. 321.
7. Кант И. Соч. Т. 6. М., 1966. С. 573.
8. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. С. 65.
9. Там же. С. 166.

 

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 20.06.2017