Петр Мамонов. «ХОЧЕШЬ БЫТЬ КРУТЫМ – ДАВАЙ КРОВЬ ПРОЛИВАЙ»

Двор мамоновского дома плавно переходит в натуральный сосновый бор. По участку бегают кошки. Их тут то ли 27, то ли 30: точно сосчитать невозможно — одни исчезают, прибиваются другие. Бабушка с внуками полет огород, мальчики вместо сорняков выдергивают морковку. Хозяин спит: ночью работал, лег в семь утра, еще не вставал. В ожидании сижу на скамейке под сосной, читаю. Появляется Петр Николаевич, но сразу уходит, пообещав вернуться минут через двадцать. Возвращается даже быстрее: «Хотел молитвенное правило читать — думаю: “Человек сидит, ждет”. “Господи, помилуй” прочитал — и пошел».

— Если помните, был такой известный диалог между Путиным и Шевчуком, когда Путин его спросил: «А вы, собственно, кто?», а тот ответил: «Юра Шевчук, музыкант». Если бы вам нужно было себя определить одним-двумя словами, что бы вы сказали?
— Я спрашиваю: «Отец Дмитрий — мы с Дмитрием Смирновым дружим, я ему даю рок-н-роллы свои, стишки, то-се, — как вам тексты, как музыка?» «Вы, — говорит, — не поэт, не музыкант, не писатель. Вы — Мамонов Петр Николаевич». Вот я себя как определяю. Есть такие люди — как бы это без излишнего тщеславия сказать… ну, вот у вас маечка Verve, джаз, наверное, любите, знаете такого человека Брайана Ино, замечательного английского продюсера, мы с ним работали. Он и музыкант, и видеохудожник, и много чего еще. Бывают люди, которые, благодаря обильному дождю божественных дарований, на них пролившемуся, являются, выражаясь вашим языком, знаковыми фигурами. Вот как-то на мне все эти клинья так сошлись, что мне Господь дал очень много всяческих талантов: я и стихи пишу, и книжки, и песни, и музыку, и кино снимаю сам, и в кино снимаюсь, и в театре актер, и где только нет меня. А сейчас стали приглашать меня люди просто разговаривать, я езжу, рассказываю им про Бога, как у меня дела, как я со своими немощами бьюсь, что выходит, что нет. Всем интересно, все слушают, благодарят. Вижу: из тысячи человек в зале двое, может, услышали чего. Вот такой еще жанр.

Кто я? Я человек. Живу, благодарю Бога постоянно. Вчера поздно лег, встал в три — новый день, все другое. Когда на воле живешь, то очень видно, что каждый день особенный…

Дело ведь не в том, кто я, а в том, что я, посредством Божьих дарований и собственных слабых сил и устремлений, могу людям дать. Потому что, как апостол нам сказал, «если любви не имеешь — ты медь звенящая». Пустозвон то есть. Ты можешь все посты соблюдать, все святые места объездить, все мощи обцеловать: любви нет — ты пустой медный таз. Любовь — это не чувство, а добродетель. Не надо пылать африканской страстью к старухе, когда уступаешь ей место в метро — надо это просто сделать. Любить — это делать, а делать — это отдать, а отдать — значит не лишнее, а от себя: свое время, денежки, в высшей точке — жизнь. Я верю апостолу Петру, имя которого ношу, потому что он сказал: «Недостоин как Господь на кресте распясться, распните вниз головой». Вот таким ребятам я верю.

Спрашиваю: «Отец Дмитрий, а вот я люблю молиться, люблю один быть, люблю Исаака Сирина читать. Но это же все себе». Он говорит: «Нет». — «Как так?» — «А Богу приятно». Я говорю: «О, все, понял, исполняю». Вот ты день прожил — себе: ни с кем не общался, все надоели, заперся, телефон отключил. Сядь, подумай: приятно ли это Богу? Пришла в голову плохая мысль — и я вспоминаю, что Бог ее видит. А он за меня на крест взошел — вот этот, невинный, вот этот, который ножками босыми по Иерусалиму, по острым камням, вот этот, в котором не было ни вида, ни величия. И вот он стоит, и я сейчас у него на виду про бабу думаю. Стыдно. «Стыд и страх Божий — начала премудрости, — пишет Исаак Сирин. — Завесу стыда повесь на свои помыслы». Прекрасно. Если так будем жить — будем Божьи. Не просто Божьи рабы последние — будем сыны Божьи, святые люди. Кто такие святые? Это что, какие-то отдельные ребята? Нет. Это те, кто научился любить, отдавать. Все очень просто, и это «просто» очень сложно. Потому что против себя, привычного, любимого, вот этого, которого ущипнули, — больно.

Это не вера, это живая жизнь, с живым Богом, каждую минуту. А обряд — это от слова «обряжать», «одевать». А одежду сними — там голенькое тельце. Оно-то какое?

А вся культура, искусство, Шевчуки, Путины… Нет, они все хорошие ребята, стараются. Юрочка старается, я его люблю очень, он честный. Путин, наверное, тоже честно старается, я его мало знаю…

Вон внуки приехали — тоже крест, попробуй-ка с ними. А то вот он палкой меня ударил — и как ему объяснить, что бить нельзя? Шлепать? Но я здоровый, он маленький. Значит, надо как-то объяснить. А он не понимает, ему весело, что он дедушку бьет палкой. Целая ночь уходит на раздумья, что сказать ему.

Привезли ужасные мультфильмы уродские современные, бабушка внукам ставит, не понимает женщина, что это портит им душу. Хожу, замучился. Отнять можно — не то. Можно выкинуть, спрятать — может, и можно. Вот и ходишь, думаешь. Поговорить — а как? А путь-то настоящий такой: сам иди и внуками займись. Расскажи им Евангелие, расскажи про святых. Не можешь? Сиди тогда и терпи эти жуткие мультфильмы. А то ты пришел выкинуть и уйти опять в свою нору, скрыться. Ты просто злой и хочешь настоять на своем, что ты такой православный, ты против этого, сейчас выкинешь. Это не то, старичок. Ты возьми ее немощь на себя, тогда будет тебе. Не можешь — уткнись носом своим в щель, пусть они орут там, драконы их.

Вот как христианская жизнь проходит — постоянные головоломки. На сцене, в театре, в кино — квинтэссенция этих всех переживаний, мыслей, идей. Выходишь — дух творит себе формы. Управляет всем благодать Божия, сами мы не можем ничего. Вот я жизнь прожил, мне 61 год — я результатом своей жизни считаю не стихи и не фильмы, а вот это ощущение, что я без Бога не могу ни шагу ступить, ни кофе попить. Вот за это я себя уважаю — за то, что понял. И это понимание пришло через обстоятельства, которые подал мне Господь — такие, сякие. Почему я так переживаю за внуков, когда они смотрят эти ужасные мультфильмы? Вот они вырастут такими, не дай Бог, чудовищами: все себе, оттолкни, отпихни. Господь же все равно не оставит ни одно из своих созданий. Значит, как он будет лечить? Скорбями. Если ты, бабушка, ставишь жуткие эти мультфильмы, ты готовишь внуков своих ко скорбям.

Это один кусок мыслей, ощущений, слов и чувств. Второй кусок — мистический, таинственный. Крест — самое таинственное дело. Антоний Сурожский замечательно говорит, что крест — это незащищенность и риск. Вот это напрямую относится к культуре, к тому, что мы делаем. Мои любимые музыканты: Майлз Дэвис, Рэй Чарльз, Элвис Пресли, Чак Берри, — они все не защищены, они как маленькие-маленькие птички. Их мир затоптал — наркотики, алкоголь, затоптал эти нежные, удивительные души, которые Бог создал на радость нам. Можно закрыться, выстроить стенку: с волками жить… Нет, все они взяли свой крест, остались такими же среди этого жуткого мира. Мир страшен, он давит, он будет топтать. Но — «посылаю вас, как овец среди волков». Это очень важный момент. Чтобы засолить килограмм мяса, не нужен килограмм соли. Если христиан будет щепоточка, мир этот будет осолен ими. Но надо не тлеть, а гореть. А это крест, это кровь, это незащищенность и риск. Это с открытыми глазами, с распахнутыми душами, с гениальными дарами — и все в крови. Как Майлз Дэвис играет — он не сыграл ни одной лишней ноты за всю жизнь. У него 80 альбомов — и ни одной лишней ноты. Как это может быть? А вот так: постоянно в крови по пояс, в собственной, а не в чужой. Вот как можно жить. Вот где крутизна. Хочешь быть крутым — давай кровь проливай. Вот вся история, и искусство, и вера: линейкой отмерить пролитую кровь. Если это в жизни состоялось — только это с собой в вечность и заберешь.

Об этом мы сейчас делаем новую программу: о незащищенности, о том, как в этом мире жить — палочкой с хворостиночкой, птичкой на ножках в сорокаградусный мороз.

Двое наркоманов были, знакомые мои, под Киевом. Девять лет торчали на героине, решили: нет. Под городом поставили две палатки, через три года реабилитационный центр, 400 ребят спасаются там. Их давят, хотят закрыть, они борются, точки бомбят, наркоманов вытаскивают. Парни молодые, по 35 лет. Вот как можно жить, душу класть за людей.

На своем убогом месте я тоже стараюсь изо всех своих комариных сил, всегда по-честному. Ко мне приходит телевидение, «Пятый канал». Я говорю: «Я не ваш, я всю жизнь не ваш. Я вот этих, уличных, в капюшонах, которые побежали аптеки грабить. Мне они верят. Поэтому я к вам не пойду, какие бы вы ни были раз десять хорошие». Хорошо был умный человек, не обиделся. «Давайте, — говорит, — сделаем фильм про вас». Ага, щас.

— А почему же не выйти со своими мыслями и чувствами на огромную телевизионную аудиторию? Почему не сказать ей все то, что вы говорите сейчас мне?
— Потому что телевидение как интернет: чтобы найти жемчужину, надо съесть кучу дерьма. Когда Олег Иванович Янковский умер, была передача по НТВ, анонсировали сюжет о нем. Мы с женой решили посмотреть. Просмотрели шесть жутчайших гадостей, в конце две минуты про Олега Ивановича. Я в этом не участник. У меня вся жизнь ушла на создание собственного, ничем не замутненного выхода на свою аудиторию. Зачем мне этот ящик?

Но это целая история — свою полочку выбрать. Думаете, легко отказывать? Гораздо легче согласиться. Видишь: человек хороший, говорит те же речи, что и вы, мол, в общем потоке будет хоть что-то, что можно смотреть… Я работал в журнале «Пионер» в советское время. У нас собралась там хорошая компания, мы старались в каждой строчке, в каждом репортаже что-то пробить, нам это казалось большими победами. Сейчас я беру этот журнал — это ужас. Поэтому я думаю, что это не метод — с ними работать. Хотя каждый решает сам.

— Я был на вашем выступлении на сентябрьском книжном фестивале в Парке культуры. Меня поразили тогда вопросы из зала: какая-то девушка, помню, рассказывала, что ее бросил молодой человек, и как теперь жить, во что верить? Вам не страшно, когда вас спрашивают, как жить дальше, в чем смысл жизни, — и вы должны что-то на это отвечать?
— Когда я отвечаю на такие вопросы, я говорю только о себе. У меня в жизни много всякого случалось, как мне Бог помог, как я был без Бога, как это трудно, как это тупиково. Я отвечаю не с позиции учителя, а с позиции учащегося, сопереживая. Приехал ко мне один батюшка, когда у меня были всякие закидоны, я ему рассказываю, а он слушает и плачет. Я запомнил на всю жизнь. Он не сказал мне ничего, у него просто слезы потекли от моего горя. Я плакать по чужому поводу не умею, такой глубины у меня нет, но сопереживать могу. Потому что я стараюсь быть незащищенным, стараюсь идти открытым-открытым-открытым к людям. Я для этих девушек, это мое служение.

— Вы неоднократно говорили, что ваш любимый духовный писатель — Исаак Сирин, и сегодня вы постоянно ссылаетесь на него, цитируете. Что есть в нем такого, чего вы не находите в других раннехристианских авторах?
— Сто томов корпус творений святых отцов. Почему их так много? Господь по милости своей дал каждому то, что ему потребно. Люди все разные, с разным эмоциональным, психофизическим устроением. Я открыл для себя этого святого при помощи тогда иеромонаха, а ныне митрополита Илариона (Алфеева), его книжки «Духовный мир преподобного Исаака Сирина». Я тогда путался в вере, колебался, это было лет двенадцать назад. И мне попалась в руки эта книжка. Меня поразило, что смысл весь в любви, и то, как у Исаака это сказано, и какой он сам там выходит. Я стал его читать. И лично мне больше не надо ничего. Я читаю Писание и Исаака Сирина, редко-редко что-нибудь другое. Открываю и думаю: как же он знает меня всего! Всего-всего. Иногда простая мысль, а как это сказано, как прожито! Ведь мы говорим «пустынные отцы-отшельники» — а что такое пустыня? Это один песок, ничего, кроме песка. В какой-то книжечке святоотеческой на фронтисписе есть фотография Скитской пустыни. Я посмотрел: там одни холмы песчаные. И как они там, по 80 лет?..

Мы с митрополитом Иларионом давным-давно затеяли диск: там его музыка и текст этой книги. Он читает за автора, а я за Исаака Сирина маленькие цитаты. Первый выпуск вышел давно, а для второго я только что сдал работу, скоро выйдет. Оказалось это жутко сложным делом. Я пять лет читал сорок минут текста. Пришлось менять жизнь: это как молитва — не соврешь.

Недавно вышел компакт-диск, мне предложили собрать песни, которые я написал за всю жизнь. Набралось три часа — за 30 лет. Вот так вот. Пять лет — и сорок минут. Тридцать лет — и три часа.

— В одной из «закорючек» вы рассказываете, что когда приходили к вере, то купили молитвослов и на полях начали отмечать, что вам близко, что нет. Что мешает современному человеку, приходящему в Церковь?
— В первую очередь лень. «Стучите и отверзется вам», — сказал Господь. Не просто «отверзется», а «стучите и отверзется». Если встанем с постели, в дверку эту стучать начнем, то отверзется. Вот я за эти двери со скрипом мизинчиками крючковатыми зацепился — и они открылись, и Господь пришел. Он же не обманет, это же не Сбербанк. У человека верующего начинается опыт веры, когда он просил — и дано, страдал — и Господь избавил. У христианина каждый день столько доказательств — Господь же рядом, постоянные чудеса. А нам нужен шестиметровый ангел огненный. Сейчас пришел бы, все бы попадали. А Господь не как пастух, который идет позади стада и гонит его хлыстом. Он идет впереди и зовет, кто хочет, тот пойдет. Я, по милости Божией, проявил неленость. Я читал дневники Толстого, и меня поразило, с какой яростью он боролся с собой, действительно как лев. И я подумал: «Ни фига себе! А я? Ну-ка, давай и я тоже попробую, что это такое». Вот так я купил молитвослов.

Еще мешает мракобесие в Церкви. «Можно ли внуку подарки купить? Батюшка, благословите». «Нельзя», — отвечает батюшка. И ведь не купит. «Иди, — говорит батюшка, — за подарками, я же пошутил». Страшная вещь. Сорок лет ходит такая бабушка в церковь — мимо денег. А благослови ее кусок мыла съесть 72-процентного — не ест. Батюшка благословил, что ж ты не ешь? Значит, соображает чуть-чуть. Вот что такое наши храмы.

Еще распространенная вещь: «У меня Бог в душе». Хорошо. Сегодня позавтракай в душе, и пообедай в душе, и поужинай в душе. Завтра посмотрим, как ты будешь в душе сыт. Господь — это определенные действия, это жертва. Это ногами пойти в храм в выходной день, в семь утра встать. Это он хам такой, а ты ему «здрасьте». Он глупость говорит, не понимает, не слышит — ты терпи, опять объясняй. Как об стену горох — любимое выражение отца Дмитрия. Так бы и дал по ушам палкой, чтобы прозвезделось чего-нибудь — нет, ты повторяй.

56 лет, лысина, внуки. «Крестись». — «Я, батюшка, еще не готов». Интересно посмотреть, как ты там готовишься. «Relax». Вот и будет тебе relax. Встанешь, вот он, Господь, а ты ему скажешь: «Relax». А он тебе: «Гудбай». А может, скажет: «Здравствуй, сын, я тебя ждал». За гробом ни одного праведника нет, только кающиеся грешники. Нил Сорский сказал: «А тело мое бросьте псам». Это он что, шутил? Или сумасшедший? Он видел, что он вообще недостоин, ни капли, ничуть. Вот как по-настоящему, когда Христос — вот он — и ты. И слезы текут. И начинается — что? — движение.

Опять же, вот я такой умный сижу. Молитву читал 15 лет о «всех прежде отшедших в вере и надежде воскресения» и думал, что это про отшедших от веры. И вдруг два года назад понял, что это об умерших. Вот как мы читаем молитвы — я, не будем о других.

«Батюшка, а можно мне акафист к вечернему правилу добавить? И еще канон» Ну добавь, что будет? Ляжешь спать с пятеркой: «Я акафист добавил, я лучше того, кто не добавил». Вот дьявол чего хочет: ночь не спит, стоит на коленях, в храм пришел — его не тронь. Святой Сатана. Домой пришел из храма — не убрано, все не то, мультфильмы не те, детей воспитывают не так. Скорей бы ушел. Что же, позволять детям смотреть эти ужасные мультфильмы? Нет. Найти благоприятный момент, когда мир и тишина, как-то жене собственной, с которой 35 лет живешь, постараться сказать пару слов — может, поймет. Или выбрать время, сходить на горочку, купить православных мультфильмов, подсунуть — может, будут вместо этих скачущих фигурок смотреть такие же, но с другим смыслом. Но это надо сделать. Собираюсь уже полгода — завтра, завтра. За пластинками Рэя Чарльза ездишь, а за этим нет. Тогда сиди, посапывай в две дырки. Как бы поступил Христос? Он бы сел рядом и стал рассказывать. И рассказывал бы так интересно, что не захотелось бы никакие мультфильмы смотреть. Раз «Том и Джерри» интереснее православной веры — значит, вера такая тухлая в тебе, родной, любимый. Огонь зажигается от огня. От тухлого сена ничего не будет.

Современный человек… Хочешь — ходи мимо, дурак. Чего ты достиг со всеми своими домами, ниццами и майбахами? Несчастный, проститутка жена, никого верного нет, завещал все чужим людям, потому что родные дети из твоего кармана воруют. Или: работает, колотит капусту — стал все раздавать. Втайне. Куда ни приедешь — он дал. Говорю: «Как же так, Серега?» — «Тс-с-с». Можно так. Выбирай, человек, выбирай.

Если мы кайфовщики, сластолюбцы — есть высшие кайфы. Водка, героин, анаша — всё ниже. Хочешь кайфануть — туда. Попробуй туда, попробуй — тогда расскажешь. Майлз Дэвис рассказывал, как бросал наркотики. Это не боль, это чувство, которое невозможно объяснить. Но он сидел и думал: «Каждый час — лучше. Каждую минуту — лучше». Так и здесь. Если в эту сторону пойдем, каждую секунду будет прибавление. И потолка нет. Как говорят наркозависимые: «Все, потолок, добавляй». Здесь потолка нет — бесконечность. Можно к Богу приближаться всю жизнь — эту и вечную. Вот какие горизонты, человек! И это для тебя. Не ангелу, не кому-то — тебе. «Я пришел дать вам царство». Вот слова, от которых в дрожь бросает, если по-настоящему задуматься. Вот цель, вот зачем эти свечки, молитвы, посты. Чтобы царство. Я хочу царства, я не хочу мелочи. Я хочу быть сыном Бога. Это круто. А остальное все… Я все пробовал, это эрзацы.

— Недавно вы выступали в клубе Б-2, где после долгого перерыва пели в числе прочего какие-то очень старые вещи. Как вы относитесь сейчас к тому, что делали ранние «Звуки Му»?
— Я не знаю, что делали мы все вместе, я знаю, что делал я. Я всю жизнь старался делать my best. Какие-то старые песни, где нет всяких ложных устремлений, живы для меня до сих пор. Я их пою, потому что я эстрадный артист, а эстрадные артисты всю жизнь поют свои хиты. Работа такая, люди этого хотят, публика требует, надо потворствовать. Но думаешь: а как Христос? Вот я это пою, а он что? Отвернется или будет снисходителен, скажет: «Ну, пусть»? Если я пою «Шуба-дуба-блюз, я опять напьюсь» с гонором, что опять напьюсь, — это одно. Если я эту песню пою с грустью, что вот пусто у меня в жизни, и ты ушла, и я опять напьюсь, — это другое. Искусство всегда неоднозначно, любой текст можно в разные стороны повернуть интонацией, подачей — много способов у артиста. Дело в том, какого ты духа. Если вышел на сцену тщеславный, самоуверенный — концерт, как правило, плохой. Боишься, здоровье неважное — откуда только что берется. Незащищенность и риск.

СПРАВКА

Петр Николаевич Мамонов родился в Москве в 1951 году. По окончании Московского полиграфического института работал грузчиком, банщиком, лифтером, сотрудником редакции журнала «Пионер». В начале 1980-х основал группу «Звуки Му», оказавшую решающее влияние на развитие многих направлений русского рока, в первую очередь панка. Несколькими годами позже стал сниматься в кино («Игла», «Такси-блюз» и др.), в последнее десятилетие получил массовую известность после исполнения главных ролей в фильмах Павла Лунгина «Остров» и «Царь». Театральный актер (моноспектакли «Есть ли жизнь на Марсе», «Шоколадный Пушкин»). Автор четырех томов прозы «Закорючки», вышедших общим тиражом 25 тысяч экземпляров.