Борис Вышеславцев. Богооставленность

Мы живем как будто в такую эру истории, когда все доброе почему-то не удается, и все злое, преступное, лживое и безобразное нагромождается, усиливается и «организуется». Ложь, низость, виртуозное предательство и разрушение — та­кова политика целых государства и вот, когда ценное и свя­щенное и божественное разбивается с такою легкостью, когда обнаруживается его изумительная хрупкость, невольно встает вопрос о всемогуществе Божества. Как может всемогущий Бог допустить попрание всех заповедей и святынь! Как мо­жет «Человеколюбец» оставить человечество в этом ужасе?

Если Бог не может помочь, то он не Бог; если Он не хочет помочь, то он тоже не Бог — во всяком случае не «Всеблагий». Эта антиномия, стоящая таких невероятных усилий различным теологиям, переживается самыми простыми людьми, как живойтрагизм богооставленности. Я встречался с этим переживанием в ужасе и страданиях русской рево­люции; мешочники в теплушках говорили: «если бы был Бог, Он не допустил-бы этого!». Русский солдатик-беженец, 25 лет спустя, говорил мне: «Я Евангелия больше не читаю и в Церковь не хожу»… «Почему же?». «А потому, что правды нет на свете. Хорошим людям нельзя жить, а злодеи благоденствуют и куражатся».

Вот я вижу себя в заброшенном местечке католической Вандеи, в самом начале войны. Идет месса в средневековом храме, цветные витражи светятся в полумраке, в них читаю древние символы христианства, которыми человечество жило тысячелетия: ясли, рождение Христа, кроткая Богоматерь с Младенцем, распятие, снятие со креста… Здесь прославляет­ся высокий дух, когда-то определявший жизнь народов, те­перь же звучащий робкими, бессильными призывами нового Па­пы, которому уже не повинуются новые варвары… Здесь вос­певается высокий дух любви и мира, чуждый всякого насилия, но вместе с тем и в силу того лишенный всякой силы и вся­кого «всемогущества». Христос есть бесконечно-возвышенное и бесконечно-ценное Божество, но совершенно беззащитное перед насилием. Он во всем прав, но эта правда слишком легко попирается всяким и каждым. (Зачем читать про эту «правду» в Евангелии бесконечное число раз, когда в жизни эта правда не имеет никакого значения? Так думал мой солдатик, попавший во вторую войну, после революции).

И увидел я вокруг себя всю эту вереницу символов, от рождения и до смерти изображающих беззащитность, хруп­кость бессилие перед силами мира сего этого истинного Бога, Бого-Человека Христа, в «божественности» которого невоз­можно сомневаться. Рожденный в бедности, в «яслях», без­защитный и гонимый Младенец, странник со своими «рыба­рями», не имеющий где голову преклонить, бессильный «учи­тель истины» перед властью Пилата, никакие легионы земные или небесные не вступались за него, даже «Отец Небесный» и тот почему то его оставил («вскую еси мя оставил?»).

Посмотрите на это изображение «снятие со креста», на эту «pieta», на горе Богоматери и апостолов, и вы увидите, что зна­чить слабость и беспомощность и бессилие всего святого и возвышенного и божественного перед силами Мира сего. И это и есть то, что нас мучит и изумляет сейчас и будет в сущ­ности изумлять всегда, ибо «божественное» мы склонны пони­мать всегда, как «всесильное» и побеждающее. А здесь оно является как бессильное и побеждаемое.

Два аспекта Божества как будто совершенно несоединимы: творческая мощь бытия, совершенно равнодушная к добру и злу — с одной стороны; и возвышенный идеал духа, посто­янно попираемый и лишенный всякой силы, даже не допускаю­щий «насилия» — с другой стороны. Отец — всемогущ, но вовсе не добр (страшно попасть ему в руки). Сын человеческий кроток и добр, но бессилен в своей доброте.

Маркион осознал глубоко антиномичность такого «Бо­жества» и решил, что это два разных Бога: один есть творец этого мира, который вовсе не добр; другой «не от мира сего», носитель чуждого этому миру идеала. Все, что он мо­жет, этот возвышенный и добрый бог — это увести из этого мира, научить «бегству из мира», подобно платоникам. Среди сил и властей этого мира он совершенно бессилен.

Не является ли христианство религией этого странного «неведомого» бессильного и страдающего Божества?

Что христианство есть религия «страдающего,» Божества» — это несомненно. Но успокоиться на этом невозможно. Стра­дающее божество есть трагическое противоречие, которое че­ловек находит в глубине своего жизненного опыта, в глу­бине своего духа, как трагический упрек, брошенный в не­беса: неужели невинный должен страдать, праведник и святой принимать «напрасную смерть», Бого-Человек быть распятым? Неужели все божественное и ценное и «богоподобное» в нас, и прежде всего сама богоподобнаяличность должна повсюду и всегда терпеть неудачу, страдание, унижение и смерть. Это вопрос Иова, упрек Иова, брошенный небесам и повто­ренный и подтвержденный Самим Богочеловеком. Богооставленность — как она возможна и что она означает? Друзья Иова в ответ на этот вопрос исчерпывают весь арсенал богословия, нам знакомый на протяжении веков.

Как будто все несчастья и страдания человека можно объяснить наказанием за скрытый грех? Как будто Бог оставляет человека только тогда, когда человек оставляешь Бога? Но Иов знает, что он никогда не оставлял Бога, так же как Богочеловек никогда не мог его оставить. Факт Богооставленности Богочеловека делает все это богословие ничтожным. И мы сразу понимаем, почему Бог признает, что имен­но Иов говорил справедливо, а не его друзья, «помрачающие Промысл речами без смысла» (38.2). Страдание и наказание «за чужие грехи» ничего не может объяснить здесь, ибо оно еще более неприемлемо и несправедливо, чем случайная гибель от слепых сил природы. Казнь Сократа гораздо более возмущает, нежели напр., его случайная гибель от руки варвара на войне. Почему Сократ должен погибнуть в силу грехов­ности Афинян, а не Афиняне должны погибнуть в силу не­винности Сократа? Бог в своем ответе Иову и не ссылается ни на какие его или чужие грехи.

Как же Бог отвечает Иову, отвергнув «скрытые утешения» его друзей? Он показывает ему, дает пережить и по­чувствовать неисчерпаемую, таинственную, творческую мощь бытия; она «связывает узел Плеяд и узы Ориона, выводит созвездия Зодиака и Медведицы», она создает стихии неба и земли, и творит все живое: льва и буйвола и гордого коня и страшного бегемота, и наконец человека. То, что дано было здесь пережить Иову — это мистический трепет и изумление перед тайной творения,перед всемогуществом Творца. Всего менее оно может быть понято, какрациональная целесооб­разность. Тайна творения в том и состоит, что здесь возникают странные и страшные существа, стоящие по ту сторону добра и зла, разума и неразумности: страус, который жесток к птенцам своим и которого Творец лишил ума; орел, «птенцы которого пьют кровь, и, где убитые, там и он», наконец, страшное чудовище бегемот, «сердце которого твер­до как камень и жестко как нижний жернов». (Все это символы «равнодушной природы», мощи, лишенной сердца. Наша наука может прибавить к этому еще чудовищную силу размножения микроорганизмов, борющихся и пожирающих друг друга — здесь на земле; а в мировых пространствах — раз­рушение и созидание атомов, космические взрывы и катастро­фы, наряду с периодами временного равновесия и относитель­ной устойчивости движения небесных тел. Творческая мощь бытия совершенно не похожа на рационально-целесообразное творчество человека. Она хаотична, беспредельна — и вместе с тем изумительно совершенна в своих отдельных произведениях, напр., в создании высших организмов и прежде всего человека. Категория рациональной целесообразности со­вершенно неприложима к «всемогуществу» Творца. Бог вовсе не часовщик, не архитектор и не художник — вот что вы­ражено им самим ясно в этой замечательной 38 главе Иова. Бог есть иррациональное всемогущество. Он все может, т. е. продуцирует, выбрасывает в бытие бесконечность возможно­стей, бесконечность понятных и непонятных нам сочетаний. Лейбниц говорил, что Бог творить наилучший из возможных миров; нет, он творит всевозможные миры, Он реализует непонятные возможности, и непонятные сочетания, кото­рые то изумляют, то пугают, то восхищают человека; и глав­ное, Он создает самого человека и создает не так, совсем не так, как часовщик, архитектор, или художник — гораз­до совершеннее и гораздо непонятнее. И какая-то тайна чув­ствуется во всех этих прекрасных, страшных и уродливых созданиях, и она постоянно стоит перед человеком: «от­крывались ли для тебя врата смерти, и врата мрака можешь ли ты видеть?» (38,17). Вот подлинная мистика «творения», ми­стика «всемогущего Творца», которая открывается здесь Иову.

И однако «всемогущество» есть лишь один аспект Боже­ства; существует другой аспект «святости и благости» в известном смысле противоположный первому. Они противоположны, как могущество сущего и могущество должного, как могущество природы и могущество свободы. В ответ на сомнение Иова Бог является ему сначала в аспекте «всемогу­щества». Это кажется странным, ибо Иов не сомневался в этом последнем, и обращался не к нему, а к справедливо­сти, благости и святости Божества. Он упрекал Бога именно в несправедливом пользовании всемогуществом, — или в не проявлении всемогущества там, где этого требует справед­ливость и благость. Бог отвечает указанием на иррациональ­ность всемогущества и дает почувствовать божественность этого последнего (нуминозность), несмотря на ужас и изумление, которые оно вызывает. «Страшно впасть в руки Бога живаго», но это все же Бог, и Бог жизни, без которого нет Космоса, жизни и главное — человека. Иов отвечает Богу полным признанием божественной ценности всемогущества, отвечает своим «да будет», в противоположность всякому отрицанию ценности космического творчества в буддизме и индуизме. Иов не считает поэтому Бога злым и безжалостным Творцом, как думал Маркион, и не считает «всемо­гущество» и «благость» свойствами двух различных богов. Тогда его мольба, упрек и требование были бы непонятны, его трагизм потерял бы значение: они понятны только как обра­щение к единому существу, обладающему и святостью и все­могуществом, при чем существует противоречие между эти­ми двумя свойствами.

Бог отвечает указанием, что бесконечность возможно­стей необходима, чтобы создать наилучшую возможность, или наилучшее сочетание. Постулат наилучшегомира сохраняет свое значение — в этом Иов прав со своим требованием справедливости судьбы; Лейбниц же неправ в том, что наи­лучшей мир уже найден и создан и завершен Творцом. Христианское миросозерцание считает, что наилучший мир, обоженный мир, еще только созидается и будет завершен толь­ко в концеконцов, в конце веков. И он созидается столько же Богом, сколько и человеком, и Бого-Человеком. В конце Апокалипсиса мы находим символический образ его за­вершения.

Но творчество человека глубоко отличается от «творения» тем, что оно не изначально, оно есть творчество из данных ему материалов, т. е. из ранее созданных возможностей. Человек находит себя, свои силы, силы жизни и силы космоса, как бесконечную сферу разнообразных сочетаний неисчер­паемых и неизведанныхвозможностей. Это и есть те «неисповедимые пути», те «обители мнози» в доме Отца, которые созданы его «всемогуществом».

При двух условиях творчество человека, его свобода, его грех, его заслуга и святость были бы невозможны и явление Бого-Человека было бы ненужным: 1) если бы Всемогущий Творец был злым Демиургом, реализующим всю сумму возможностей, уничтожающих человека и его надежды (тогда человеку было бы нечего делать в этом мире и оставалось бы только бежать из него, как думал Маркион) и 2) при усло­вии прямо противоположном: если бы всемогущество Творца означало всеобщую рациональную детерминированность, рацио­нальную целесообразность всех сил природы, раз навсегда найденную наилучшую комбинацию возможностей. Тогда все было бы завершено Творцом раз навсегда, и ни Провидению ни человеку больше ничего не оставалось бы делать, ибо сам человек был бы построен, как совершенный автомат, сде­ланный всемогущим «часовщиком».

Напротив, бесконечные возможности, вызванные из небытия Всемогущим, в непонятном многообразии сталкиваю­щихся и разрушающихся целесообразностей дают человеку свободу искать новых и творческих сочетаний природных сил. Эти последние сами по себе индифферентны к человече­ским замыслам и целям: они столь же опасны, сколь и по­лезны человеку. Напрасно он стал бы жаловаться на «равно­душие природы»: именно оно делает возможным свободное творчество человека. Бог дает человеку мир, как «виноградник», как сферу космических сил и возможностей, как сферу свободного творчества, и ответственности, и сам «удаляется на долгое время». Может ли человек жаловаться на «богооставленность», когда начинает совершать преступле­ния и убивать в этом винограднике? Имеет ли он право пе­рекладывать ответственность на хозяина за преступления и страдания? Уэльс изобразил когда то вопли и упреки человека, обращенные к Богу во время великой войны: как мог Ты допустить все это? При чем Бог отвечает: а что? тебе не нравится? так не делай этого! Мысль состоит в том, что главный источник несправедливого страдания есть сам чело­век и его грех. Количество страданий, причиняемых человеком человеку, безмерно превышаешь те страдания, которые проистекают от «равнодушия природы», от случайной игры космических сил. Последние сводятся к смерти и болезни, и человек успешно борется здесь с «враждебным» случаем. Но бесконечно труднее бороться с грандиозным «аппара­том» тирании и с организованной индустрией убийства. Бла­гополучие злодеев, которым льстят и поклоняются и обиды, наносимые праведнику, которого презирают, есть прежде все­го человеческая вина и постулат Иова должен быть прежде всего обращен к человеку, к соборному человеку. Если он все сделает для устранения неправды и преступления (и притом самого страшного не индивидуального а коллективно-организованного преступления), только тогда он может ожидать помощи Божией. Solagratia человек не может быть спасен.

Но все это рассуждение лишь ограничивает значительно право утверждать «богооставленность». В огромном количе­стве случаев «богооставленность» действительно означает лишь то, что человек оставил Бога, и следовательно не име­ет права жаловаться. Однако, как мы видели, это не всегда так. Подлинный трагизм богооставленности существуешь, но он редок и исключителен, как всякий высокий трагизм, Иов имеет право жаловаться на «богооставленность», и еще более Христос Бого-Человек, ибо они то никогда не оставля­ли Бота. При этом Иов страдает от стихийных сил, от «случая», а Христос от злой воли ближнего, от несправед­ливости людей, которым Он нес любовь и счастье — и его трагизм глубже. Злые виноградари не могут жаловаться на «богооставленность», но Сын Хозяина, которого Отец по­слал к ним, и которого они убили, — он может и все «изгнанные правды ради» вместе с Ним.

Протест против «богооставленности» есть в сущности постулат реального обожения мира и человека. Он выражен в молении: «да приидет Царствие Твое». Постулат Иова есть постулат справедливой судьбы, постулат соответствия между достоинством и «блаженством» — как он выражен в обетовании заповедей блаженства, — то самое исконное стремление духа, которое Кант называет постулатом «высшего блага». И Бог в своем ответе Иову признает справедливость его постулата и справедливость его упрека: он рассуждал правильно, а не его друзья. Аспект «всемогущества» не может утешить Иова, хотя и вызывает в нем мистическое признание, и Бог является ему в конце концов в аспекте святости и справедливости,признает его постулат и дарует ему судьбу, которой он достоин; Бог воскрешает и Сына Своего в ответ на упрек «богооставленности», и дает ему «вся­кую власть на небе и на земле», взамен бессилия и унижения.

Нам скажут, что это только вера; да, но «умная» вера, без нее надо сойти с ума от отчаяния и бессмыслицы: не веря в победу нельзя бороться, не веря в достижение нельзя творить, нельзя жить, не «гипостазируя надежд» (Ап. Павел). Победа над смертью, торжество правды — это постулаты ду­ха, от которых он никогда не откажется, ибо дух не боит­ся смерти и правда побеждает даже тогда, когда терпит по­ражение. Христианство есть трагический оптимизм, в котором «богооставленность» есть лишь преходящий момент. Трагизм есть диссонанс, а всякий диссонанс постулирует, предвосхищает и содержит в себе свое разрешение — таков закон музыки, и таков же закон трагедии (ибо она следует тому же музыкальному ритму «разрешения») — она содержит в себе свое «утешение», свое предчувствие Пораклеза. «Блаженны плачущие» и отрется всякая слеза человеческая» — да, но лишь в конце концов. В этом и состоит эсхатологический смысл христианства. Последний смысл бытия существует и осуще­ствляется в конце концов.

Какова же гарантия этого осуществления? Гарантия состоит в неисчерпаемой мощи бытия, в его бесконечных возможностях — с одной стороны; и в незыблемом идеале святости и совершенства — с другой стороны («будьте совершенны, как Отец наш небесный совершен»).

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 06.10.2018