Беседа с Василием Беловым. «Человек счастлив, пока у него есть Родина»

С именем известного писателя, лауреата Государственной премии СССР Василия Белова мы связываем свое представление о подлинно народном писателе. И не только потому, что многие произведения его посвящены сельской жизни, крестьянскому труду и быту с их особенным укладом, но прежде всего потому, что в творчестве своем он затрагивает важные нравственные аспекты бытия, живые струны человеческой души в современном неспокойном мире.

Предлагаем читателям беседу писателя с литературным критиком П. Ткаченко.

С некоторых пор, пожалуй, ни один литературный разговор не стал обходиться у нас без того, чтобы не коснуться литературной критики, точнее, чтобы не поругать ее. Даже тогда, когда тема обсуждения состояния критики вовсе не касается. О критике говорить стало привычным. И понятно почему. Ведь это по сути избавляет от необходимости судить собственно о литературе, о конкретных произведениях, о самой жизни, ее проблемах, о добре и зле с их конкретными адресами. Куда проще найти «ответчика» — критику. При этом представить ее этакой безликой, субстанцией, чаще в литературе отсутствующей, пребывающей вне конкретных людей и обстоятельств, в которые эти люди поставлены. Критику смело можно ругать, нисколько не опасаясь возражений. Ведь все это — под знаком повышения требовательности к литературе. Кто же скажет, что он против повышения требовательности, если она в сознании нашем как бы автоматически и непременно связывается с благом? Но веет от этих разговоров душком вульгаризма, ибо при этом порой игнорируется сама природа критики. От нее стали требовать указания путей развития литературы, то есть невозможного. Стали требовать концепций, выводимых внелитературным путем. Понятно, что при этом критика всегда будет без вины виноватой…

О критике я заговорил лишь потому, что в ней наиболее наглядно видны беды современной литературы.
Дело вовсе не в падении критериев, а в некой нелитературном, что ли, подходе. Заметно, что сегодня охотней принимаются произведения, так сказать, чисто проблемные и выдвигается масса претензий собственно к художественности. И в литературную жизнь проник тот обывательский, по сути своей метафизический взгляд на вещи, при котором представляется, что все настоящее пребывает только в прошлом, современная жизнь решительно ничего явить не может, она только искажает уже достигнутое. Ситуация вполне объяснима дневниковой записью Л. Толстого: «Люди, желающие себя показать знатоками искусства и для этого восхваляющие прошедшее искусство — классическое и бранящие современное, этим только показывают, что они совсем не чутки к искусству».

Если судить по раздражительности и нетерпимости критики ко всему, что не вмещается в ее заранее предусмотренные концепции, писатели стали у нас какие-то несговорчивые, непослушные. И управиться с ними стало не так просто. До некоторого времени было достаточно сказать: он искажает нашу действительность, порочит ее… А теперь что скажешь, если этот демагогический прием не срабатывает?.. Теперь стали говорить, как бы и не замечая всей нелепости подобного посыла, что писатели не умеют писать или что они писать разучились.
Если верить опять-таки критическим выступлениям последнего времени, многих прозаиков постигают пока неудачи. Положение парадоксально. Такими наблюдениями я и поделился с Василием Ивановичем Беловым.

— К сожалению, — сказал он, — должен согласиться со многими критиками в том, что в нынешней прозе подлинно художественных явлений, шедевров, как мы говорим, пока нет. Таких произведений, которые живут долго. Вообще искусству как живому, постоянно пульсирующему целому по-видимому, свойственны и срывы, я временные недуги, и несерьезные увлечения. Что тут происходит? Некоторая девальвация понятий «искусство», «художество». В самом деле, разве не называют уже искусством и ходьбу по проволоке, манипуляции бутылками? Шахматы — искусство, вождение автомобиля — искусство, гимнастика — искусство, виртуозное катание на льду — тоже искусство. Существует поварское искусство и даже художественная прическа…
В литературе не следует абсолютизировать новизну. Отнюдь не всякая новизна талантлива. Разрушение же эстетики, сегодня так заметное, обусловлено размыванием четких нравственных критериев. Вот и получается, что искусство посредственное, нетребовательное к себе все путает, перемешивает. И лженовизне в таких условиях очень привольно. К нашему счастью., подлинное искусство все ставит на свои места, четко разделяя дурное и хорошее. Может быть, остаться самой собой для литературы сегодня особенно важно.
Все-таки наметилось снижение критериев в литературе. Причин здесь много. И они глубже кроются, чем мы порой думаем.

Мне видятся печальные детские глаза, смотрящие на нас из прошлого. Помню, как в начале войны наши матери мыли, полы, лавки, окна в домах. А мы, ребятишки, с нетерпением ждали своих ленинградских сверстников, но так и не дождались. Может быть, как раз те ребята, которых мы ждали в Тимонихе, чтобы вместе пережить лихолетье, утонули в холодной ладожской полынье. И никто уже не скажет теперь сколько среди них было будущих поэтов, музыкантов… Такой вопрос, впрочем, слегка отдает кощунством, ведь право на жизнь для всех одинаково… Наша культура была обескровлена годами войны и послевоенными бедами. Можно заново выстроить города и заводы, но кто вернет нам загубленные сиротством таланты?.. Это сказывается сегодня сильно, ведь именно те таланты должны были достичь сейчас своего расцвета…

— Но есть ведь и другие причины. Не случайно же писатели обратились сегодня к практическим вопросам реальной жизни, как бы не полагаясь только на свое слово. Они просились в проблемы экономические, экологические, социальные. И, как теперь уже ясно, без их вмешательства там было действительно не обойтись. Но это, в свою очередь, видимо, повлекло за собой изменение самой литературы — усиления ее публицистичности.

— Такое положение для писателя, конечно, вынужденное.Тут поневоле обратишься к публицистике, когда мы дошли, как говорят у нас на севере, до «тюки», то есть до предела, когда надо уже кричать, будить совесть человеческую. Ну как же можно жить спокойно, когда мы, такая богатая страна, закупаем, где-то, скажем, машины и оборудование, которые успешно могли бы производить сами? У нас сейчас накопилось немало таких проблем, что надо решать немедленно, вот сейчас, сию минуту.
Создалась ситуация, когда совестливый писатель уже просто не может молчать. Он бросает все — романы, повести, рассказы и берется за то, что требует немедленного разрешения.
Как могут писателя, к примеру, не тревожить глобальные вмешательства в природу, когда ведомства наши, не задумываясь порой о последствиях, только гонят план? Чтобы изменить это положение, надо разрушить психологический стереотип в отношении к природе. Поэтому и приходится заниматься в общем-то не своим делом,

— Если говорить о вашем творчестве, то мне видится последовательное движение от лирического повествования, скажем, в рассказе «На родине» к документально-публицистической повести «Раздумья на родине». Дело не только в смысловых акцентах уже в самих названиях произведений, но в совершенно ином качестве повести. Но должен признаться, не могу сейчас сказать определенно, что на меня произвело большее впечатление — чарующий лиризм рассказа или обнаженная, тревожная исповедь повести. Что же это за такая публицистика, которая волнует не меньше, чем лиризм, от которой ком подкатывает к горлу и хочется плакать…

— Может быть, те элементы, о которых вы говорите, действительно свойственны сегодняшней прозе, но меня больше занимает прямое публицистическое обращение писателя к читателю. И потом, писатель, как профессионал, должен владеть всеми жанрами, во всяком случае пробовать себя во многих жанрах. Из такого намерения и родилась моя книга «Лад». Я и не предполагал, что она получит столь широкий читательский отклик. Но дело, в конце концов, не в жанрах, а в том что ты хочешь сказать людям.

— Нынешнее обновление жизни — процесс многообразный и сложный. Повседневность насыщена конфликтами, борьбой за утверждение передового, разумного, социальной справедливости. Но где проходит она, эта линия, разделяющая людей? Ведь выявить ее и есть, может быть, то главное, что должен сделать писатель.

— Одно из основных зол все-таки, думается, в бюрократизме, который, как известно, снижает личную ответственность и инициативу, позволяет укрыться за инструкцию, рекомендацию сверху. Бюрократу как воздух необходимы, к примеру, все эти централизации и концентрации хозяйств на селе. Без них он просто задыхается, без них ему просто нечего делать. Кому живется легче? Кто не глотает валидола и валерьянки? Перестраховщик, самый банальный перестраховщик, что-то такое серое, среднее и, я бы сказал, жалкое… Но бюрократическая формула «люди для планов тех же людей сегодня уже не устраивает. Вот почему у бюрократа ничего не получается. Он агитирует переезжать на центральные усадьбы, а уезжают вообще из села. Он стеной стоит за концентрацию, а получается одна ликвидация. И происходит это потому, что исходит-то он не из интересов людей, не из интересов экономики, хозяйства, а из своих личных эгоистических расчетов — дабы ему было «руководить» удобней…
А поэтому, если я выступаю, скажем, за сохранение в сельском хозяйстве производственного и бытового своеобразия, против культурно-бытовой и производственной уравниловки, долгое время считавшейся великим благом и достижением, демагог здесь же все переворачивает и видит в этом совершенно обратное — будто я сторонник всего старого, отжившего, патриархального и противник передового. Да, конечно же все изменяется — и дома, и дороги, и речки. Я знаю об этом. И если новое будет лучше старого, я ни о чем не стану жалеть.
Порой просто поражает пренебрежение к своему родному, преклонение перед чем угодно, только не перед своим родным. Ведь и теперь еще многие любители всего «передового» при одном словосочетании «русская баня» тут же начинают ерзать на стульях, выискивая синонимы к слову «патриархальщина». Вот если я скажу «финская баня» или «сауна» — это ничего, тут уж не обвинят меня в идеализации прошлого.

— Если искусство, как вы сказали, ставит все на свои места, то есть возвращает человека к исконным и незыблемым нравственным понятиям, которые он в суете повседневности порой теряет, то мне представляется вовсе не случайным, что многие герои ваших рассказов возвращаются на родину, где впервые открыли для себя этот огромный мир. Это ведь возвращение не только буквальное, но и символическое, образное, как возвращение к чистым, ничем не замутненным нравственным понятиям, выработанным народным опытом. Припоминается в одном из ваших рассказов: «Человек счастлив, пока у него есть родина».

— Конечно же все дело в человеке, в его внутреннем духовном мире. А потому, может быть, главная задача нынешней литературы состоит в воспитании нравственных и эстетических представлений людей. Меня настораживает, что в воспитании молодежи сейчас наметились некие «ножницы», явный разрыв между духовно-нравственным и информационно-познавательным. Критерий образованности оказался занижен нами до опасного предела, мы игнорируем часто именно нравственное начало.

Еще до встречи с Беловым много думалось о его романе «Все впереди», вызвавшем такие полярные отзывы. Видимо, здесь уместно будет, несколько отстраняясь от беседы, высказать свои наблюдения.
С выходом этого романа заговорили и о падении таланта писателя, и о незнании им города, и об искажении им московской жизни. Правда, позже, с появлением более обстоятельных статей, стало проясняться, что это не совсем так. Но до обстоятельных ли статей современному читателю, обремененному многими заботами? Ему бы сам роман прочитать да первые отклики на него. А между тем эти первые скоропалительные и бездоказательные отклики выдаются уже за некую данность. Так, Д Иванов во втором номере «Огонька» пишет: «Василий Белов, как это уже знают теперь все, кто следит за литературно-критической периодикой, своим романом «Всё впереди»… сделал назад не шаг и даже не два, а еще больше. Он — певец и творец лада — не сладил с темой, не сладил свою книгу».

Автор выделяет «не сладил», а мне хочется обратить внимание читателя на ту уверенность, с которой написано «как это уже знают теперь все». В то время, когда еще не было ни одной статьи. анализирующей роман. Анализа нет, а все «уже знают». Не странно ли?
Пожалуй, все, писавшие о романе Белова, увидели в нем злободневность, публицистичность, но не увидели художественности. А между тем в романе есть интересные образы. К примеру, один из самых запоминающихся образов — некий зловещий вихрь, смерч, проносящийся над родной землей. Конечно, в нашем сознании еще живо впечатление от реального стихийного бедствия, непредсказуемого гостя, как писали о нем газеты тогда, в июне 1984 года, и на которое ссылается автор романа. Но в том-то и сила художника, что конкретное явление он поднял до обобщения, увидел в нем не частный случай, а внутреннюю закономерность. Природа, безжалостно мстящая человеку за бездумное отношение к ней, — видимо, таков смысл этого образа. И, как это обыкновенно бывает с подлинной находкой, она естественно вписывается в традицию.

Не случайно вспоминается подобный образ из «Слова о полку Игореве». Через традиционный образ и современный писатель говорит о грозящей нам опасности. Перед нами поразительный пример того, как строится художественный образ, — не с преднамеренной оглядкой на традицию, при которой стилизации не избежать, но всматриваясь в современную жизнь, распознавая в ней опасные симптомы. А потому я и не могу согласиться с критиками, напрочь отвергающими жизненную обусловленность романа. В. Лакшин в статье в «Известиях» дважды возвращается к этой мысли, что «Белов уже в замысле вступил, как мне кажется, на ложную тропу…, у Белова, по-видимому, уже в замысле был некий изъян, губительно сказавшийся на всем характере вещи». И — никаких доводов, подтверждающих и объясняющих такой вывод. Просто «кажется», просто «по-видимому».
Общий замысел романа во многой степени отражен уже в его названии — «Всё впереди». Бывают такие словесные формулы, за которыми стоит очень многое, говорящие о времени, о сформированных им, характерах людей. Скажем, для Блока и многих его современников— это часто повторяющееся все равно. Подобной формулой, хотя и имеющей другое значение, является нынешнее «вес впереди», вынесенное в название романа.
Так складывалась наша жизнь, что долгие годы, десятилетия даже мы жили с неистребимым ощущением исторического оптимизма, сказавшегося и в общественном. сознании, и в индивидуальной психологии людей. Убежденные в том, что построение нового общества дело не мгновенное, одному поколению неподсильное, мы, а точнее, отцы наши, рассуждали примерно так: «Ну что ж, если нам не дано дожить до этого светлого будущего, то пусть хоть дети наши узнают его». Это было ощущение неких постоянных канунов, ощущение того, что мы,— на пороге самого главного. И был в том чувстве здоровый оптимизм.
Но, оказалось, что с такой позиции легко очень соскользнуть в бесплодную мечтательность. И в определенной мере мы соскользнули все-таки в нее.

Не избежали и другой крайности — подменили для себя это вечное «всё впереди», стали понимать его не как порыв к идеалу, а только как исполнение желаний. Вечное стремление потеряло вдруг для нас возвышенный смысл и значение. Надеюсь, читатели поняли уже, «что мы говорим о психологическом состоянии, отраженном в художественном слове, а не об идейно политических понятиях. Вспомним хотя бы наши песни с кочующим из текста в текст «всё впереди», чтобы заметить эту трансформацию. По сути, одной и той же формулой стали выражать разные, если не полярные понятия и состояния. Если в известной песне Э. Колмановского и К. Кулиева был оптимизм: «Люди, не можем достичь мы предела, лучшее слово и лучшее дело — всё еще впереди, всё еще впереди», то в нынешней песне, где, казалось бы, гот же смысл, по сути те же слова, оптимизма нет, но есть откровенная пошлость: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди, вся жизнь впереди, надейся и жди»…
Явное смещение не то что акцентов, но смысла, самого характера выражаемых чувств. По сути, одна и та же формула стала выражать не только разные чувства, но способы жизни. В одном случае — оптимизм, вера в торжество справедливости, надежда — «все впереди». В другом — пассивное ожидание, усыпляющее душевные силы, волю, а потом совесть — «всё впереди». Причем трансформация этой формулы, обесценивание ее становится все более явным, если не повсеместным. Писатель заметил это нравственно-психологическое явление и выразил его в своем романе. Так что можно говорить об удаче основной идеи произведения, а не о некой изъяне в нем. И потом здесь уловлена та опасная грань, за которой обесцениваются важные и необходимые для человека, понятия, без которых немыслимо его здоровое нравственное развитие.
Для каждого героя романа это «всё впереди» звучит по-своему, каждый — из них в соответствии со своими убеждениями, формой жизни вкладывает в нее соответствующий смысл. Для Любы Медведевой формула эта имеет временно искаженный смысл. Ведь она «всегда жила завтрашним, вернее, послезавтрашним днем, думала только о будущем, не замечая настоящего и вовсе не вспоминая о прошлом… считала, что самое прекрасное у нее впереди. Словом, относилась к тем людям, которые всю жизнь собираются жить, так и не начав жить, полагая, что у них все впереди, не сознавая, что они просто спрятались за эту удобную философийку от житейских бурь, не подозревая, что в этих-то бурях и тревогах кроется смысл жизни. Но было бы более чем наивным полагать, что, наградив такой метафизической философийкой именно женщину, Белов целиком и полностью относит это ко всем женщинам. Нет, конечно, формула эта давно уже стала расхожей, в равной степени относящейся как к женщинам, так и к мужчинам. Вспомним хотя бы «Южноамериканский вариант» Сергея Залыгина. Там она относится отнюдь не к героине романа. Но именно эта же формула — «всё впереди».
Совсем иное значение «всё впереди» имело для Медведева в романе Белова. Оно сохранилось для него именно как оптимизм, позволяющий пережить невзгоды, выпавшие на его долю, не только не пасть духом под их напором, но и обрести душевное равновесие и опору. Здесь, пожалуй, уместнее всего вспомнить о традиции. Ведь именно такой смысл имела эта формула, встречающаяся не однажды в «Анне Карениной». Вспомним, как Облонский говорит о Левине: «Три тысячи десятин в Каразинском уезде, всё впереди, и свежести сколько!»
Автор романа сочувствует ведь Левину. Не случайно, закончив описание судьбы героини, именем которой назван роман, последнюю, восьмую главу он посвящает Левину, как бы противопоставляя его житейскую философию другим, в том числе и Анны. И оказалось, что эта его вера и позволила ему увидеть все подлинное: «А я искал чудес, жалел, что не видел чуда, которое бы убедило меня. А вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон окружающее меня, и я не замечал его». Вез этой светлой, казалось бы, наивной веры человек не может жить подлинно духовной жизнью, жизнь представляется ему «злой насмешкой какого-то дьявола».
Из приведенных сопоставлений видно, что если бы о романе Василия Белова шел серьезный разговор, то в первую очередь была бы замечена эта жизненная обусловленность и традиционность его произведения. Я спросил у писателя, как он относится к критике своего романа.

— Со многими суждениями согласиться не могу. Демагогический критик так поступает — обвиняет меня в том, что герой мой разводится с женой, пьет якобы без причины. Но при этом нарочно обходит главный конфликт,не замечает того, что жена Медведева сделала аборт. Он хочет иметь ребенка, а она нет. Это-то и является главным, а вовсе не то, что видела она в Париже…
Могу ли я согласиться с теми обвинениями, что я будто бы выступаю против женщин. Т. Толстая в «Московских новостях» от 22 февраля так прямо и пишет: «Сам факт существования женщины вызывает у него злобу». Когда же это я выступал против женщин? Я и раньше писал о женщинах — и в «Ростанном холме», и в «Привычном деле». Мне жаль их, я за них заступаюсь… А мне говорят, что я женоненавистник. Это глупость какая-то…

О чем же тревога писателя в романе? Думается, не только о конкретных проблемах. Проблемы все-таки уже следствие нашего миропонимания, деятельности или бездеятельности. Если судить не отвлеченно, а делать выводы из самого текста романа, то можно заметить, что тревога его, художническая прозорливость заключается в том, что он заметил, как обесцениваются дорогие нам понятия, в частности, как оптимизм формулы «вей впереди» переходит в пошлость.
Многие проблемы нашей сегодняшней жизни — социальные и демографические, нравственные и этические, в последнее время особенно обострившиеся, являются уже только следствием, закономерным и неотвратимым итогом, скажем прямо, разрушения современной семьи. С семьей сегодня действительно что-то происходит. Но сухая статистика статей о разводах, о бездомных детях, о проблемах детских домов и школ-интернатов — о мирном сиротстве, о приютах для престарелых, о больницах для стариков, кажется, никого уже не поражает. И только писатели поднимают свой голос в защиту семьи. Вспомним хотя бы страстный монолог о семье в «Печальном детективе» Виктора Астафьева…

— Глубоко убежден, — сказал Василий Иванович, — что настоящая любовь посещает только хороших людей. У людей же мелочных, эгоистичных, нравственно невысоких и любовь точно такая же. И тут не должно быть скидки на молодость или неопытность: нравственные начала проявляются в человеке очень рано. Им ничего не может помешать — ни увлеченность, занятость каким-то делом, ни повседневные заботы. С каких это пор умение хорошо готовить, создавать в доме уют, заботиться о семье стало считаться дурным? Почему это в подобных женских свойствах стали видеть обузу, считать оскорбительными?..
Мы стали здесь судить как-то одно сторонне. Если говорим об одиночестве, то обязательно о женском. А почему это вдруг одиночество совсем перестало действовать на мужчин?

Состояние сегодняшней семьи и является главной темой романа. Как же верить авторам, писавшим о романе, не заметившим этой проблемы, но только следствие ее, нынешнее положение женщины… Как же можно серьёзно говорить о следствии, не видя или не желая видеть его причины? Ведь нельзя было не заметить в романе, доведенной до максимализма проблемы: «Чтобы уничтожить какой-нибудь народ, вовсе не обязательно забрасывать его водородными бомбами… Достаточно поссорить детей с родителями, женщин противопоставить мужчинам. Не так просто, но возможно».
Ненормальность заключается и в том, что, видя сплошь и рядом руины современной семьи, мы считаем что это нормально.
Вся сложность ситуации, сложившейся вокруг семьи, состоит и в том, что мы, кажется, и не собираемся поправлять ее. Сработала и здесь наивная уверенность в том, что раз возникает проблема, ее можно немедленно разрешить какими-то административными мерами, а не изменением общей нравственной атмосферы жизни. Скажем, возник дефицит общения и на его основе затруднение в знакомствах молодых людей. Возникают в молодых семьях естественные бесконечные проблемы. Значит, надо создать консультацию по вопросам семьи и брака. И создаем. Дело ведь действительно доброе и необходимое. А через год — полтора удивляемся тому, что «все отчетливее видно, как подтачивает консультацию изнутри неожиданная болезнь» («Московский комсомолец» от 21 марта). Причины? Вот они — «Основным показателем оказались «валовая продукция» и «прибыль». Не такая эта болезнь и неожиданная. Создано учреждение, коренным образом отличающееся от предшествующих ему. Но подход к новому делу, атмосфера остались прежними.

А ведь без изменения этого никакие преобразования и новые образования невозможны. Или — прогрессирующая разобщенность людей стала все чаще сказываться в вопиющих фактах пренебрежения друг к другу и даже жестокости. Выход из положения находится моментально — значит, надо создать фонд милосердия. Этот вопрос и подняли «Советская культура» (от 9 апреля) и «Известия» (от 3 апреля). Такой фонд, конечно, будет способствовать развитию благотворительности. Но ведь уповают только на этот фонд, как панацею от всех бед. Дефицит же милосердия в душах людей созданием новой организации не компенсируешь. Наоборот, создание ее как бы освобождает людей от милосердия. А милосердие по такому-то ведомству — это уже и не милосердие вовсе…
Газета «Труд» поднимает вопрос о создании больниц для стариков (от 6 декабря 1986 и 26 апреля 1987). Дело тоже безусловно нужное. И все бы ничего, если бы в разрешении этой проблемы уже в самом истоке не проглядывала одна тенденция: под видом облегчения участи самих больных — явное стремление переложить на чьи-нибудь плечи уход за ними, по сути, откупиться в благодарность за то, что те дали им жизнь… Или опять будем ссылаться на пресловутую занятость и якобы невероятные темпы нашей жизни, как бы и не замечая, что это — форма существования, а не бремя. Если же она становится бременем, причины — в самой человеке. Наивно ведь полагать, что человек, считающий, что ему что-то мешает быть честным, милосердным, чутким, станет действительно таковым, если ему создать соответствующие условия. Как раз наоборот.
Не надо обладать большим воображением, чтобы представить, в какие скорбные учреждения могут превратиться эти больницы для больных стариков… Ну для одиноких людей, понятно, выбора нет. А для тех, у кого есть дети? Разве дело только в квалифицированности ухода? Да присутствие рядом родного человека в последние, может быть, дни жизни не заменишь никаким уходом. И как бы мы благородно ни называли это создаваемое учреждение, для большинства туда попадающих оно будет иметь одно значение —- нужны были родители, пока были здоровыми, а стали немощными…
И последний пример. «Медицинская газета» от 22 апреля дала фоторепортаж об открытии в Саранске дома-интерната для… нет, нет, не стариков, а ветеранов войны и труда. И назвали-то стыдливо не приютом, а домом-интернатом. Откроем все словари и убедимся, что слово «интернат» к подобным заведениям никакого отношения не имеет. Автор небольшой текстовки, нагнетая оптимизм по случаю такого события, как открытие приюта, дважды упоминает , что там все «по-домашнему», «как у себя дома». «Как» да не так. Не думаю, что мы должны только радоваться при открытии подобных учреждений…»

И это только некоторые аспекты проблем, возникающих как следствие последовательного разрушения семьи. Семейный конфликт, изображенный в романе «Всё впереди», как мне кажется, к сожалению, становится уже явлением повсеместным. В чем тут дело? Вспомним, часто ли нам приходится встречать на страницах периодической печати материалы о красоте и содержании семейной жизни? Нет. Ну, о семьях исключительных — многодетных — фотоокно с подписью еще бывает. Но зато часто встретим «проблемные» статьи о занятости женщин, о том, как им невероятно тяжко тащить семейный воз. Словно мужчины в это время пребывают вовсе и не на земле и земные бури и невзгоды их не касаются. Ох уж эта эмансипация… Как и всякая жизненная идея, она — пока не было фактического равенства — играла свою необходимую роль. Но вот фактическое — юридическое и социальное равенство уже достигнуто. Ученые говорят, что молодые женщины в среднем образованнее своих сверстников, что «60 процентов специалистов народного хозяйства — женщины и только 40 — мужчины.

Возникла новая, единственная в мире ситуация — культурное отставание молодых мужчин от своих сверстниц» («Огонек» № 10, 1987). А идея эмансипации все так же продолжает действовать, повсеместно насаждаться. И теперь она, естественно, превращается в тормоз нашего социального развития. В самом деле, равенство достигнуто (в каждую семью ведь не войдешь), а мы по-прежнему продолжаем «бороться» за освобождение женщины, продолжаем внушать ей, чтобы она непременно освобождалась. От чего? И она понемногу начинает освобождаться от того, от чего человек никогда освободиться не может, от заботы о продолжении своего рода. Ученые уже говорят о том, что пора позаботиться о мужчинах, ибо «в возрасте от 20 до 50 лет мужчины умирают втрое чаще женщин», а мы продолжаем по инерции, что ли, внушать женщинам, чтобы они освобождались. Таким образом, действительно жизненная идея стала производить действие, противоположное тому, какое она производила некогда.
Конечно, ситуации в обществе мгновенно не изменяются. Но это парадоксальное положение можно поправлять средствами массовой информации, не впадая, естественно, в обратную крайность. Назрела крайняя потребность возвращать семье ее исконную гармоничность, возвращать вкус к повседневным делам. Уверен, что всякий человек, не находящий радости в делах повседневных, семейных, незаметных, но необходимых, не способен найти радости и в делах масштабных. Какова же должна быть семья, скажем словами Пушкина из его письма: «Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж. жена, дети — покамест малы; родители, когда уже постарели. А то хлопот не наберешься, и семейного спокойствия не будет». Похоже, мы переживаем эти самые хлопоты…

Многим роман Белова показался неожиданным для него. Могла ли тема его удивить читателя, знающего творчество писателя? Нет. Ведь для Белова она вовсе не неожиданна, а вполне естественна. Еще в рассказах цикла «Воспитание по доктору Споку» она органически вошла в его творчество. Причем не как противопоставление жизни сельской якобы безусловно гармонической, но со своими полюсами добра и зла, душевного равновесия и нарушения его. Не город сам по себе угнетает прораба Зорина, в нем он все-таки находит согласие, но сердечная глухота людей, его окружающих, даже близких — жены Тони, которая «чокнулась на эмансипации, хотя еле волочит ноги», формализм и бюрократизм, встречающиеся на каждом шагу. Здесь уже. противопоставленными оказывались не город, и село, а человек живой и человек, в котором умерли страсти, человек-машина, живущий вовсе не по высоким принципам нравственности и совести. Уже тогда в творчестве Белова появился новый тематический, а вместе с ним и эстетический пласт. Помнится, талантливый критик Юрий Селезнев писал в связи с этими рассказами: «Не свернул ли Василий Белов не на ним проторенную дорогу к легкодумной «истине»: «город — зло, деревня — благо?».
Ведь не случайно же даже образно-языковый мир «Моей жизни» и «Воспитания по доктору Споку» отличен от деревенских рассказов и повестей, как два художественно равноценных фильма, один из которых серо-белый, а другой — многокрасочно цветной?»
Обратим внимание: критик задавал вопросы, чтобы разобраться в художественном мире писателя, чтобы распознать его развитие, и не спешил осудить только потому, что появившееся отлично от того, что было у писателя ранее. Ждал от писателя не повторения, а развития.
Но особую, я бы сказал, генетическую связь имеет роман «Всё впереди» с одной из основных книг писателя — «Кануны». Проявляется она во многом. Прежде всего — в самом характере конфликта между Роговым и Сопроновым в «Канунах» и Медведевым и Бришем в новом романе. Да уже в самих названиях произведений слышится смысловая перекличка: «Кануны» — «Всё впереди»… Думается, что вовсе не случайно произведения эти имеют и сходный финал. «Кануны», как помним, заканчиваются сценой столкновения Сопронова и Рогова, «Всё впереди» — сценой столкновения Медведева и Иванова. Ведь роман «Всё впереди» и появился в процессе работы писателя над продолжением «Канунов», книгой «Год великого перелома». Но влияние здесь не внешнее, не на уровне перекличек. Конфликт, показанный в «Канунах», не исчерпался ведь окончательно в жизни, он имел свои последствия и, я бы сказал, развитие. Конфликт нового романа и представляет собой последствия того, предшествующего конфликта, предшествующих переплетений судеб уже в новых условиях, в наши дни.
Роман «Всё впереди» заканчивается спором Медведева и Иванова, жаждущего справедливости, этого по характеру и типу своеобразного Клима Самгина наших дней. Заметим; не Медведева с Бришем, как, казалось бы, подсказывает логика. Сталкиваются в общем-то единомышленники, люди, исповедующие единые идеалы и стремящиеся к единым целям. Это тоже говорит о связи «Канунов» с романом «Всё впереди». Там ведь тоже столкнулись вовсе не противники. Но парадокс истории состоял в том, что столкновение это оказалось столкновением не на жизнь, а на смерть…
Последний вопрос к писателю был традиционным: над чем он работает?
— В общем роман «Всё впереди» меня уже не интересует, хотя меня постоянно к нему возвращают. Он мне надоел. Я занимаюсь уже совсем другим.
Сейчас работаю над второй частью романа «Кануны», которая будет называться «Год великого перелома». Только вот писать некогда — дела разные, поездки, заседания. Времени и сил они отнимают много. А роман лежит, ждет…
Недавно закончил пьесу об Александре Невском, великом русском полководце. Ведь это такая богатейшая личность в нашей истории. Все там, оказывается, так интересно, важно, все так возвышенно и трагично. Но личность полководца историками показывается порой неверно. Мне хочется поправить одно ложное представление о полководце. Причем могу доказать это и научно, так как изучил летописи этого периода и литературу о нем. Может быть, напишу об этом и статью.
Пьеса охватывает первую половину жизни Невского, до того, как он становится великим князем. Вторая половина его жизни остается пока за пределами моей работы. Если будут здоровье и силы, напишу и о второй половине его жизни. Мне хотелось, чтобы прозвучала здесь патриотическая нота, искони свойственная нашему искусству. А то ведь действительно современная литература пошла какая-то странная — обо всем, о чем угодно, но только не о том, что является нашей гордостью, что жизненно важно и необходимо для народа и страны.

Добавлено Арина Ларедо в Беседы в 21.02.2016