Булгаков С., прот. Нация и человечество.

Принцип национальности должен быть возведен от эмпи­рической фактичности к основам антропологии: именно, он ко­ренится в трехчастном строении человека. Человек есть вопло­щенный дух и, как таковой, состоит из духа, и души и тела, — одушевленной телесности. В нем есть личное и родовое на­чало, мужеское и женственное. Дух есть божественное начало в человеке, имеющее жизнь в себе и раскрывающееся в Боге. Человеческая личность есть личный дух по образу Христову и в этом, онтологическом, смысле она причастна Христу, Его все­ленскому вселику. Во Христе, как и в человеческом духе, «несть эллин и иудей, варвар и скиф, раб и свободь, но всяче­ская и во всех Христос». Члены тела Христова суть тем самым граждане мира, члены вселенского братства, не интернациональ­ное, но сверх-национальное, духовное объединение.

Поскольку дух обращен ко Христу, он вне- или сверх-национален. Тот, кто следует за Христом, в этом смысле отвергается себя и своей душевно-телесности: «кто, приходит коМне, и не возненави­дит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, и притом и самой жизни своей, тот не может быть моим уче­ником» (Лк. 1.4, 26). Образ того же самого отречения в В. З. есть Авраам, которому было сказано: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую я тебя укажу» (Быт. 12, 1), а в Н. 3. апостол Павел, в котором умер Савл, слуга синагоги, «из иудеев иудей», но родился апо­стол языков, и для него во Христе Иисусе уже «не имеет силы ни обрезание, ни необрезание» (Гал. 5, 6). И к тому же был приведен — не без противления — и апостол Петр, которому, посланному к Корнилию, было открыто, что «Бог нелицеприя­тен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» (Деян. 10, 34-5).

Так называемая духовная жизнь выходит до известных пределов из-под власти эмпирии, с ее становлением, пространственностью и временностью. Она не только сверх-национальна, но и сверх-исторична. В ней дух смотрится в самого себя и ви­дит себя в Боге. Сокровища духовной жизни открываются в меру духовного вмещения, они имеют вечную ценность, бу­дучи освещены не снизу, не сбоку, но сверху. Это есть вечная жизнь, о которой учит Христос. В памятниках духовной пись­менности христианской мы не столько замечаем время, место, национальность в их происхождении, сколько поражаемся срод­ством и тождеством их содержания. И Вечная Книга, Св. Еван­гелие, как и весь Новый Завет, написанные евреями (притом не на лучшем греческом языке, иногда, как Апокалипсис, чуть ли не на жаргонном) совершенно не знают для себя греческой на­циональности, места и времени. Отсюда один шаг до заключе­ния, что дух вообще не национален, даже чужд, враждебен на­циональности, ее превосходит, растворяет, упраздняет, ибо истинная духовность не только переступает ее грани, но име­ра этого преодоления есть мера духовности. Однако приходится сказать, что это так, но и не так, а если понять духовность, как отрицание национальности, то и совсем не так.

Вернемся к исходным идеям антропологии. Человек есть не бесплотный дух, но воплощенный, и в этом его отличие от ан­гелов, как свободных от плоти, но зато и не имеющих своего собственного мира, лишенных прямого в нем участия и имеющих его лишь через человека, в силу со-человечности своей. Конеч­но, и бесплотные духи, так же как и человеческий дух в себе, независимо от своей конкретной воплощенности, являются ин­дивидуально окачествованными. Каждое духовное, ангельское и человеческое я, представляет собой особый луч в плероме Божества, будучи природно тождественно, но ипостасно раз­лично. Ангелы не знают родства, но только иерархию, суть не род, но собор, не имеют, поэтому и национальности. Однако, в силу этой индивидуальной окачествованности своей, они же суть гении мест и эпох, церквей и народов, — ангелы народов суть умопостигаемая основа их бытия.

Человек же, как воплощен­ный дух, соединен с душой и телом, т.-е. одушевленной плотью, и в этом и через это имеет родовую основу бытия, корни, погруженные в родную землю, освещаемую духом ночную тьму. Человек есть единство света и тьмы, дня и ночи, лич­ности и рода, которого он есть звено, сын или дочь, отец или мать, брат и сестра, муж и жена, сын своей земли и своего на­рода. Его жизнь и творчество духовно-телесно. Солнечная, му­жественная сила духа являет себя в соединении с психеей, ко­торая связана с землей, перво-материей мира. Начало родовой жизни соединяет человека и с животным миром, духоносность же отличает ого от последнего Животные хотя и имеют инди­видуальность, но не знают личности, которая присуща лишь духу. Человеческий дух имеет природу, которая однако су­ществует лишь для вечного духа. Теософские «расы», «под-расы», «духовные сущности», которых скрещивающимся и пере­секающимся взаимодействием является человеческая личность, упраздняет эту личность, как таковую.

Но личность сущест­вует действительно только в связи целого как бы мы его ни называли: природа, душа, мир, земля, род и т. п.; человек есть родовое существо, и род есть общее сказуемое для неопределенного числа подлежащих. Это сказуемое, в свою очередь, представляет собою сложное и многообразное сочленение, на­чиная от семьи и восходя к более обширным многоединствам родовой жизни, — и в ряду их существует и национальность. Если в духовном мире индивидуальный дух имеет для себя из­начальную, от Бога исшедшую реальность, которая осознается и развивается на протяжении всей личной жизни, то природно-родовое начало всецело погружено в становление. В частности, нации возникают, смешиваются, умирают, амальгамируются, и вообще идея чистой нации есть одна из утопий, фальшивых ценностей, которые соблазняют человечество.

Но это не ли­шает национальные амальгамы собственного конкретного бытия, даже и при всеобщей сращенности. В становлении осуществля­ется изначальная, софийная идея бытия. И национальность не есть только факт и в этом смысле историческая случайность, пузырь на море бытия, но и умная сущность, умопостигаемое начало, которому поэтому соответствует особый его носитель в ангельском мире. Родовое начало, психея есть длячеловека не­преложный факт его собственной природы, от которого он он­тологически не может, а аксиологически не должен освободиться, ибо это значило бы развоплотиться, перестать быть в своем собственном человеческом чине. Это люциферическое восстание против Творца, в утопически неосуществимом стре­млении перестать быть самим собой, есть мерзость перед Гос­подом. Однако недостойно человека всяческое фактопоклонство, и факт должен быть принят как ценность и оправдан как идея, из фактичности стать долженствованием, и, конечно, этим оформляющим началом является дух. Человек есть сложное и поэтому трудное для себя самого существо, но трудность эту подъял на Себя Богочеловек, — в боговоплощении. Гармония и равновесие есть здесь искомое, и всякое упрощение в ту или иную сторону извращает онтологическое соотношение в его антиномичности. Космополитизм, под предлогом мни­мой духовности, есть такая же ложь, как и зоологический интернационализм, упраздняющий целостное восприятие психеи ра­ди одной лишь стороны родового существования, именно классовой, социальной солидарности.

И такую же ложь являет собой звериный национализм, в котором опрокидываются иерархии ценностей и усвояется приоритет не духа над психеей, но пси­хеи над духом. Еще К. Леонтьев отметил связь между упадком духовности и ростом наступательного национализма малых, искусственно возрождаемых народностей с их партикуляриз­мом. Равновесие здесь находится нелегко. Однако для правиль­ной постановки вопроса и для соблюдения иерархии ценностей необходимо установить основные постулаты. И, прежде всего, естественно для человека в силу его онтологии любить свою психею, как род и родину, народ и землю, во всем со­ставе этого комплекса: язык, характер, дары, творчество, исто­рию, а потому и должно любить, греховно не любить, ибо было бы онтологическим уродством, извращением, оскудением. Только любовь дает зрячесть и прозрение, без любви нельзя знать, и нелюбовь есть и отце- и матереубийство, самоубий­ство. Конечно, это не есть та высшая любовь личностей между собою, которая соответствует триипостасному образу любви во Св. Троице. Это есть иной образ любви, именно личности к сво­ему достоянию, которая соответствует любви Бога к Софии в само-откровении Его.

Такое самораскрытие человека, как твор­чество себя в своей стихии, не осуществимовне полноты жизни в природе, психее. Существует не только естественная любовь, но и долг любви, а, следовательно, и верности своей родине, как своей психее и своему телу. Эта любовь не должна быть само-утверждающейся в ограниченности своей, которая обора­чивалась бы враждой или презрительностью к другим народам, но она не может не быть исключительной. Вл. Соловьев, разви­вая идею «национального альтруизма», выставил совершенно фальшивую и утопическую максиму: люби чужие национально­сти, как свою собственную. Это подобно тому, как если бы сказать: надо любить чужих жен и чужих детей, чужих друзей, как своих собственных. Эта идея неверна онтологически, ибо существуют такие отношения, которых самая природа состоит в их исключительности. Сюда относится любовь к своим и к своему, — это свойство именно и есть здесь объект лю­бви. Однако такой вид любви отличается особенной трудностью и подвергается особливой опасности.

Именно, насколько лю­бовь личная вообще есть жертвенность и подлинный альтруизм, настолько же любовь к своему всегда угрожает стать себялю­бием. Любовь свойственна лишь духу, я, и любовь к роди­не есть все-таки духовное самоопределениея и постольку она требует от него жертвенности, однако без обращения предмета любви в кумир, в мнимое божество. Свое есть не подлежа­щее или со-подлежащее в любви, а лишь сказуемое, женствен­но-пассивное и женственно-двусмысленное. Любовь к своему должна быть активностью духа, но отнюдь не его угашением. Грехом против этой любви является измена своему или мими­крия ради личной корысти, благополучия. Немощь этой любви, в известных пределах неодолимая, есть забвение и ассимиляция. Сила же этой любви есть духовное творчество, самораскрытие духа не только в себе, но и в своем, то, что и может быть по­длинно названо культурой. Родина есть для нас предмет культурного творчества, это мы самив наших особенных дарах и талантах. Родина есть наша душа и наша плоть, как вмести­лище нашего духа. Поэтому ее полнота в нас есть maximum нашего бытия и творчества, ее ущербленность есть замирание его, и денационализация есть культурная смерть, хотя бы на могиле и были поставлены оранжерейные растения и крашеные бумажные цветы.

Однако понятие родины и нации исторически относительно. Оно может расширяться до пределов мировой империи с нацио­нальным синкретизмом и до общечеловеческого вселенского со­знания, ибо тело наше включает в себя связь со всем миром, и древо рода связано в корнях своих со всем человечеством,це­лостным Адамом. Нация в данном виде есть фактическое со­стояние, исторически обусловленное. Она все время изменяется, переплавляется, расширяется, сужается, живет в нас. С одной стороны существует тенденция к расширению ее границ и да­же как будто к преодолению, возникает — и более всего под влиянием христианства с его культурой — подлинное граждан­ство мира. Но одновременно, вместе с обостренной национальной рефлексией, углубляются национальный грани, и усиливается национальная дифференциация. Нация есть воля к бытию, кото­рая может стать и безволием.

Гражданство мира, всечеловечность совсем не есть упразднение нации, напротив, это есть ее высший возраст. Человечество врастает во всечеловеческую хри­стианскую соборность не только в отдельных индивидах, но и в нациях, во всей конкретности жизни. Обезличивающая нивелировка и абстрактное уравнивание космополитизма есть пустота, а не вселенскость, так же как волапюк есть головное измышле­ние, а вовсе не преодоление Вавилонского многоязычия. Путь Лозанны, преодоление изнутри, а не извне есть истинная Пя­тидесятница языков, их делающая понятными друг другу, каж­дому на своем собственном языке. «Сии говорящие не все ли Галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором мы родились?» (Д. А. 2, 7-8). Поэтому максима здорового национального чувства или даже национального альтру­изма, в отличие от Соловьевской, говорит, исходя из своего национального чувства, не желай зла и не ищи уничтожения и насильственного растворения (ассимиляции) других народов, но признавай их право на существование, как и свое собственное, живи и жить давай другим, в свободном соревновании сопря­гая свои усилия.

Итак, из сказанного следует, что нация есть душевно-те­лесное начало в человеке не дух, но душа и тело. Стало быть, национальному чувству и его ценностям не принадлежит автономного самодовлеющего бытия, оно должно быть покорено духом с его богоустремленностью. Бог выше нации, и единение в Боге выше национального единства; соборность духовная объемлет все народы, и вселенская церковь состоит из разных на­циональных церквей. Что же означает здесь это верховенство духа? Оно значит прежде всего жизненное сознание того, что люди, различные национально, равны и тождественны духовно, — всяческая и во всех Христос. Для христианина языческим и даже животным является такое самосознание, при котором на­циональность получает первенствующее значение. Поэтому ду­ховная аскеза должна обуздывать буйство национальных стра­стей, хотя этим не устраняется такая конкретность духовной жизни, которая получает для себя материал и содержание в на­ции, как особом таланте.

Главенство духа в натуральном сознании ведет, далее, к тому, что нация воспринимается не только как данность или факт, но как творческая задача и долг. Национальное начало должно всегда находиться в творческом напряжении, подобно духу, и лишь в таком образе оно оправдывает свое существова­ние и является творчески плодотворно, — не есть фетиш или идол, но живая психея. Но и творческое отношение к своей на­циональной культуре не допускает исключительности, напро­тив, здесь имеет силу принцип: ab uno disce omnia. Может быть, в этом можно найти разгадку того, что великий националь­ный и вместе вселенский поэт Пушкин обладал этим чудесным даром «перевоплощения» в своем творчестве. Напрасно Достоевский, желая возвеличить эту черту гения, усмотрел в этой универсальности национальную черту русского поэта и тем умалил ее, превратив в факт то, что не есть факт, но твор­ческий принцип. И, конечно, эта же самая черта, способность к перевоплощаемости, свойственна вообще человеческому гению, в меру его творческого дара: Шекспиру, Гете. Ибо действен­ная, творческая любовь свободна, — познайте истину, и исти­на освободит вас. На почве соревнования в творчестве возни­кает и углубляется взаимная любовь, понимание и солидарность

народов, которая достигает своего центрального фокуса в жиз­ни религиозной, в любви ко Христу и в служении Христу. Хри­стиане разных народов должны любить и чтить взаимно свои христианские дары, и они не могут и не должны ненавидеть друг друга национальной ненавистью. Поэтому такие нечестивые вы­думки как «deutschesChristentum» или еще хуже «arischesChristentum» (имеющие для себя предшественников в нашем Союзе русского народа) внутренне противоречивы, ибо вводят недопустимый для христианина примат нации, разделяют Хри­ста и хотят изгнать из церкви не-немцев или не-арийцев. Это есть также мерзость перед Господом.

Конечно, не нужно фальшивить и укрываться в идиллию от трагедии, которую представляет собой всемирная история. На­ши могут соревнуя сталкиваться между собой и вступать в борь­бу за самое свое существование, и может оказаться неизбеж­ною национальная самозащита и национальная борьба и, по об­стоятельствам, не только пассивная, но и активная. Подобные случаи полны искушений, но руководящими и здесь должен оста­ваться принцип примата духа и творчества, а не голой экспан­сии. Совесть, которой «несть на свете нужнейши», должна сви­детельствовать о допустимости и недопустимости того или ино­го проявления национальная чувства, и горе, когда она за­темняется, и побеждают страсти.

Итак, нация есть данность и заданность. Парадокс нацио­нального самосознания в том, что для последнего собственная нация практически имеет единственное и исключительное значе­ние, подобно собственному я для человека, несмотря на то, что все человечество состоит из я. Но о себе человек не может го­ворить в третьем лице, ибо он сам для себя есть субъект, а не объект, и объективность в любви есть своего рода горячий лед, contradictio in adjecto. Однако эта единственность есть иллю­зия трансцендентального сознания. Поскольку я в самой яйности своей предполагает некие со-я или вне-я, — ты, он, мы, вы, они, — постольку и нация в конкретной особенности своей пред­полагает другия со-нации и ими ограничивается в отношении своего эгоцентризма. И как другие со-я для замкнутого я от­крывают врата любви, по образу триипостасной Любви, так и эти сонациональные я открывают двери к солидарности наро­дов, и только эта открытость составляет условие здорового на­ционального самосознания, не отравленного исключительностью эгоцентризма и заранее устраняющего идею избранности и единственности.Здесь перед нами встает проблема избранного народа, на что всегда притязает потерявшее равно­весие национальное чувство, причем парадоксия этого чувства приводит к тому, что нарочито антисемитствующий национа­лизм пародирует именно пережившее себя еврейское самосозна­ние избранности.

Ветхозаветный Израиль был избранным на­родом, с которым сам Бог в лице Авраама, заключил завет и удостоил его быть истинным носителем богопочитания. К чему относилось и какое значение имело это богоизбранничество? Конечно, оно могло относиться именно к тому, что в Израиле имело характер всечеловеческой всеобщности, а не частной эт­нической особенности. В последнем смысле Израиль и по Библии представляется лишь отпрыском целой национальной группы (Сим, Хам, Иафет) и в свою очередь дает отпрыски (Измаил),исам есть, конечно, только один из многих, — небольшой наро­дец, не имеющий своей особой культуры и политического зна­чения, притом «жестоковыйный», с «необрезанным сердцем», по природным свойствам менее для нас привлекательный, чем, на­пример, эллины и их культурные предки египтяне и др.

Избран­ничество имеет значение преодоления национального партикуля­ризма, которое осуществлялось в Адаме до грехопадения: цело­стный, сверх-национальный или вненациональный всечеловек. Из­раиль был призван послужить боговоплощению, явлению Нового Адама, в котором «благословятся все племена земные», и «несть эллин и иудей». Израиль призван был стать глиной в ру­ках горшечника, и для приготовления этой глины, для выделения и воспитания «святого остатка». Церкви Ветхозаветной были да­ны все благодатные средства к тому, чтобы на древе Израиля расцвела райская лилия, и в мире явилась Дева Мария, которая ста­ла Матерью Господа, а в лице Иоанна апостола — и всего человеческого рода. Конечно, есть таинственная и не подлежащая разумению связь между Иудейским народов и его порождением — Новым Адамом, как между глиной и сосудом, однако глина

не есть сосуд, и не фактическая принадлежность к племени са­ма по себе дает эту избранность, как прямо и говорит ап. Па­вел: «Не все те израильтяне, которые от Израиля, и не все те дети Авраама, который от семени (его)… То-есть не плотские дети суть дети Божия, но дети обетования признаются за семя» (Рим. 9, 7-8). И надо прямо сказать: избранничество избранного народа закончилось вместе с достижением це­ли боговоплощения, и после него нет и не может быть избран­ного народа, кто бы на это ни притязал, ибо все избраны и призваны (как и об Израиле самом говорит ап. Павел: «дары и призвание Божие непреложны» Р. 11, 29). Поэтому идея избранного народа имеет только христологический смысл, в связи с боговоплощением, а после совершившегося боговоплощения все человечество стало человечеством Христовым. Поэтому и Израиль потерял свою избранность, и вообще является кощун­ственным притязанием со стороны какого-либо народа только самого себя считать народом избранным, т.-е. народом Христо­вым. Все народы суть Христовы, но и к каждому может быть обращено слово Его в Апокалипсисе к церкви Ефесской: «Ско­ро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься» (Откр. 2, 5).

Образ самого Христа дает нам идеал нормального соотно­шения национального и вселенского сознания. Господь воспри­нял подлинное человечество, которое включает и конкретное национальное самосознание. Он был сын Давида, сын Авраама (Мф. 1, 1). Он считал себя посланным прежде всего к погиб­шим овцам дома Израилева, детям Божиим, по сравнению с ко­торыми язычники были «псами», и не отрицался, когда самарянка зовет Его иудеем («жидовин сый») (Ио. 4, 8). Он плакал о св. городе и Своем народе, который Он хотел собрать около Себя, как кокош собирает птенцов под крылья свои, и об его судьбе: «ныне оставляется дом ваш пуст», — о чем Он так иного говорит и в притчах. И, однако, при всей естественности и ответственности своего национального служения, Господь не только не уничижает ни сирофиникияику, ни самарянку, ни эл­линов, ни римлян, но в свершение своего служения посылает апостолов ко всем языкам, навстречу Пятидесятнице народов.

И, что еще важнее, в пресветлом лике Сына Авраамова нет ни­каких следов национальной ограниченности, с которыми у лю­дей обычно связана их индивидуальность, но, напротив, в лике национальном светится вселенский, всечеловеческий. Все нацио­нальные лики в лике Христовом узнают и находят свой собствен­ный лик, это одно из молчаливых чудес Евангелия, с неруко­творным образом Христа в нем содержащемся. И в этом об­разе, которым запечатлен всякий человеческий лик, находят для себя единение все национальные лики: эллин и иудей, варвар и скиф, как и мужеский пол, так и женский. Во Христе получают для себя ответ все вопросы, в частности и национальный. На­циональность есть в нас и страсть, и бремя, и судьба, и долг, и дар, и призвание, и жизнь. Ей должна быть являема верность, к ней должна быть хранима любовь, но она нуждается в воспи­тании, просветлении, преображении. Космополитический гомун­кул вольтеровского и коммунистического образца в жизни не существует, иначе как только диалектический момент в путях истории. Церковь состоит из национальных церквей, также как человечество из наций. И для нас, русских, православная куль­тура предстоит, как наш русский творческий вклад во вселенское дело. Только национальное есть и вселенское, и только во все­ленском существует национальное. Дух един и прост, плоть же, с ее психеей, многочастна и многообразна, «многоразличная Премудрость Божия» (Еф. 3, 10).

Журнал «Новый Град» №8

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 27.06.2015