Андрей Никитин. Автор Слова о полку Игореве. Кто он?
Творчество писателя Андрея Никитина, члена СП СССР, неразрывно связано с Русским Севером. А. Никитин — ученый: историк, археолог, литературовед, действительный член Географического общества СССР. С 1975 по 1985 годы в качестве ученого секретаря он направлял работу Постоянной комиссии по проблемам ‘Слова о полку Игореве’ СП СССР, выступил инициатором празднования 800-летия ‘Слова о полку Игореве’ в ЮНЕСКО.
Редакция газеты «Комсомолец» обратилась к писателю с просьбой прокомментировать опубликованную на её страницах 31 июля 1986 года статью В. Семенова ‘Галицкий Владимир Ярославич. Может, именно он был автором ‘Слова о полку Игореве’?’ Статья писателя Андрея Никитина опубликована в газете «Комсомолец» 28 октября 1986 года.
В последние годы на страницах газет и журналов часто можно встретить работы людей, на первый взгляд, казалось бы, далеких от истории и исторического литературоведения, пытающихся раскрыть очередные загадки ‘Слова’. Это — дилетанты, то есть люди, влюбленные в предмет, который открылся их взгляду слишком поздно, чтобы его изучение стало их основной работой. Я намеренно употребляю слово ‘дилетант’, получившее в устах некоторых научных работников в последнее время почему-то уничижительное значение, причем совершенно напрасно. В чем разница между научным работником и дилетантом? Пожалуй, лишь в том, что первый сделал науку источником своего существования, тогда как второй, влюбленный в предмет своей страсти, отдается служению ему бескорыстно, преодолевая множество барьеров, терпя насмешки и встречая непонимание со стороны окружающих.
Ну а результат? Здесь все зависит от человека. Если возникший интерес устойчив и глубок, дилетант становится первоклассным специалистом в избранной им сфере науки, оставляя далеко позади пренебрежительно смотревших на него научных работников.
Я отважился обременить читателей этим вступлением лишь потому, что оно имеет самое непосредственное отношение ко всему последующему. Статья Валерия Семенова ‘Галицкий Владимир Ярославич. Может, именно он был автором ‘Слова о полку Игореве’,?’, опубликованная на страницах ‘Комсомольца’ 31 июля 1986 года, является как раз работой дилетанта, способной вызвать живой интерес широкого круга читателей и специалистов, изучающих ‘Слово о полку Игореве’. Вопрос о том, кто был автором ‘Слова’, в конечном счете, совсем не результат праздного любопытства, как может показаться на первый взгляд. Мне представляется, что не падающий интерес к этому вопросу объясняется обостренным чувством гражданской справедливости. Люди не могут смириться с тем, что навсегда утрачено имя человека, создавшего исключительное по силе и художественной красоте произведение, дошедшее до нас из глубин веков.
Надежда угадать среди сохранившегося в летописях весьма небольшого количества имен автора ‘Слова о полку Игореве’ не покидает энтузиастов. Его искали на площадях древнерусских городов, в тиши монастырских келий, в княжеских и боярских теремах; он оказывался то княжеским дружинником, то скоморохом, то птицеловом, монахом, профессиональным певцом, ученым греком, заезжим скальдом, тысяцким, крещеным половцем, боярином, самим князем Игорем и даже Ярославной! В языке поэмы отыскивали приметы, указывавшие на его происхождение из Тьмутаракани, с Северного Кавказа, из Новгорода Великого, Пскова, Курска, Галича, Киева, Чернигова и Новгорода-Северского. Вся Русская земля становилась попеременно его родиной, подобно тому, как все города Аттики оспаривали некогда честь называть себя родиной Гомера.
Историки полагали его причастным к летописанию; филологи указывали на его высокую образованность и приводили устрашающий по величине список книг, из которых он якобы черпал свои образы и свое вдохновение. Правда, именно филологи оказывались более осторожными и, воссоздавая образ автора ‘Слова’ на основании его поэтики, отказывались от попыток определить его имя. В своих поисках Валерий Семенов пошел по иному пути. Не стану утверждать, что путь этот самый правильный — достаточно того, что он оригинален. Почему он еще и интересен, я скажу несколько позже.
Как, вероятно, помнят читатели, В. Семенов предположил, что впервые ‘Слово’ исполнялось в семейном кругу новгород-северского князя в 1188 году, когда Игорь Святославич женил своего младшего сына, Святослава, на дочери Рюрика Ростиславича и, добавлю, когда из степей с Кончаковной и с их первенцем вернулся домой старший сын, Владимир Игоревич. Анализируя родственный круг главного героя ‘Слова’, он обнаружил в числе действующих лиц двенадцать человек, связанных с домом Игоря самым близким родством, в числе которых был Владимир Глебович переяславльский, двоюродный брат жены Игоря, и хан Кончак — не только его сват, но, возможно, дальний родственник и свойственник: по отцовской линии новгород-северский князь приходился правнуком половецкому хану Осолуку, а по материнской — хану Аепе. Не назван в поэме был только человек, который должен был бы обязательно участвовать в этом собрании, — брат Ефросинии (?) Ярославны, Владимир Ярославич, постоянно ссорившийся со своим отцом и нашедший в те годы приют у Игоря в Путивле.
Заинтересовавшись этой фигурой и проследив отмеченные в летописи горестные перипетии жизни молодого галицкого княжича, В. Семенов пришел к любопытному предположению, что Владимир Ярославич — тот самый поэт Ходына, имя которого некоторые исследователи видят в испорченной и неясной по смыслу фразе ‘рекъ Боянъ и ходы на (Ходына — А. Н.) Святъславля пъснотворца’. Воспоминания о Владимире-Ходыне он находит в былине о Дюке Степановиче и Чюриле Пленковиче, полагая, что в образе этих щеголей выведены не венгерский король (дукс) Стефан IV и Кирилл Ольгович (Чюрило), сын Олега Святославича, а Владимир Ярославич и вышгородский боярин Чюрына, современник галичского княжича. Сопоставление смелое и, надо сказать, имеющее право на существование, с одной только оговоркой. Как известно, былинный Дюк хвастается богатствами, тогда как у Владимира Ярославича, беглеца, вряд ли они были. Да и то, что мы знаем о боярине Чюрыне, никак не согласуется со скандальными похождениями былинного персонажа и с его бесславным концом.
Наконец, еще один, — быть может, самый интересный аргумент. В. Семенов подметил, что автор, обращаясь к князьям, присутствовавшим на тройном брачном пиру, ‘по сути дела обращался ко всем близким родственникам. Князь Рюрик Ростиславич становится сватом (Игорю — А. Н.). Рядом с ним сидит его брат Давид Смоленский и сыновья умершего старшего брата ‘все три Мстиславича’. Зять Рюрика, князь Роман Волынский, приехал со своими родными и двоюродными братьями со всей Волынской земли. Не все названные в ‘Слове’ князья присутствовали на свадьбе, но все названные в ту свадебную осень 1188 года были самыми близкими родственниками в Киевской Руси’. Все это позволяет В. Семенову уже уверенно заключить, что ‘главным составителем первого общерусского летописного свода и автором ‘Слова’ был один и тот же человек, галицкий князь Владимир Ярославич’.
Вывод интересный, смелый, однако насколько прав автор?
В любой науке, в том числе и в исторической, существуют свои ‘правила игры’ — система доказательств. Несмотря на кажущуюся полноту, газетная публикация никогда не может представить всей картины логического анализа, который позволил бы читателю, увлеченному соображениями исследователя, проделать тот же путь, чтобы прийти к сходному результату или обнаружить пропущенную ошибку. Публикация — всего лишь заявка на идею. Именно поэтому все, что я скажу ниже, — не более как моя личная, достаточно субъективная оценка прочитанного… Никто до сих пор почему-то не заметил, что занятия историей в России долгое время были прерогативой исключительно государственной власти. Частное летописание не получило широкого развития в послемонгольское время. Летописные своды создавали и редактировали в скрипториях монастырей. Для ‘Царственного летописца’ середины ХVI века материалы подбирали специально назначенные люди. Однако уже в начале ХVII века был издан указ, запрещающий церковное и монастырское летописание. События российской жизни, прошлой и настоящей, как бы возводятся в ранг государственной тайны. Приезжающих на службу иностранцев, равно как и попавших в плен, по возможности, стараются не отпускать назад, дабы они не вынесли за пределы страны какой-либо информации, а купцов и посольских людей держат ‘за приставами’ или даже ‘за сторожи’. Именно по этой причине закончил свои дни в монастырском заключении Максим Грек; так кончали многие, приехавшие в надежде на службу и богатство в России. История страны в известной мере оставалась государственной тайной чуть ли не до конца ХVIII века, а официальные архивы в полной мере открылись для исследователей только после революции 1905 года.
В результате в отечественной науке возник и утвердился широко распространенный взгляд, во-первых, связывающий все события государственного порядка жизни страны исключительно с инициативой того или иного правителя, а во-вторых, действия его объясняли непременно ‘государственными интересами’, т.е. последовательно проводимой им программой.
Подобную точку зрения, пусть даже с оговорками, можно найти в трудах современных историков, пытающихся в отмеченных летописью событиях найти отражение политических концепций того или другого князя, невольно перенося в прошлое методы и взгляды современных политиков, формирующих программы ‘государственных интересов’.
На самом же деле в те, домонгольские времена, из которых дошло к нам ‘Слово’, все было много проще.
Нам, людям ХХ века, трудно представить всю ту сложнейшую картину родственных отношений, которую являла древняя Русь перед монгольским завоеванием. Междукняжеские отношения на Руси в ХII веке были исключительно внутренним делом огромной массы родственников, сидевших на княжеских ‘столах’ по городам и областям. Постоянные междоусобицы, возникающие и распадающиеся союзы, борьба за престолы, совершенно необъяснимые на наш взгляд коалиции родственников для того или другого похода, после которых вчерашние союзники вдруг превращаются в ожесточенных врагов, хотя оказываются двоюродными или троюродными братьями, — все это не что иное, как результат случайных ссор за общим семейным столом. Родство, даже самое близкое, не мешало яростным и кровопролитным набегам, как правило, решавшихся силами ‘наведенных’ степных родственников. Достаточно напомнить тот факт, что одну из жесточайших усобиц в 80-х годах ХII века между Владимиром Глебовичем переяславльским и Игорем Святославичем новгород-северским вели близкие родственники и свойственники. Как правильно указал В. Семенов, жена Игоря приходилась Владимиру Глебовичу двоюродной сестрой, а сам переяславльский князь был женат на своей племяннице, дочери Ярослава Всеволодовича черниговского, приходившегося Игорю двоюродным братом и вместе с ним выступавшим против собственного зятя.
Вот почему мне представляется, что главной удачей Валерия Семенова, вызывающей особый интерес, является его ‘выход на родственные связи действующих лиц ‘Слова’, помогающие нам представить реальную расстановку сил. Уже то, что успел сделать в этом отношении автор, представляется мне серьезным научным вкладом, в том числе и в ‘слововедение’. Вместо умозрительных схем, доказавших свою бесплодность, вместо бессодержательного славословия ‘гениальности’ автора древнерусской поэмы и фантастических картин ‘противостояния’ Руси и Степи В. Семенов предлагает разобраться в отношениях людей, связанных узами многоступенчатого родства, выяснить причины их поступков. Иными словами — попытаться воссоздать реальную картину жизни той далекой эпохи. Это и есть настоящий научный подход, который следует всячески приветствовать и поддерживать независимо от того, сможет ли начинающий исследователь решить поставленные перед собой задачи или нет. Главное, что им сделана научная заявка, причем заявка интересная.
Стоит отметить, что В. Семенов верно подметил и ‘свадебную направленность’ ‘Слова’, выступающую в системе поэтических образов, прямо указывающих на свадебную обрядность и находящуюся в резком противоречии с общепринятой трактовкой поэмы как сугубо воинского, дружинного произведения. Впервые на эту особенность столь определенно указал американский исследователь Р. Манн, чья работа была опубликована в ХХХVIII томе ‘Трудов Отдела древнерусской литературы’ АН СССР в 1985 году.
Но это только начало. Изучение родственных и дружеских отношений героев ‘Слова’ с неизбежностью приводит исследователя к вопросу об отношениях Игоря и Кончака. Вопрос этот имеет первоочередное значение, поскольку летопись недвусмысленно рисует картину крепнущей многолетней дружбы русского князя и половецкого хана, которая и оказывается причиной усобицы Игоря и Владимира Глебовича переяславльского. Сам по себе этот факт уже позволяет усомниться в якобы ‘противополовецкой’ нацеленности похода Игоря весной 1185 года. Из всех возможных вариантов Кончак и подчиненные ему орды донских половцев оказываются наименее вероятным объектом нападения Игоря, а последующая женитьба Владимира Игоревича на дочери Кончака, половецкого хана, друга Игоря и, возможно, даже побратима (вспомним совместное бегство Игоря с Кончаком в одной ладье из-под Долобска в 1180 году!), позволяет думать, что этот семейный русско-половецкий союз, в котором участвовало большинство ‘ольговичей’, был прямо направлен против их общего врага, Владимира Глебовича переяславльского. Гзак — совсем другое дело. Гзак был связан родственными узами с противоположным лагерем ‘мономашичей’ и представлял объединение днепровских правобережных половцев, для которых ‘ольговичи’ оказывались не союзниками, а противниками.
Другой вопрос, который старательно обходят исследователи ‘Слова’, — каким образом на свадебном пиру, соединившем впервые два крупнейших клана русских князей со Степью — путем брака Владимира Игоревича и Кончаковны, где, безусловно, присутствовали сам Кончак и многочисленные степные родственники обеих сторон, ‘ольговичей’ и ‘мономашичей’, могли звучать прямые проклятия в их адрес, содержащиеся в ‘Слове’? Вопрос этот принципиален, обойти его нельзя. Есть ли выход из этого тупика?
Есть. Для этого следует отказаться от давно устаревшего взгляда, согласно которому ‘Слово’ дошло до нас чуть ли не в авторском черновике, как утверждал в свое время А. А. Потебня. Отсюда и все попытки ‘канонизировать’ дошедший до нас текст, правда… внося в него множество ‘исправлений’, как недавно выяснила Л. П. Жуковская, совсем напрасных. Впечатление ‘сохранности’ текста ‘Слова’ происходит оттого, что его не с чем сравнивать, второго полноценного списка мы не знаем. Истоки антиполовецкой направленности ‘Слова’, вернее, его отдельных фраз, равно как и горячий призыв выступить ‘за землю Русскую’, производящий впечатление, что в описываемом микростолкновении решается судьба всей Русской земли, следует искать в гораздо более позднее время, скорее всего 80-х годах XIV века, как непосредственный отклик на события 1380 года, когда на Куликовом поле действительно решалась судьба Русского государства и Русской земли, впервые представшей в своих четко очерченных границах.
Итак, автором был человек, занимавший достаточно высокое положение в обществе того времени. В момент набега Кончака на Переяславль он находился в этом городе, с большим сочувствием относился к Игорю, 6ыл хорошо осведомлен о недавнем положении дел во Владимиро-Суздальской земле, а тамошнего князя Всеволода Юрьевича, отказавшегося от Переяславля Южного в пользу своего племянника, князя Владимира Глебовича, считал сохраняющим преимущественные права и вытекающие из них обязанности (‘не мыслию ти… отня злата стола поблюсти?’). Мог ли этим человеком быть Владимир Ярославич?
Отказываясь от утвердительного ответа на поставленный вопрос (мог, конечно, но был ли?), я не могу припомнить факты, которые противоречили бы такому предположению.
Нет комментариев
Добавьте комментарий первым.