А.В. Малинов, С.А. Троицкий. Русская Философия под запретом (к 90-летию «философского парохода)

 

Вопрос о существовании русской философии решается просто: если ее запрещают, значит русская философия состоялась. Примечательно, что периодизация русской философии хорошо обозначается такими выражениями, как: «Польза от философии не доказана, а вред возможен», «Философию за борт!», «Философский пароход». История русской философии позволяет выстроить череду событий, отмеряющих смену ее периодов. И большинство этих событий запретительные.

Надо заметить, что запреты в философии никогда не были абсолютными, они выполняли, скорее, закрепительную функцию, направленную на утверждение сложившегося порядка. Один из первых известных в истории запретов, касающихся преподавания философии, можно отнести к 529 г., когда в Афинах были закрыты языческие философские школы. Согласно Кодексу Юстиниана, не подчинившимся христианской власти философам грозило лишение собственности и ссылка вместе с семьей и детьми. Однако Кодекс Юстиниана не отменял саму философию, так же как, например, закрытие кафедр философии в российских университетах в 1850 г. лишь ограничивало философские дисциплины курсами логики и психологии. При этом сохранялась возможность преподавать философию под видом других дисциплин. Так в Петербургском университете А.В. Никитенко вместо истории литературы фактически читал курс эстетики.

Подобным же образом несколькими десятилетиями ранее профессор Д.М. Велланский на лекциях по медицине излагал натурфилософию Ф. Шеллинга, а его московский коллега профессор М.Г. Павлов знакомил студентов с учением того же немецкого любомудра на лекциях по сельскому хозяйству и минералогии. Запреты в философии всегда были оборотной стороной дозволений. Иными словами, запретить было возможно лишь то, что когда-то было разрешено. Не требующее разрешение, ускользало от запретительных мер. Именно поэтому, например, оказались неэффективными запреты против славянофилов в последние годы николаевского царствования. Философский кружок можно было разгромить, как это произошло с петрашевцами, или он мог запретить себя сам, как, например, самораспустился московский кружок любомудров, но его нельзя было отменить запретом. Запреты, безусловно, стесняли деятельность тех же славянофилов, но не разрушали их кружок.

Запреты и дозволения формировали границы в философии, устанавливая таким образом предел философской эпохи. От этого предела целый период в истории философии получал свою смысловую определенность. Теперь о нем можно было говорить как о некой состоявшейся целостности. Конечно, философия как укорененное в свободе мышление всегда обнаруживала свою экзистенциальную несовместимость с запретами. Более того, запрет, требуя бездействия, означал отказ от мышления, что было невозможно не только обеспечить, но и контролировать. Запреты в философии, таким образом, имели силу символического события, устанавливающего границу и тем самым как бы наводящего порядок в сфере мышления.
Вместе с этим запреты встраивали философию в силовое поле социальной жизни. Степень запретительности здесь могла варьироваться от самоограничений, часто совпа-дающих с нравственным требованием научной добросовестности, до открытых репрессий со стороны государства. Выстраивание властных отношений в философии стало следствием ее институциализации. В России этот процесс начался в XVIII в. вместе со становлением профессиональной философии. Однако надо заметить, что профессиональная философия – очень специфичный культурный продукт. Она, как это не парадоксально, не столь уж близка философии. История показывает, что философия практически никогда не «жила» в университетах, а университетского профессора философии, как правило, всегда отличала философская бездарность. История философии в этом плане знает лишь одно исключение – немецкую классическую философию, когда университетские профессора действительно были крупными мыслителями.

В остальных же случаях профессиональная карьера и успех сопутствовали далеко не самым одаренным университетским преподавателям. Объясняется это все теми же запретами: лишь тот благоденствовал в социальной структуре университета, кто умел воздерживаться от не поощряемых действий, не смел поступать вопреки предписаниям, инструкциям, циркулярам, навязанным программам. Программы же по философии и богословию, согласно, например, «Инструкции ректорам университетов и деканам факультетов» (1849) требовали предварительного одобрения со стороны духовного ведомства . Конечно, лучше всего это дается не тому, кто лишь отказывается от действия (а в философии таким действием является ответственное мышление), а тому, кто просто не способен действовать. В свое время А.И. Герцен не получил ожидаемой высокой оценки за свое кандидатское (дипломное) сочинение о системе Н. Коперника именно за то, что в нем усмотрели «слишком много философии». Философская бездарность и социальный успех – явления почти синонимические. Социальная система профессиональной философии в этом плане работает безотказно. Для своего устойчивого существования она нуждается в преобладании посредственностей, а клановые и корпоративные интересы окончательно замораживают ее в состоянии полной неподвижности и умственной апатии.

«Польза от философии не доказана, а вред возможен»

Итак, проследить историю запретов в русской философии можно лишь со времени ее институциализации, точнее, с того момента, когда профессиональная философия состоялась, как социально-историческое явление. На это потребовалось около столетия. Первое заметное в этом отношении событие произошло в 1821 г. В историко-философской литературе оно получило название «Дело профессоров» в Санкт-Петербургском университете. События развивались следующим образом. В 1819 г. по инициативе попечителя Петербургского учебного округа С.С. Уварова на основе Педагогического института был открыт Санкт-Петербургский университет. Однако уже в 1820 г. член Главного Правления училищ Д.П. Рунич добился увольнения из университета профессора А.П. Куницина, усмотрев в его работе «Право естественное» (Ч. 1–2. СПб., 1818–1820) противоречие истинам христианского вероучения. Попечитель петербургского учебного округа С.С. Уваров, не сумев воспрепятствовать интригам, подал в отставку; Рунич был назначен на его должность.

Свою деятельность он начал с проверки «состояния нравственности» на философско-юридическом факультете (после воссоздания университета в Санкт-Петербурге в 1819 г., на нем были образованы три отделения: философских и юридических наук, физических и математических наук, исторических и словесных наук), затребовав конспекты студенческих лекций. Итог был ожидаемым, т.е. неудовлетворительным. «Философия со всех кафедр провозгласила себя защитницей прав человека, и ее адепты нападали на христианскую религию и не признавали иных истин, кроме тех, которые допускает разум и современная философия» . Министр Народного просвещения кн. А.Н. Голицын также «страдал» над студенческими тетрадями. Для рассмотрения дела профессоров философско-юридического отделения с 3 по 7 ноября 1821 г. было созвано чрезвычайное собрание правления и конференция университета. Административному усердию Рунича активно споспешествовал директор университета Д.А. Кавелин (отец известного западника и либерала, историка К.Д. Кавелина).

Обвинения против государства и религии были выдвинуты профессорам Э.-В. Раупаху, Ж.-Ф. Деманжу, А.И. Галичу, К.И. Арсеньеву, К.Ф. Гершану, Ф.-Б. Шармуа. Все они кроме Галича в результате были уволены из университета. Раскаявшемуся Галичу было запрещено преподавать, в 1825 г. он был отстранен от профессуры, а в 1837 г. оставил университет окончательно. Уволенные профессора потребовали более «компетентного» разбирательства и были привлечены к уголовному суду Главным Управлением училищ. Только в 1827 г. Николай I прекратил дело.
Одной из самых распространенных форм запрета являлись цензурные ограничения на публикацию философских произведений. Всем памятна чаадаевская история, обернувшаяся для автора «Философических писем» домашним арестом, официально декларированным умопомешательством и обязательством ничего больше не писать, которое, впрочем, П.Я. Чаадаев не сдержал. Издатель и цензор чаадаевского письма испытали куда бо-лее ощутительные наказания. Однако всей этой шумной истории предшествовали два го-раздо реже вспоминаемых события. Осенью 1831 г. молодой московский любомудр И.В. Киреевский затеял издание журнала «Европеец», первое отделение которого помимо статей по различным отраслям тогдашней науки предусматривало и философские публикации.

В целом же журнал предполагался скорее литературный, чем научный. Дожидаясь цензурного разрешения на издание журнала, И.В. Киреевский писал В.А. Жуковскому, дяде своей матери, прося у него благословения: «Если Вы скажите мне: издавай (потому что от этого слова теперь зависит все), тогда я надеюсь, что будущий год моей жизни бу-дет не бесполезен для нашей литературы, даже и потому, что мой журнал заставит больше писать Баратынского и Языкова, которые обещали мне деятельное участие. Кроме того, журнальные занятия были бы полезны и для меня самого. Они принудили бы и приучили бы меня к определенной деятельности; окружили бы меня mit der Welt des europäischen wissenschaftlichen Lebens и этому далекому миру дали бы надо мной силу и влияние близкой существенности. Это некоторым образом могло бы мне заменить путешествие. Выписывая все лучшие неполитические журналы на трех языках, вникая в самые замечательные сочинения первых писателей теперешнего времени, я из своего кабинета сделал бы себе аудиторию европейского университета, и мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук. Русская литература вошло бы в него только как дополнение к европейской…» .

Киреевский предполагал сплотить вокруг журнала писателей близких А.С. Пушкину. Всего вышло 2 номера «Европейца», в которых помимо самого Киреевского приняли участие В.А. Жуковский, Е.А. Баратынский, Н.М. Языков, А.С. Хомяков. Уже в январе 1832 г. на журнал был подан донос, написанный управляющим Третьим отделением А.Н. Мордвиновым. В качестве главного обвинения в доносе указывалось на следование издателем современной немецкой философии: «Журнал “Европеец” издается с целью распространения духа свободомыслия. Само по себе разумеется, что свобода проповедуется здесь в виде философии, по примеру германских демагогов Яна, Окена, Шеллинга и дру-гих» . С доносом был ознакомлен император Николай I, что было засвидетельствовано в письме А.Х. Бенкендорфа к К.А. Ливену: «Государь император, прочитав в № 1 издаваемого в Москве Иваном Киреевским журнала под названием «Европеец» статью «Девятна-дцатый век», изволил обратить на оную особое свое внимание. Его величество изволил найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе.

Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное, что под словом просвещение он понимает свободу, что деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституцию. Посему его величество изволит находить, что статья сия не долженствовала быть дозволена в журнале литературном, в каком воспрещается помещать что-либо о политике, и как, сверх того, оная статья, невзирая на ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном, то и не следовало цензуре оной пропускать» . Помимо программной статьи журнала «Девятнадцатый век», написанной 25-летним Киреевским, особое высочайшее неудовольствие вызвали составленная им же заметка ««Горе от ума» — на московской сцене», помещенная в первом номере в отделе «Смесь». В феврале 1832 г. журнал был запрещен, а печатание третьего номера остановлено. От возможных репрессий Киреевского спасло заступничество В.А. Жуковского и кн. П.А. Вяземского. Запрещение журнала произвело очень тяжелое впечатление на современников, Киреевский практически замолчал в печати до 1845 г., когда он на короткий срок принялся за редактирование журнала «Москвитянин».

Двумя годами позже за публикацию философского сочинения подвергся гонениям Ф.Ф. Сидонский, молодой преподаватель Петербургской духовной академии. В 1833 г. он издал свой курс лекций под заглавием «Введение в науку философии», а в следующем году книга была удостоена Академией наук полной Демидовской премии. Случай, надо заметить, уникальный. Академия наук по достоинству оценила труд Ф.Ф. Сидонского, фактически представлявший первый оригинальный философский курс в России. Остальные современники Ф.Ф. Сидонского продолжали читать лекции по Вольфу и Баумейстеру, согласовывая свои компиляции с волей начальства. Последнее не преминуло выразить неудовольствие книгой Ф.Ф. Сидонского, поскольку она была напечатана с дозволения светской (цензор А.В. Никитенко), а не духовной цензуры. Ректор духовной академии Филарет (Дроздов), впоследствии памятный московский митрополит, отстранил Ф.Ф. Сидонского от преподавания философии и перевел его на преподавание английского языка, а через год и вовсе отказал от места в духовной академии. В последующие годы Ф.Ф. Сидонский служил священником в Казанском соборе, занимаясь переводами и изданием чужих философских сочинений, а также сверяя переводы для Академии наук, избравшей его своим членом. Лишь в 1864 г. по инициативе А.В. Никитенко престарелый Ф.Ф. Сидонский был приглашен на вновь открытую в Петербургском университете кафедру философии.

К середине 40-х годов XIX в., когда московские салоны потрясали споры западников и славянофилов, в Петербурге народилось новое философское поколение. Увлеченные философией молодые люди, не находившие в университетских лекциях ответов на интересовавшие их вопросы, составили кружок, группировавшийся вокруг М.В. Буташевича-Петрашевского и получивший название «кружка петрашевцев». С 1845 г. собрания проходили в доходных домах М.В. Петрашевского в Коломне, где по его просьбе и поселились многие участники кружка. Как и кружок Н.В. Станкевича в философском плане он носил просветительский характер, но к изучению философских систем у петрашевцев добавилось увлечение социально-политическими и утопическими идеями, интерес к теоретическим вопросам сопровождался усилением критического отношения к современной российской действительности. Интерес к немецкой идеа-листической философией постепенно ослабевал.

Среди философских кумиров петрашевцев значились Л. Фейербах, А. Сен-Симон, Ш. Фурье; а в статьях В.Н. Майкова в «Финском вестнике» впервые в России излагалось учение О. Конта. Членами кружка были Ф.М. Достоевский, Н.Я. Данилевский, А.П. Беклемишев, К.И. Тимковский, М.Е. Салтыков-Щедрин, В.А. Милютин, П.П. Семенов-Тяншанский, М.И. Глинка, А.Г. Рубинштейн, А.П. Баласогло. В.Н. Майков, Н.А. Момбелли, Н.А. Спешнев, Ф.Г. Толь, И.С. Кашкин, Ф.Я. Ястржембский, братья Е.И. и П.И. Ламанские и др. В 1846 г. появился коллективный труд участников кружка – «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». После революционных движений в Европе в 1848 г. в России усилились репрессии против «опасных» с точки зрения правительства объединений и в апреле 1849 г. началось полицейское расследование деятельности кружка петрашевцев. По делу было привлечено 123 человека. 21 из них были приговорены к расстрелу в последний момент замененному различными сроками ссылки, каторжных работ и иных видов наказания.
Кружок Петрашевского, как и большинство подобных собраний, объединял преимущественно университетскую молодежь, недовольную казенным содержанием университетской философии. И тем не менее, даже робкая и немеющая от дыхания начальства профессиональная философия вызывала опасения. Еще глава Российской академии адмирал А.С. Шишков в «Рассуждении о любви к отечеству» (1812) осуждал «вредные западные умствования» и настаивал на закрытии кафедр философии в университетах. На фоне таких умонастроений и был введен запрет на преподавание философии.

После революционных событий 1848 г. в Европе, повлекших усиление реакционных тенденций в России и вызвавших отставку министра Народного просвещения графа С.С. Уварова, новым министром был назначен князь П.А. Ширинский-Шихматов. По инициативе Николая I, обеспокоенного воздействием «обольстительных мудрований новейших философских систем», Ширинский-Шихматов подал в начале 1850 г. императору докладную записку, в которой признавал вредность философии (прежде всего «германской») и ее несоответствие христианскому вероучению. Только логика и опытная психо-логия, по мысли министра, могли быть оставлены для преподавания из всего корпуса фи-лософских наук, но и они переводились на кафедры богословия, а их преподавание должны были вести соответствующие духовные лица. Кафедра философии ликвидировалась, упразднялся и философский факультет (по Уставу 1835 г. в университете действовало три факультета: философский, юридический и медицинский), из которого образовывалось два факультета: историко-филологический и физико-математический. Цензор, профессор А.В. Никитенко записал в своем дневнике фразу, ставшую крылатой, произнесенную ми-нистром Ширинским-Шихматовым в беседе с профессором А.А. Фишером, занимавшим кафедру философии в Санкт-Петербургском университете до 1850 г.: «польза философии не доказана, а вред от нее возможен» . Справедливости ради надо заметить, что кафедра философии была сохранена только в одном университете – в немецком университете в Дерпте.

Закрытие кафедр философии имело далеко идущие последствия для русской философии. Обсуждение философских вопросов окончательно перешло под крыло толстых жур-налов. К разработке философских проблем подключилась русская литература. Впоследст-вии историки философии стали говорить о публицистичности и литературоцентризме русской философии. Восстановление кафедр философии по новому университетскому уставу 1863 г. не изменило принципиально отношение власти к философии. Основным аргументом, оправдывающим давление на философию, оставалось берущее начало еще в петровской эпохе утилитаристское отношение к знаниям и образованию в целом. Дело, конечно, было не в бесполезности философии. Опасения у власти вызвало то, что даже подражательная университетская философия и ее верноподданные учителя, может быть вовсе сами того не желая, способны пробуждать самостоятельное мышление. Все страхи правительства перед философией и в середине XIX в. и позднее были вызваны боязнью появления самостоятельно и критически мыслящих людей. Однако последующие нападки со стороны власти на философию, университетское образование или науку в целом (можно вспомнить университетский устав 1884 г. и мероприятия министра И.Д. Делянова, ограничившие преподавание философии лишь изучением произведений Платона и Аристотеля) по прежнему обосновывались уже просроченным и неоднократно опровергнутым жизнью и историей доводом бесполезности.

Целой серии запретов подверглись в свое время славянофилы. Правительство очень настороженно, а временами и враждебно относилось к их деятельности. Однако, игнорируя политические вопросы, славянофилы не давали повода властям открыто выступить против себя. Тем не менее, за ними был установлен гласный полицейский надзор. В 1843 г. цензорам было предписано действовать с «особенной осторожностью», когда речь шла о славянофильских статьях. В 1849 г. правительство запретило славянофилам носить бо-роды и русскую одежду. В том же году аресту подверглись Ю.Ф. Самарин за «Рижские письма» и И.С. Аксаков за письма к родным, в которых полиция обнаружила предосуди-тельные высказывания. В 1852 г. был закрыт «Московский сборник», в котором печатались славянофилы, а все славянофильские публикации впредь должны были получать специальное разрешение Главного управления цензуры. В 1854 г. Хомякову было запре-щено печатать свои произведения, а также читать их кому бы то ни было. В результате славянофилы были вынуждены издавать свои сочинения за границей. Запрет на публика-цию работ славянофилов был отменен только после смерти Николая I в 1856 г. И.В. Киреевский и К.С. Аксаков в разные годы пытались занять кафедру философии в Московском университете, но получили отказ. Славянофилам только и оставался для общения, пропаганды и обсуждения узкий круг близких людей.
Новый период запретов и гонений на философию пришелся уже на начало 1920-х годов.

«Философию за борт!»

Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно!

Л.Д. Троцкий

Практически сразу после событий 25 октября 1917 г. пришедшие к власти больше-вики начали борьбу за идеологическую монополию. Государство находилось в состоянии войны, как внешней, так и внутренней, экономика была в полном упадке, все прежние экономические и социальные связи были разрушены, гуманитарные ценности резко девальвированы, культурные и научные отношения нуждались в пересмотре. В рамках политики военного коммунизма была сформирован и опробован механизм быстрого устранения несогласных после скорого судебного разбирательства или без оного. Массовые аресты, заключения в трудовые лагеря, казни, — основной способ уничтожить сторонников прежнего уклада, — были необходимы для установления режима политического доминирования. В ситуации одновременной борьбы с внешними и внутренними врагами нового режима такой способ был единственным для того, чтобы закрепиться у власти, и он принес определенные результаты. К 1922 г. борьба за политическое доминирование в обществе была окончена, как и основные боевые действия Гражданской войны.

Следующим этапом являлось восстановление экономики страны и установление режима идеологического и интеллектуального господства. Наиболее эффективным способом экономического возрождения, это было ясно и политической верхушке, при отсутствии экономической системы, согласующейся с соответствующей культурной ситуацией и идеологическим контекстом была реанимация прежних экономических товарно-денежных отношений, поэтому развернутая новая экономическая политика (НЭП) разрешала частную собственность и основные экономические операции с нею, а также другие послабления в наиболее уязвимых отраслях народного хозяйства. В течение нескольких лет поставленные экономические задачи были решены, при этом НЭП заметно снизила социальную и политическую напряженность в стране, благодаря НЭП появились издательства, журналы и газеты, не противоречащие генеральной линии советского правительства, но способствующие развитию публицистики и литературы, и следовательно стимулирующие расцвет в науке и культуре. Но либерализация экономики никак не вязалась с установленными идеологическими целями, НЭП существовала в условиях выстраивания тоталитарной политической системы и выглядела все-таки как одна из временных мер, направленных на решение насущных проблем.

В целом, политика большевиков в первые десять лет советской власти – это не воплощение заранее продуманной политической и экономической программы, а, скорее, подчинение обстоятельствам, реализация временных мер, никакой программы государственного развития не было, поэтому и работа на идеологическом фронте не свидетельство-вала о наличии у партийного руководства какого-то представления о том, что и как хоте-лось бы получить в результате этой работы. Никакого последовательного становления сталинского режима с самого первого дня советской власти, — это одна из версий объяснения событий 1917-1930 гг., возобладавшая, прежде всего, в иностранной научной литера-туре, — не было.
Несмотря на захлестнувшую Россию волну «красного террора» после 1917 г. и по-следовавший арест некоторых деятелей культуры (таких, как П.А. Сорокин и др.), в це-лом, первые годы (до 1922 г.) власть относилась к интеллектуалам, уже достигшим определенных успехов до революции, достаточно лояльно, кроме тех, кто откровенно выступал против нее. До 1921-1922 гг. высшие учебные заведения работали по-старому, существуя как «островки» прежней дореволюционной науки и используя труд представителей прежней академической школы, хотя элементы новой политической системы были внедрены и тут: выборность на все должности, переименование и т.д. Об автономности научных учреждений в этот период свидетельствует, например, тот факт, что на высшие руководящие посты в них избирались ранее заслужившие авторитет сотрудники. Так, первым выбранным ректором Петроградского университета стал философ Л.П. Карсавин, не имевший в своих взглядах ничего общего с материализмом, первым выбранным директо-ром Публичной библиотеки в Петрограде стал председатель философского общества философ Э.Л. Радлов и т.д.

1920-е гг. оказались целой эпохой в жизни страны, начавшись в условиях политики военного коммунизма, коллективного управления государством, заметном многообразии в сфере культуры, а завершившись в условиях системы жесткого директивного управления, авторитарного режима, унификации с задаваемым извне (сверху) содержанием, идеологизации явлений культуры, в частности, превращения философии в академический марксизм. Придя к власти, партия большевиков позиционировала себя как сила, в которой главным является коллективная (партийная) воля (коллективизм культивировался на всем протяжении существования советской власти), и достаточно большую роль в ней играли несколько человек, осуществлявших поначалу фактически коллективное руководство страной. Важным кажется тот факт, что стремясь к достижению истины, установлению исторической справедливости и сохранению ориентации на коллективное решение, которое и есть единственно справедливое и истинное, в интеллектуальной области (науке, литературе, искусстве, философии) большевики использовали при решении вопросов, скорее практику вытеснения «чуждых» элементов на периферию культуры, хотя наравне с вытеснительной присутствовали и элементы директивно-запретительной тактики. В полной мере последняя стала доминировать уже в середине 1920-х, после смерти В.И. Ленина, а окончательно укрепилась как единственная к концу десятилетия в результате сталинизации культуры. Хорошо показывает это произошедшая на протяжении десяти лет эволюция научных, преимущественно методологических, споров (диспутов), которые были популярны в тот период и организовывались по различным поводам. Так, если до 1925 гг. (например, дебатов между А. В. Луначарским и митрополитом А. И. Введенским о сущности религии) диспуты проходили как напряженная интеллектуальная борьба между оппонентами с обращением к сути вопроса, то чем дальше, тем более бессодержательными, формалистскими, но продолжительными они были, переходя в состояние войны между оппонентами. Эти интеллектуальные войны, не ограничивались рамками публичных выступлений, переходя во взаимные нападки в публицистике, используя «перестрелку» ярлыками и клеймами, и тяжелую артиллерию – обращение к трудам классиков марксизма-ленинизма как универсальному научному авторитету и партийному руководству как универсальному аргументу.

Во второй половине 1920-х и позже все чаще, хотя и прежде элементы такого подхода присутствовали, но не носили тотального и политического характера, полемика заканчивалась не нахождением методологического решения, а выявлением очередного «врага», «вредителя» и пр., при этом решение накопившихся методологических научных проблем заменялось достижением чьих-то собственных амбициозных целей. И начиная с 1930 г. (полемики между М.Б. Митиным, П.Ф. Юдиным с одной стороны и А.М. Дебориным, с другой) устанавливается режим полного тотального контроля над наукой, в котором полемика используется как средство борьбы с неугодными власти учеными. С этого времени каждая разворачивающаяся полемика практически сразу же превращалась в политическую кампанию против кого-то, заканчиваясь полной делегализацией (запрета) его деятельности.

О тех же изменениях на протяжении 1920-х гг. свидетельствует то, насколько по-разному обсуждался и решался вопрос о «буржуазных» специалистах в начале (партийное совещание по вопросам преподавания общественных наук в высших школах, дек. 1920 – янв. 1921) и в конце 1920-х (обсуждение на I Московской областной конференции ВКП(б), сент. 1929). Таким образом, большевики фактически разработали новый метод борьбы: не запрет на научную деятельность в определенной научной сфере, который возможен только в условиях однородной культурной среды, высокого уровня политической и интеллектуальной культуры деятелей науки, а вытеснение, внешне кажущуюся плюральной победоносную войну в рамках отдельной дисциплины и фор-мально ее же методами, позволяющую в результате освобождения определенного поля культуры заменить однородными, но полностью подконтрольными власти, элементами.

Параллельно с либерализацией в экономике на протяжении всех 1920-х гг. велась серьезная целенаправленная идеологическая работа по освобождению от «чуждых эле-ментов». Ярче всего это проявилось в философии, которая воспринималась как соперница идеологии, зачастую выдаваемой за материалистическую философию, но с другой, как система, способная дать удобную для борьбы на идеологическом фронте терминологию. Философия, стремящаяся объяснить бытие, и предполагающая определенную этическую систему в качестве вывода, не совпадала в своем содержании с новой идеологической системой, поэтому с самого начала была взята под особый контроль. Неприемлемость постулатов «свободной» (называем так, чтобы отличить от пришедшей ей на смену марксистской) философии повлекли ее запрет.

На протяжении всего предреволюционного (перед 1917 г) времени в XX в. философия в России набирала общественное влияние, которое после революции 1905–1907 гг. усилилось настолько, что этот период в философии стали называть русским духовным ренессансом, новым религиозным сознанием. Она развивалась в это время достаточно бурно: количество философских организаций, кружков, собраний увеличивалось в прогрессии, а профессиональная философия была популярным и даже модным занятием. И, несмотря на то, что, например, судьбу религиозно-философских собраний (1901–1903) решил (разрешил и запретил) обер-прокурор Святейшего Синода влиятельнейший К.П. Победоносцев, в целом, направление поисков в философии в этот период не навязывалось извне, а определялось самостоятельными духовными интересами каждого конкретного мыслителя.

Привыкшие к такому плюрализму русские философы, оставшиеся после 25 октября 1917 г. в России, продолжали заниматься преимущественно религиозной философией, как и прежде. А поскольку положительное зерно ее выросло на критическом отношении к марксизму и материалистической традиции, не удивительным кажется и критический настрой по отношению к новой большевистской власти и новому строящемуся советскому строю. Мыслители, принадлежавшие к этому, идеалистическому (старшие идеалисты) направлению к моменту октябрьского переворота были людьми известными, занимали должности в структуре учебных заведений и, соответственно, определенным образом влияли на студентов, транслируя свои взгляды с университетских кафедр, участвуя в различных философских собраниях и кружках, критикуя со своих позиций марксизм и большевиков.

Незаменимым элементом культуры дореволюционной России, свидетельствующем о высоком уровне развития науки, были научные общества, игравшие важную роль для междисциплинарных связей, международной научной коммуникации, стимулирования исследовательской деятельности. Привыкшие к высокой степени свободы мысли и науч-ной деятельности, оставшиеся в России интеллектуалы предполагали, что в новых политических условиях возможно развернуть научную работу еще более эффективно. Несмот-ря на тяжелейшее экономическое положение, голод и холод, в 1917-1922 гг. открывается большое количество газет («Новое Время», «Дело народа» и еще почти тысяча наименований), журналов («Знамя», «Жизнь», «Начала», «Утренники» и др.), издательств («Время», «Колос», «Берег», «Академия» и др.), создаются научные общества, призванные реализовать скрытый потенциал интеллигенции, открывается книжный магазин Петербургского философского общества. В 1917 г. основано Общество исторических, философских и социальных наук при Пермском университете. В 1918 г. в Москве Н.А. Бердяев создает Вольную академию духовной культуры, а при ней философско-гуманитарный факультет, где читали учебные курсы сам Бердяев, А. Белый, Б.П. Вышеславцев, С.Л. Франк, Вяч. Иванов, Ф.А. Степун, а для более широкой аудитории организовывали чтения в По-литехническом музее; возобновило работу Психологическое общество при Московском университете (руководитель Л.М. Лопатин, а после его смерти в 1921 г. – И.А. Ильин).

В 1919 под руководством Н.И. Кареева и при активном сотрудничестве П.А. Сорокина во-зобновляет работу Социологическое общество. В том же году по инициативе А. Белого, Р.В. Иванова-Разумника и др. организована и зарегистрирована в Петрограде Вольная философская ассоциация (Вольфила), ставящая своей целью в дополнение к случившейся революции произвести и духовную революцию, без которой построение нового общества невозможно. Вольфила объединила лучшие интеллектуальные силы страны, причем в разных областях науки от математики до теории изобразительного и театрального ис-кусств (число членов ассоциации доходило до 350, а открытые заседания посещало до 1000 человек), и в разных регионах (были открыты отделения не только в городах России, но и в Берлине) . В 1921 г. основано Философское общество при Донском университете (годом позже Философское общество возникает в Чите и Костроме) . В том же 1921 г. возобновляет работу Петербургское философское общество, которое решает издавать соб-ственный журнал «Мысль» (под редакцией Э.Л. Радлова и Н.О. Лосского, тираж 4000 экз.). Журнал заявлял о чисто научных целях «беспристрастно служить всевозможным направлениям философии» . Выйти успело всего несколько номеров .

Практика вытеснения «старого» «новым» применялась достаточно широко: «25 июля 1918 года декретом ВЦИК создается Социалистическая академия общественных наук в качестве противовеса социально-гуманитарным отделениям Российской академии наук. В 1919 году организуется Российская академия истории материальной культуры, объединившая вокруг себя тех интеллектуалов, которые не вошли в историко-филологическое отделение академии наук. Формирование новых институтов было осо-бенно активным в первое десятилетие Советской власти» . Созданные Коммунистиче-ский научно-исследовательский институт, в 1918 Петроградский институт внешкольного образования (в 1925 переименован в Коммунистический политико-просветительный институт им. Н. К. Крупской), в 1919 г на базе Педагогического института им. П. Г. Шелапутина Академия социального воспитания (с 1923 года переименованная в Академию коммунистического воспитания (АКВ)), в 1922 г. на базе Центральной биологической станции Народного комиссариата просвещения РСФСР Государственный научно-исследовательский институт изучения и пропаганды естественнонаучных основ материализма им. К.А. Тимирязева (1922–1924 гг. назывался Государственный научно-исследовательский биологический институт им. К.А. Тимирязева), в 1918 г. Коммунисти-ческий университет им. Я.М. Свердлова и др. решали задачи выработки методологических основ коммунистической идеологии, но в то же время создание этих новых, а не реформирование старых учреждений свидетельствует об намеренной замене последних. Появились университеты в Ярославле, Костроме, Астрахани, Самаре, Тамбове.

Все эти учреждения нуждались в квалифицированных кадрах, естественно, квалификацию в первую очередь определяло знание марксистской литературы, социальное происхождение и лояльность к режиму. Учитывая большое количество эмигрировавших ученых, сотрудников даже для прежде существовавших заведений не хватало, а открывались новые… Решению этой проблемы было посвящено первое партийное совещание с участием В.И. Ленина (3 декабря 1920 – 4 января 1921), который и предложил использовать «буржуазных спецов» (представителей дореволюционной профессуры), но проверив их на знание марксистской литературы и лишь до момента, пока они будут нужны. Эту позицию уточнил заместитель наркома просвещения М.Н. Покровский, заявивший о недопустимости привлечения «буржуазных спецов» к преподаванию обществоведческих дисциплин, а для восполнения кадрового дефицита нужно привлекать членов партии даже не окончивших университет или без образования, но с достаточным партийным опытом, а также специалистов-марксистов, не состоящих в партии. «Нам нужно завоевать высшую школу, вытеснив белого профессора и заменив его красным», — писал М.Н. Покровский . Естественно, такое вытеснение привело к тому, что уровень преподавания в ВУЗах резко упал.

Начатое наступление на академическую профессуру и других представителей до-революционной интеллигенции продолжилось выступлением В.И. Ленина в журнале «Под знаменем марксизма» со статьей «О значении воинствующего материализма», где он высказывает те же мысли, что и Покровский, уточняя: «Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею пока не научился, ибо в противном случае он бы по-добных преподавателей и членов ученых обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной “демократии”» . Слова вождя были приняты как руководство к действию, подготовлена юридическая база (поправки в УК май 1922 г.), хотя подобный метод расправы был опробован на группе анархистов еще в январе 1921 г. , вскоре проведены аресты виднейших врачей (конец июня 1922 г.), многим из которых высылка за границу или расстрел (в новой редакции УК они были приравнены друг другу) была заменена на высылку в удаленные регионы России, закрыты журнал «Мысль», «Экономист» и др. (лето 1922 г.), принят декрет ВЦИК (10 августа 1922 г.), проведены аресты вузовской профессуры (16-18 августа) и «буржуазного» студенчества (1 сентября), часть из них выслана поездом Москва-Рига (23 сентября), еще часть пароходом «Обербургомистр Хакен» (29 сентября) и пароходом «Пруссия» (16 ноября). Эта самая масштабная акция по вытеснению из России представителей гуманитарных профессий в литературе получила название «философский пароход», хотя собственно философов среди высланных в результате кампании в количественном отношении было меньшинство, но по научному потенциалу они были едва ли не самой яркой группой. Газета «Правда» публикует статью (31 августа 1922 г.), в которой, в частности, указывается, что «среди высылаемых почти нет крупных научных имен», хотя среди них Н.А. Бердяев, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, С.Н. Булгаков, С.Л. Франк, И.И. Лапшин, Ф.А. Степун, Н.О. Лосский. Эти философы стали в эмиграции не только видными мыслителями, о которых знали лишь жители русских кварталов, но «лицом» русской философии, определив надолго направление мировой мысли в целом.

В России ситуация с философией продолжала меняться, идеализм был объявлен буржуазной философией, а истинной философией – материализм в марксистско-ленинской трактовке. В связи с этим происходит и переориентация основных философ-ских научных и учебных заведений, занимавшихся теоретической разработкой вопросов материалистической философии и в плане истории философии изучают наследие Маркса-Энгельса-Ленина, теория которых объявлена высшим достижением человеческой мысли, а вся прочая история мировой философии подстраивается под этот тезис, а в учениях фи-лософов-классиков разыскивается материалистический элемент. Большую роль в материалистической философии приобретает ее связь с позитивизмом и естественнонаучными учениями, в частности, с эволюционизмом. Зафиксировавшаяся в общественном сознании ассоциация философии с идеализмом приводит к тому, что она объявляется вредной, устаревшей. Теоретическим обоснованием этого положения стали книги автора «теории новой биологии», биолога Э.С. Енчмена и статья будущего (1925) ректора Ленинградского государственного университета С.К. Минина «Философию за борт!» (Под знаменем марксизма. 1922. № 5–6). В этих произведениях авторы указывали на то, что философия как форма общественного сознания устарела, «свое отжила», а в новых социально-политических и исторических условиях оказывается вредна, поскольку является формой сознания, характерной для классовой буржуазии, а потому философия враждебна пролетариату, она должна объединиться с наукой, стать научной философией, каковой и является «диалектический материализм» (термин установился к концу 1920-х).

Более радикально был настроен Э.С. Енчмен, который, продолжая эту мысль, писал о полном будущем вымирании интеллигенции как «идеологически низшей расы», эволюционно стоящей на более низкой ступени развития, «начинается массовый процесс отмирания «разума», одновременно с […] массовым процессом отмирания “знания”, “познания”. […] Массовое отмирание всех этих “высших ценностей” произойдет одновременно с массовым возвратом человеческих организмов к доэксплуататорскому состоянию единиц органических движений, – к единой системе органических движений» . Популярность учения Енчмена вызвало даже ответную реакцию со стороны, как оказалось, более умеренных официальных идеологов власти, – в печати была развернута полемика, в которой, в частности, участвовал Н.А. Бухарин . Однако в целом заданное направление развития философии в СССР определило дальнейшее ее содержание и задачи. Для этой цели было создано Общество воинствующих материалистов (1924) и др. Даже самая известная дискуссия в официальной философии между «механистами» и «диалектиками» оказалась подчинена вопросу о том, насколько обособленно существует философия от выводов естественных наук .

После «философского парохода» оставшиеся в России философы, получившие классическое академическое философское образование, были вынуждены либо встраиваться в систему, либо существовать в состоянии маргинальных мыслителей. Еще одним вариантом было существование в качестве философа на полулегальном или нелегальном положении, сочиняя «в стол» и тайно встречаясь с единомышленниками. К концу 1920-х гг. с философскими сообществами было покончено (Вольфила закрыта в 1924 г.), последним громким делом реально существовавшей философской организации был процесс над чле-нами общества «Воскресенье» в 1928 г.

Частные примеры запретов и ограничений в философии можно, конечно, множить и далее, но они уже не меняют сути проблемы и порождают исторически вполне оправданные ожидания. В заключении лишь приведем имевшую в конце ельцынского правления историю. 1 сентября одна известная историк русской философии посетила философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета и застала его в состоянии ремонта, который не успели завершить в течение лета. Рабочие выносили из здания старые парты, стулья и другую мебель. На удивленный вопрос о происходящем, один из молодых преподавателей факультета ответил почтенной даме, что после известного указа о поддержке психоанализа в России вышло новое распоряжение сумасбродного президента о закрытии философских факультетов, поскольку философия не справилась с постав-ленной задачей – не сформулировала «национальную идею», чем продемонстрировала свою полную избыточность и бесполезность. Вскипевшее возмущение ученой дамы, в чьем сознании сразу же сложился ряд исторических аналогий, остановил лишь дружный хохот случайных свидетелей.