Мать земля. К религиозной космологии русского народа

Георгий Петрович Федотов (1886-1951) — русский философ, публицист, историк культуры, основоположник богословия культуры. С переездом из Саратова, где он родился, в Воронеж учился в гимназии, в 1904 г. уехал на учебу в Петербургский технологический институт. В 1905 г. революция вернула его в Саратов, откуда его выслали в Германию за участие в работе социал-демократических кружков. Учился в Йене (1907-1908), затем занимался медиевистикой в семинаре Гревса в Петербургском университете. После еще одной высылки сдал в Риге кандидатские экзамены и начал карьеру преподавателя приват-доцентом кафедры средних веков в Петербургском университете. Параллельно работал в Публичной библиотеке, в отделе искусств. В Петербурге стал одним из организаторов религиозно-философского кружка «Воскресение», публиковался в журнале воскресенцев «Свободные голоса» (1918). В 1922 г. работал на кафедре средних веков в Саратове. С 1925 г. Федотов скитался по основным центрам русской эмиграции (Германия, Франция, Америка).

В настоящей статье, представляющей отрывок из об­щей работы по исследованию русской народной религиозно­сти, автор предпринимает изучение народной космологии по так называемым «духовным стихам». Под этим именем известны религиозные эпические песни русского народа, представляющие одну из интереснейших отраслей русского фольклора. До самого последнего времени эти песни ис­полнялись по всей территории России особыми специалистами-рапсодами, чаще всего слепцами. Ярмарки, приходские празд­ники, стечения паломников у стен монастырей были местом выступления странствующих певцов. По большей части репертуар их ограничивался религиозной или «духов­ной» поэзией, отмежевываясь и от богатырского, былинного эпоса и от лирики. Источниками этой религиозной поэзии служили в большинстве случаев жития святых, пере­водные с греческого апокрифы, реже Библия. Многое, несом­ненно, принадлежит исконному славянскому фольклору, хотя христианский и церковный характер этой поэзии несомненен.

Историки литературы расходятся в определении време­ни зарождения на Руси народного религиозного эпоса. Несом­ненно, он уже существовал в XVII веке. Но почти все за­писи относятся к самому последнему времени — XIX-ХХ ст. Несомненно, «духовный стих» представляет остаток древней московской, до-петровской культуры, уцелевший в эпоху европеизации России.

* * *

При первом знакомстве с русской религиозной мыслью или поэзией космическая окрашенность русской религиоз­ности прежде всего поражает исследователя-иностранца. Известно то исключительное место, которое занимает почитание Богородицы в жизни русского православного народа. Но еще Достоевский в «Бесах» провозгласил родство ре­лигии Богоматери с религией «матери земли», как земля, т. е. природа, неизменно именуется в народной поэзии:

«Богородица — мать земля сырая».

В современных богословских системах (Соловьев, Флоренский, Булгаков) учение о Софии, с ее божественно-тварным, небесно-земным ликом, является центральным.

И хотя учение о Софии складывалось в зависимости от западных христианско-теософических систем, но сродство современного богословия с русской народной религиозностью несомненно. Если называть софийной всякую форму хри­стианской религиозности, которая связывает неразрывно бо­жественный и природный мир, то русская народная религиоз­ность должна быть названа софийной.

В духовных стихах расстояние между Творцом и тварным миром настолько сближено, что едва ли правильно го­ворить даже о творении мира там, где, для народа, речь идет о космогонии. Слово «творение» может встретиться иногда — но еще требуется определить, какой смысл вкладывается в это слово певцом, В космологическом стихе о Го­лубиной Книге о «творении» не говорится вовсе. Вопросы ставятся о происхождении мира — «откуда?» — и ответы дают­ся или в безглагольной форме, или в глаголах, которые; скорее могут быть истолкованы в смысле порождения или эманации:

Начался у нас белый свет (1,294)

или

У нас белый свет взят от Господа (I, 270)

У нас белый вольный свет зачался от суда Божия (301; 306; 325)

Другие варианты: занимался, заводился, стался… Только не сотворен. Самая корректная форма говорить не о творе­нии, а о «держании» и «основании» мира в Боге:

Основана земля Святым Духом,

А содержана Словом Божиим (304).

Повествуя о происхождении элементов природного мира, стих связывает их с членами антропоморфизированного Божества — как тело космическое, порожденное телом Божественным:

У нас белый свет взять от Господа,

Солнце красное от лица Божия,

Млад-светел месяц от грудей его,

Зори белыя от очей Божьих,

Звезды частыя-то от риз его,

Ветры буйные от Свята Духа… (270)

Варианты весьма различны. Связь отдельных элементов, данных поэту апокрифической литературой (*), неустой­чива. Отметим некоторые интересныя детали:

Дожди сильные от мыслей Божиих (275)

или

Дробен дождик от слезы Его (302)

Ночи темныя от дум Господних (301)

или

Ночи темныя от волос Его (2, 307) или даже

Ночи темныя от сапог Божьих (279)

но почти всегда ветры происходят от Святого Духа, кото­рый мыслится здесь как дыхание Божие. Иногда сами ветры называются Божиими Духами:

Духи Божии от устов Его (307)

Единственный раз читаем:

Ветры буйные от кровей Божьих (279)

Последняя формула звучит необычайно-резко даже для общей плотски-натуралистической концепции стиха. При всем наивном материализме ее мы не можем не чувствовать из­вестной осторожности, налагаемой христианским спиритуализмом на эту натуралистическую схему. В самом деле, ответы даются почти исключительно о происхождении небесных или воздушных явлений. Для них уместны наиболее одухотворенные или наиболее поэтические элементы божествен­ной телесности («Сапоги» и «крови» являются скорее сры­вами певца). Стих не дерзает говорить о теле, о костях Божиих, и в связи с этим отказывается ставить вопросы о происхождении земли, моря и гор (камней). Ответы на эти вопросы легко угадываются; они становятся ясны по аналогии с происхождением тела Адамова. Но певец умалчивает о них, думается, по требованию религиозного целомудрия, подавляя в себе естественный интерес к космологии матери-земли. Этим соблюдается и известная, не очень строгая, гра­дация в божественности высших (воздушных) и низших (земных) элементов природного мира.

Вопрос о происхождении человека (Адама) тоже постав-

*) См. «Беседа трех святителей» в изд. Пыпина: «Пам. стар. рус. лит.» вып. 3, стр. 169.

 

 -лен в Стихе о Голубиной Книге, который дает на него следующий ответь:

У нас мир-народ от Адамия;

Кости крепкия от камени,

Телеса наши от сырой земли;

Кровь-руда наша от черна моря (301; 270 , 318).

Конечно, и здесь отдельные моменты неустойчивы. Очи Ада­ма взяты от солнца, мысли от облаков (однако разум от Святого Духа)… Но устойчива основная мысль. Развивая, по следам апокрифов, библейскую идею о сотворении мира Адама из земли, певец видит в существе Адамовом те же элементы, что и в космосе. Между миром и человеком та же неразрывная связь, что и между организмом матери и сына. И если мир божественного происхождения, то и человек обладает природой божественной, — могли бы мы продол­жить мысль певца: только божественность его не второго, а третьего порядка. Он не царь земли, а сын ее. Лишь через мать свою он носить в себе печать божественности. Так очи его не прямо от очей Божиих, а от солнца, которое само от очей Божиих. Народная антропология подчинена космологии.

Мир, божественный по своему происхождению, вторично освящен или обожен, т. е. поднят на высшую ступень бо­жественности, с воплощением Христа. В христианском кос­мосе отдельные элементы его освящаются благодаря особому отношению к земной жизни Христа или Богородицы. Это отношение сообщает новый иерархический порядок элементам мироздания, о котором повествует та же Голубиная Книга:

Кипарис древа всем древам мати,

На нем распять быль сам Исус Христос (272)

На белом Латыре на камени

Беседовал да опочив держал

Сам Исус Христос царь небесный…

Потому бел Латырь камень каменем мати (291)

Не требует объяснений, почему

Иордан река всем рекам мати…

Фавор (или Сион) гора всем горам мати…

Особенно отметим круг природных явлений, освященных отношением к Богородице. В сущности непосред­ственно Ею освящена только плакун-трава:

Трава травам мать плакун-трава.

Когда жиды Христа распяли,

Тогда плакала мать Божия Богородица,

Роняла слезы на сырую землю;

и от того выростала трава плакуная (337)

Не легко заметить тенденцию певцов посвящать Богома­тери все новые и новые элементы мироздания, которые искон­но были связаны с иными небесными силами. Так и кипарис становится ее посвященным:

Пресвятая мать Богородица

Гли того древа долго мучилась,

Выруняла слезки са ясных очей,

Са ясных очей в сыру маць землю. (Вар. 232)

Хочет певец посвятить ей и море, которое однако первоначально связано со святым Климентом. Память о грече­ской Корсуни и о мощах св. Климента, папы Римского, обретенных на дне морском и высоко чтимых в киевской Руси, лежит в основе этой дедикации:

Окиян — море всем морям мати…

Что во той во церкви во соборныя

Почивают мощи папа римского,

Папа римского, слава-Клементьева (276)

Иногда к имени Климента прибавляется имя Петра Александрийского или же церковь связана своей гробницей со Христом, но чаще всего мы видим подымающуюся из моря церковь, так или иначе освященную Богородицей.

Из той из церкви из соборной

Из соборной, из богомольной,

Выходила Царица небесная;

Из Океана Она омывалася,

На соборную церковь Она Богу молилася (303-4) (*).

В сущности лишь три природных существа — «три ма­тери» — оказываются вне христианского круга: рыба Кит, Страфиль-птица и Индрик-зверь. Но и эти чисто космические существа несут религиозное служение. Страфиль-птица

Богу молится за сине море.

а Индрик

Богу молится за святую гору. (321—322).

Из темного описания Индрика, живущего в глубине земли, в недрах гор, можно заключить, что он управляет течением подземных вод. О Страфиль-птице гово­рится, что она

*) Даже храм гроба Господня в Иерусалиме иногда оказывается посвященным «Святой святыне Богородице» (289).

Держит белый свет под правым крылом (234), т. е. как евангельская кокошь, матерински греет его. Из­вестный черты грозности, присущая Индрику и Страфили, как владыкам водных стихий (от них колеблются воды и горы), решительно стушевываются перед благодетельно-материнскими. Обратим внимание на то, что не только Индрик и Страфиль, но и все главы космической и социальной иерархии (град, церковь), именуются матерями. Не отечество (*) и не царство («царь зверей»), но именно материнство полагает­ся в основу иерархии.

Мир, божественный в космогонии, освященный кровью Христа и слезами Богородицы, весь пронизан Святым Духом или «святыми духами», посланными Христом. В стихе о 12 пятницах поется, что в день Троицы

Пущал Господь Святый Дух по всей земле (№ 580)

Это излияние Св. Духа не ограничено церковью, хотя в церковном быте народ чувствует особенно живо Его присут­ствие. Но вся земля приемлет Св. Духа, который, по драстическому выражению одного стиха, даже воплощается в ней:

Воплотив Свята Духа

Во сырую землю,

Во всю поселенную. (584)

Живущий в природе святой дух ощущается народом в дыхании воздуха, ветре и благовониях земли. Вот почему всякое чудесное действие ветра приравнивается святому духу:

Святым духом Василья поднимало… (I, 566)

Положило их святым духом за престолом (1,587)

Самый воздух называется святым в стихе о Егории:

Што поверх воды святой Егорий плавает,

Да, ведь, он поверх воды на святом на воздухе

(Истомин, стр. 14)

И от священного кипариса исходить святой дух в его благоухании:

Пошел от ней святой дух,

Святой дух и ладан (I, 282).

Можно поставить вопрос, в какой мере эта насыщен­ность святым духом связана с христианской эпохой чело­вечества. Уже в самом творении или зачале мира ветры на­зываются Божиими духами. Не ясно и место грехопадения

*) «Отец вместо мати» в немногих вариантах стиха о Гол. Кн. (84, 87).

в этой космологии. Народ помнить о грехе Адама, но нас­колько падение человека нарушило изначально-божественный строй природы?

Есть один стих — о Егории Храбром, — в котором можно усмотреть следы космического грехопадения. Мир состоит не из одних благословенных стихий: он полон вредоносных для человека тварей и грозных природных явлений. Как примирить с божественным происхождением мира существование диких зверей, змей и гадов? Рус­ский человек, как известно, не любить гор — наследник, в этом отношении, античного эстетического чувства. Апокриф приписывает сотворение гор, как и змей и всякой нечести, дьяволу. Но русский народный певец не пошел по этому манихейскому пути, на которой иногда сворачивает русская прозаическая сказка. Стих о Егории утверждает изначаль­ную святость мира и вместе с тем какую-то порчу в нем. «Горы толкучия», «звери рыскучие» и прочие «заставы» Егория — результата нарушения божественного миропорядка.

Станьте вы, горы, по старому, (I, 437)

говорить Егорий, очищая русскую землю… и волкам:

И вы пейте и вы ешьте повеленное,

Повеленное, вы, благословенное (396).

Рекам:

Теките вы, реки, где вам Господь повелел (417)

Стих дает и свое объяснение расстройству природного мира. Он связывает его н е с грехом Адама, а с идолопоклонством, которому подпал не только человек, но и вся тварь.

Уж вы ой еси да все темные леса!

Вы не веруйте да бесу дьяволу;

Вы поверуйте да самому Христу (Григорьеву 289. Ср. Вар. 98).

Леса, горы и реки, как и звери, подобны девицам — сестрам Егория, на которых от идолопоклонства выросла еловая кора. И очищение русской земли, ее космиургическое воссоздание Егорием совершается путем утверждения истин­ной веры. Интересно отметить, что природа и в своем падении, мыслится самостоятельной, а не отраженной лишь тенью человека. Обращаясь к истинной вере, она может молиться Богу, как в стихе о Голубиной Книге. Так, посылая птицу Черногора в Окиян-море, Егорий заповедует ей:

Богу молись за сине море. (I, 436).

Вдумываясь в изображение мировой порчи в стихе о Егории, нельзя не заметить, что она не имеет глубокого ха­рактера. расстройство мира поверхностно: оно захватывает земную кору — горы, леса, реки — но не самое тело земли. Под нечистью, покрывающей ее, земля остается неповрежден­ной, — если не девственной, то матерински чистой. Среди всего космоса она образует особое, глубинное средоточие, с которым связана самая сердцевина народной религиозно­сти.

Солнце, месяц, звезды и зори — ближе к Богу: они происходят от Божия лица. Но не к ним обращено религиозное сердце народа. Греческое православие знало персонификацию мира: царя-космоса, который изображается в· короне под апостолами на иконе Пятидесятницы. Этому мужскому и царственному греческому образу соответствуете русский — женский. Из всего космоса личное воплощение получает только мать-земля.

Мать земля — это прежде всего черное, рождающее лоно земли-кормилицы, матери пахаря, как об этом говорить постоянный ее эпитет «мать земля сырая»:

Мать сыра-земля, хлебородница. (I, 538).

Но ей же принадлежит и растительный покров, набро­шенный на ее лоно. Он сообщает ее рождающей глубине одеяние софийной красоты. И, наконец, она же является хранительницей нравственного закона — прежде всего, за­кона родовой жизни.

К ней, как к матери, идет человек в тоске, чтобы на ее груди найти утешение. Иосиф Прекрасный, проданный братьями

К матушке сырой земле причитает: (I, 158)

«Увы, земля мать сырая.

Кабы ты, земля, вещая мать, голубица,

Поведала бы ты печаль мою» (I, 175).

К ней же взывает Иаков, неутешный отец:

Земля, земля,

Возопившая ко Господу за Авеля,

Возопи ныне ко Иакову (I, 188).

К матери-земле идут каяться во грехах:

Уж как каялся молодец сырой земле:

Ты покай, покай, матушка сыра земля» (Вар.)

Едва ли стоить упоминать, что земля, как в греческом мифе, помогает и призывающим ее в бою героям. Феодор-Тирянин, утопая в пролитой им жидовской крови, обращается к земле:

Разступися, мать сыра земля,

На четыре, на стороны,

Прожри кровь змииную,

Не давай нам погибнути. (I, 532).

Христианизируясь, подчиняясь закону аскезы, мать-земля превращается в пустыню — девственную мать, спасать­ся в которую идет младой царевич Иосаф.

Научи меня, мать пустыня,

Как Божью волю творити,

Достави меня, пустыня,

К своему ко небесному царствию (I, 206 сл. 209, 214)

Похвала пустыне является одной из очень древних тем монашеской литературы Востока и Запада. Но ее развитие в русском стихе подчеркивает особые интимные черты в отношении русского народа в красоте земли. Действительно, красота пустыни — главная тема стиха, который так и начи­нается в некоторых вариантах:

Стояла мать прекрасная пустыня (I, 209; 227).

Так как краса пустыни — девственная, весенняя, не плодоносящая красота, то она сообщает святость материнства весне:

Весна, мать красная (210).

Красота пустыни безгрешна; она сродни ангельскому миру:

Тебя, матерь пустыня,

Все архангелы хвалят.

Во тебе, матерь пустыня,

Предтечий пребывает. (220-228).

Не даром пустыня и отвечает «архангельским гласом»

Святая красота, утешая пустынника, настраивает на тихие, светлые думы:

Есть честныя древа —

Со мной будут думу думать;

На древах есть мелкие листья,

Со мной станут говорить;

Прилетят птицы райския

Станут распевать… (221).

Это райское состояние пустынника только оттеняет суро­вость его телесной аскезы. Житие в пустыне жестокое:

Тут едят гнилую колоду,

А пьют воду болотную (206).

Но и такая жизнь сладка царевичу, прельщенному красо­той пустыни:

Гнилая колода

Мне паче сладкого меда (214).

Здесь возникает интересный вопрос: не создается ли конфликт между аскезой и красотой («похотью очей»), и как разрешает его народный певец?

Сама диалогическая форма — беседа царевича с пусты­ней — дает возможность различных подходов к этой труд­нейшей проблеме аскетики: искушению красотой. Различия вариантов увеличивают для нас сложность проблемы, кото­рая несомненно ощущается певцом, но поставлена им с чрезвычайной осторожностью. Прежде всего отметим край­ние варианты:

Я не дам своим очам

От себе далече зреть,

Я не дам своим ушам

От себе далече слышать (223).

Это крайний аскетический взгляд, указующий на опасность бесцельного созерцания. Он не характерен для господствующего настроения стиха, как и противоположный ему идеал бесконечного любования:

Разгуляюсь я, млад юноша,

Во зеленой во дуброве. (220).

Или же, принимая их оба, надо подчинить их основному мотиву тихого, музыкального, обращенного внутрь созер­цания.

Во всем диалоге пустыни с царевичем, она, мудрая ру­ководительница, испытывает его суровостью телесной аске­зы, но не предостерегает его от соблазнов красоты. Есть однако же один, очень существенный мотив (*), проходящий сквозь все варианты, который как будто бы, действительно, говорит об искушении красотой:

Как придет весна красная,

Все луга, болота разольются,

Древа листом оденутся,

На древах запоет птица райская

*) Оставшийся непонятным для Ю. М. Соколова, которому принадлежит прекрасный этюд об этом стихе: «Весна и народный аскетический идеал». Рус. Фил. Вестн. 1910 (3-4).

Архангельским голосом,

Но ты из пустыни вон изойдешь,

Меня мать прекрасную пустыню позабудешь (207, 210, 212, 219)

На первый взгляд, непонятно это бегство из пустыни в самом расцвете ее весенней красоты. Но следующий вариант поясняет намек пустыни:

Налетят же да с моря пташки,

Горе-горския кукушки,

Жалобно будут причитати,

А ты станешь тосковати. (232).

Мотив весенней тоски и кукушки недостаточно ясен; это тонкая и скрытая форма тоски по любви. Замечательно, что не соловей, а кукушки искушают пустынника: т. е. не сладострастие, а материнство. В песне кукушки народ слышит тоску о потерянных птенцах, по своему гнезду, по родовой жизни. Таким образом не демонический соблазн красоты искушает в природе, а материнское сердце земли противополагается девственной красоте пустыни. Но они оба благословенны. Конфликта между ними намечен необы­чайно тонкими чертами, и не остается непреодоленными Царевич избирает пустыню, чтобы спасаться ее ангельской красотой.

Русский певец решительно не хочет видеть в красоте земли страстных «панических» черт. Достаточно обратить внимание на то, какие формы растительного мира символизируют красоту и силу земли. Всем древам мать — траурный кипарис, донесенный до народного воображения апокрифиче­ской книгой, рассказами паломников и крестиками из свя­той земли. Рядом с ним кедр и певга — все три хвойные деревья, т. е. с подсушенной жизненностью, с бессмертной, но мертвой листвой. Из родных дерев певец называет бе­резу и рябину рядом с кипарисом для построения сионской церкви (241), — плакучие деревья севера. Его любимые цветы— «лазоревые», т. е. холодного, небесного цвета. Лозы и розы, обвивающие гроб Богоматери, даны не по непосредственному видению, а сквозь церковно-византийский орнамент, в отвле­чении от страстной их природы.

Когда в стихах поется о человеческой, женской кра­соте, то почти всегда в связи с материнством: такова кра­сота Богородицы, матери Федора Тирянина. Несомненно, что, говоря о материнской красоте, певец имеет перед со­бой иконописный образ Богоматери, византийско-русский, т. е. отвлеченный от девственной прелести и даже юности.

 

Все это возвращает нас к исходной точке: красота мира для русского певца дана не в соблазнах страстных сил, а в бесстрастном умилении, утешительном и спасительном, но как бы сквозь благодатные слезы.

Мы уже сказали, что мать земля, кормилица и утешитель­ница, является и хранительницей нравственной правды. Гре­хи людей оскорбляют ее, ложатся на нее невыносимой тяже­стью.

Как расплачется и растужится

Мать сыра-земля перед Господом:

Тяжело то мне, Господи, под людьми стоять,

Тяжелей того — людей держать,

Людей грешных, безазконных (Вар.).

Мы видели, что земле можно каяться в грехах (отра­жение старинного религиозного обычая), и, при всей своей ма­теринской близости к человеку, не все его грехи она прощает.

Во первом греху тебя Бог простит…

А во третьем-то греху не могу простить (ib.).

Измученная грехами людей, она сама просить у Бога кары для них:

Повели мне, Господи, расступитеся

И пожрати люди — грешницы, беззаконницы…

На это Господь отвечает успокоительным обещанием своего Страшного Суда.

Можно сделать попытку определения особого нравственного закона Земли, который, войдя в круг христианских представлений, тем не менее сохраняет следы древней на­туралистической религии наших предков. В приведенных стихах об исповеди земле «молодец» кается в трех гре­хах:

Я бранил отца с родной матерью…

Уж я жил с кумой хрестовою…

Я убил в поле братика хрестового,

Порубил ишо челованьице крестное.

Хотя лишь третий грех является непрощаемым, но все три объединяются одним признаком: это грехи против родства кровного и духовного. Земля,, как начало материнское и родовое, естественно блюдет прежде всего закон родовой жизни. Заметив это, мы без труда выделим и отнесем к религии земли специфическую группу преступлений, который настойчиво повторяются во всех перечнях грехов, в перемежку с грехами против ритуального или каритативного закона христианской религии. С наибольшей полнотой этот перечень дается в стихе о Грешной душе, где расставшаяся со своим телом душа встречает Иисуса Христа и кается в грехах своей жизни:

Еще душа Богу согрешила:

Из коровушек молоко я выкликивала,

Во сырое коренье я выдаивала…

С малешеньку дитя свого проклинывала

Во белых во грудях его засыпывала,

В утробе младенца запарчивала…

Мужа с женой я поразваживала,

Золотые венцы пораскручивала…

В соломах я заломы заламывала,

Со всякого хлеба спор отнимывала…

Свадьбы зверьями оборачивала… (Вар.)

Грехи иного порядка, вкрапленные в этот перечень, носят бытовой и ритуальный характер, не заключая в себе особо тяжких преступлений. Центр тяжести лежит, несом­ненно, на группе грехов против рода и материнства. Сюда относится ворожба, затоваривание молока у коров и «заламы­ваю е» колосьев, т. е. грехи против плодородия скота и нивы. Порча младенца в утробе, как и убийство рожденного ребенка или проклятие его есть грех против плодородия женского. Разлучение мужа с женой (даже не в виде прелю­бодеяния) есть тоже грех против родового семейного за­кона. Любопытная черта, придающая весьма архаический ха­рактер этой амартологии, — грех против религии рода ча­ще всего принимает форму ведовства. (Сюда же относится и оборотничество). В самом деле, функция ведьмы у славянских, как и германских народов, состоят прежде всего во власти над стихией рода и злым извращением родовой жизни (любви и плодородия).

Что грех против рода представляется самым тяжким в глазах народа, видно и из следующего указания величайших грехов в стихе о Голубиной Книге:

Трем грехам великое, тяжкое покаяние:

Кто блуд блудил с кумой крестовья,

Кто во чреве семена затравливал,

Кто бранить отца с матерью…

Хоть и есть грехам тым покаяние,

Приложить труды надо великие (1, 298).

В стихе о Пятнице и Пустыннике грехи против рода признаются непрощаемыми. Это группа из трех или четырех грехов:

Первà душа в утробе младенца задушила…

(Вторая) Отца матерь поматерно бранила…

(Третья) из хлеба и соли спорину вымала (6, 169).

Вместо греха против родителей в этом стихе часто приводится грех против брака:

Жена шельма мужа сокрушала,

Чужие законы разлучала, (6, 165, 173, 174).

а в качестве четвертого греха появляется заклинание молока у коров (6, 165, 171).

Замечательно, что брань, т. е. грех словом представляет­ся в родовой религии столь же тяжким, как и убийство. Напр. вместо задушения младенца в утробе можно про­клясть его:

В утробе младенца проклинала,

Крещеного жидом называла. (6, 164-5).

Вспомним страшное значение матерного бранного слова, от которого содрогаются небеса. В таинственной жизни пола, в отношениях между родителями и детьми слово-заклятие, доброе или злое, имеет действенно-магическое значе­ние. Русский певец, обходя, по своему целомудрию, непосред­ственно сексуальную жизнь, останавливает свое внимание на религиозном значении родства между разными поколениями. Магическому значению брани и проклятия соответствуете ве­ликое значение родительского благословения. Федор Тирянин, отправляясь на подвиг, призывает на помощь все священные силы:

Я надеюсь, сударь батюшка,

На Спаса на Пречистого,

На мать Божью Богородицу,

На всю силу небесную,

На книгу Ивангелия,

На ваше великое благословеньице (1, 538).

В стихе заздравном певцы призывают благословение небесных сил на дом, гостеприимством которого они поль­зуются. В одном варианте читаем:

Сохрани вас (Господь) и помилуй

Батюшкиным благословением,

Матушкиным порождением,

Нашим нищенским молением (1,36).

 

 В религии рода имеет значение не личная чистота, а объективно-природная норма половой жизни. Вот почему в перечне тяжких грехов мы не находим блуда (греха против девства), а только прелюбодеяние, как извраще­ние родового закона. Влияние христианства вводит лишь по­нятие духовного родства и духовного прелюбодеяния, возводя его даже в одно из самых тяжких преступлений против родовой религии.

Грехи против рода суть грехи против матери-земли. Придавая им нарочито тяжкое значение в иерархии зла, народ свидетельствует о своем особом почитании божественно-материнского начала. В добре своем, как и в красоте своей, мать-земля не выпускает человека из своей священной власти. В кругу небесных сил — Богородица, в кругу природного мира — земля, в родовой социальной жизни — мать являются, на разных ступенях космической божествен­ной иерархии, носителями одного материнского начала. Их близость не означает еще их тождественности. Певец не до­ходить до отождествления Богородицы с матерью-землей и с кровной матерью человека. Но он недвусмысленно указывает на их сродство:

Первая мать Пресвятая Богородица,

Вторая мать — сыра земля,

Третья мать, кая скорбь приняла. (6, 73).

Скорбь, т. е. муки рождения земной матери, затуманивает очи Богородицы созерцанием страстей ее Сына, давить и ма­терь-землю тяжестью человеческих грехов. Религия мате­ринства есть в то же время и религия страдания. Стих об Иосифе Прекрасном в самой поэтической и любимой народом ча­сти, плаче Иосифа, сближает мать Рахиль с матерью-зем­лею в общих причитаниях. Рахиль представляется уже умершей, и Иосиф просится у братьев на «матушкину мо­гилку»:

Увы, земля мать сырая!

Сырая земля мать, расступися,

Матерь моя, Рахиль, пробудися,

Прими меня, матерь, в свой гроб (I, 176)

Cтих o Фeoдoрe Тирянинe, o гeрoe-змиeбoрцe, пo cамoму cюжeту, казалocь бы, cтoль далeкий oт апoфeoза матeри, в cущнocти, являeтcя наcтoящeй пoэмoй матeринcтва, гдe наc вcтрeчают вce три вoплoщeния матeринcкoгo начала. Бoгo­рoдица, хoтя и нe являeтcя личнo, вce врeмя приcутcтвуeт в призывании Ee имeни:

— За мать Божию Богородицу—

Мать-земля, разверзаясь, по молитве Феодора, поглощает пролитую им жидовскую кровь и этим спасает его от ги­бели. Феодорова матушка является одним из главных действующих лиц драмы. Похищенная змием, она томит­ся в плену. Змееныши сосут ее грудь. Но Феодор убивает змия и на своей голове проносить мать через змеиную кровь. И кончается стих сопоставлением двух трудов — матери и сына, ее мук рождения и его браных подвигов. Любопытно, что имеется вариант, который отдает предпоч­тение подвигу материнства:

Не будет твое похождение

Супротив моего рождения. (I, 527).

Георгий Федотов

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 06.09.2016