Галина Иванкина. Профанация

Я играю на балалайке, это самый русский инструмент.

Я мечтаю жить на Ямайке – на Ямайке балалаек нет…

Из популярной песни 1990-х

Сколько раз мне доводилось читать или слышать такое: «Терпеть не могу всё русское народное!.. Далее смысл раскрывался и разворачивался – оно, то бишь русское – завсегда аляповато, бескультурно, оторвано от цивилизации, попсово, крикливо, чрезмерно красно. И – рассуждения под кофе, сигаретку, негромкий джаз: «Только дурак любит красное…» Умный-креативный предпочитает отточенную графичность чёрного на белом: «Ах, вы листали картинки Бердслея? А мы всё ещё путаем его с Сомовым! Но уже листали!» Да-да, нам нравятся изысканные игры оттенков: от Фрагонара (как там его звали?) до Клода Моне. Или Мане? Кто из них Клод? Или – оба? «Но не лубок же созерцать – он и тогда-то, при царе, был создан для быдла!» Образованщина и снобизм – близнецы. Сиамские. Всегда поверхностны. Вечно брюзгливы. Хором. А уж если фолк-стиль, то однозначно – не русский.

Продолжают высокомерно сетовать: «Разве можно любить вон ту заливисто вопящую, тяжеловесную певицу, которая, несмотря на лишний вес, носится по сцене в блестящей хламиде, фосфоресцирующих сапогах и громадном кокошнике со стразами? Разве хороши вульгарно-яркие душегрейки, свекольный румянец, объедание блинами на ярмарках, кривляние вприсядку под гармошку и прочий «калинко-малинковый» угар?» Люди, рассуждающие в подобном тоне, ничего не знают о настоящем народном костюме и подлинных песнях. Они даже не в курсе, что Гжель, кажущаяся им простонародно-уродливой, это – перепев знакового английского стиля второй половины XVIII века. Больше того: нарумяненные певуньи в стразовых коронах никакого отношения к русскому образу не имеют. Вообще. В принципе. Это разновидность попсы, чуточку сдобренной околонародными мотивами. Адаптировано для эстрады и телешоу. Добавлю: все эти пунцовые, сильно в талию сарафаны с броскими золотыми виньетками по подолу тоже не аутентичны, а были выдуманы для советских танцевальных коллективов образца «Берёзки». Слащавый и гламурный а-ля рюс. Танцы с гиканьем на экспорт. Конечно, в русском мире имеется красный цвет, но он не настолько бьёт по глазам и нервам, как полагают малообразованные господа, высмеивающие матрёшек и ансамбли, поющие «Ой, я за то люблю Ивана, что головушка кудрява!». Тот, подлинный красный цвет – сакрален, а не декоративно-криклив. Советский исследователь славянства Борис Рыбаков писал в одной из своих работ: «Род связан с красным цветом (рдяный)».

Так уж случилось, но многие из нас куда как лучше знают – и ценят ирландский или индийский фолк-стиль, нежели свой собственный. Мы все виноваты в том, что нелюбопытны. Мы берём знание, лежащее на поверхности. Нам показывают в телеящике разухабистых бабёнок в понёвах из занавесочной ткани, а мы презрительно фыркаем в сторону якобы русского народного. Увы, у этой грандиозной профанации – давняя и красивая история, ибо ещё в галантном XVIII столетии матушка Екатерина сообразила, что её двор – и её народ катастрофически растеряли свою самобытность. Петербург и Москва истово следовали парижским, а затем и лондонским модам, выбирали Ричардсона и Руссо, а ещё – предавались вольтерьянскому вольнодумию и шили к маскараду костюмы Коломбины, Пьеро, Скарамуша. Где русское-то?! Целеустремлённая императрица сама придумала некое подобие народного платья – тогда-то и появились высокие кокошники, жемчуга-мониста, пышные рукава, невесть какая вышивка и фантазийный размах. Парча, блеск, богатство, репрезентативность. Откуда было знать принцессе Ангальт-Цербстской о знаках и символах славянского убора? Ей искренне хотелось русскости и самости. Она так видела. Разрабатывая покрой, императрица проявила много рвения и пылкой фантазии. Екатерина воспринимала костюм исключительно как набор ярких деталей, не ведая, что русский, славянский костюм – это древняя система оберегов и знаков, связывающих микрокосм человека с макрокосмом высших сил, а каждый элемент вышивки – обращение к роду, к стихиям, к энергиям. Впрочем, при дворе тут же появились апологеты «старинного русского покроя». К примеру, князь Михаил Щербатов в своём хрестоматийном труде «О повреждении нравов в России» воздаёт хвалу допетровским временам и, как водится, противопоставляет спокойную красоту древних одежд – бестолковости современной моды: «Они (одежды. – Авт.) были великолепны. В торжественных их одеяниях злато, жемчуг и каменье повсюдова блистали; но обыкновенные одежды, в коих более наблюдали спокойствие, нежели великолепие, были просты, а потому не могли быть причиною сластолюбия…». Князь Щербатов по-стариковски поучает читателя, говоря, что в старые-добрые времена те платья, что «…деды нашивали, то и внучаты, не почитаясь староманерными, носили и употребляли», что в переводе на обыденный язык означало: силуэт одежды не менялся веками, а моды как таковой не было.

Больше того! Преодолев полупрезрительное недоверие к обычаям седой старины, учёные эпохи Просвещения наконец-то воздали должное наследию предков. Однако в Галантном веке любые выводы специалистов на сию тему основывались больше на догадках и аналогиях, нежели на реальных знаниях. Например, было принято соотносить славянский пантеон с греко-римским: Перуна приравнивали к Марсу, Сварога – к Гефесту, а «…Лада есть Латона» и так далее. Древних славян тоже изображали в псевдоантичных доспехах или в стилизованной допетровской одежде. Достаточно посмотреть «историческое» полотно Владимира Лосенко «Владимир и Рогнеда» (1770), чтобы понять всю степень заблуждения учёных и художников того времени. Или, например, взгляните на героев картины Ивана Акимова «Великий князь Святослав, целующий мать и детей своих по возвращении с Дуная в Киев» (1773). Это нельзя считать исключительно русским явлением – повышенный интерес к своим историческим корням в принципе был присущ эпохе. Подобные изыскания велись в Германии и Англии. Кстати, сие подавалось ещё и как попытка противопоставить свои национальные особенности… диктату Версаля. В XVIII веке бурбонский двор диктовал вкусы и смыслы, а всё французское объявлялось единственно возможным. Поэтому-то Екатерина и писала своему другу – философу Мельхиору Гримму: «А не носят ли теперь в Версале платье ‘по царице’?». Это оказывалось важным – чтобы в Версале носили платье «по царице», а не наоборот! Между прочим, та царица была прямолинейна в своём неприятии парижских мод, считая высокие причёски «с кораблями и садами» – дорогостоящими и негигиеничными, что полностью соответствовало действительности.

Уже потом возникло закономерное продолжение: к примеру, «патриотические сарафаны» времён войны с Наполеоном, а ещё – возвышенно-утончённые, эстетизированные портреты крестьянок от Алексея Венецианова и других замечательных мастеров александровско-николаевского ампира. Тела пейзанок были холёны, движения – аристократичны, а лица – полны да румяны. Уже тогда скептики спрашивали: «И где художники встречали таких поселянок? Уж не в Аркадии ли?» Всё это, разумеется, имело высокие смыслы, однако же укрепляло позиции той знаковой системы, которую впоследствии обзовут «а-ля рюс».

Как не вспомнить ещё и николаевские кокошники для фрейлин и статс-дам? Триада «Православие – самодержавие – народность» требовала своего материального воплощения, однако же основой русского придворного облачения стал всё тот же европейский наряд с крепко стянутой талией, пышными рукавами и широкими колоколообразными юбками. Когда в 1840-х годах покрой наряда изменился в соответствии с… парижскими модами, то исчезли надутые рукава, а линия плеча сделалась более нежной и покатой. И снова – красивая профанация! Ибо русское одеяние не изменялось веками, о чём и повествовал князь Щербатов. Придворные дамы и девицы носили шикарный кокошник, который (увы и ах!) имел гораздо больше общих черт с ренессансным убором arcelet, нежели c древним славянским венцом (взгляните на портреты жён Генриха VIII или же на его дочерей – Бетси и Мэри, дабы понять, что я имею в виду). Впрочем, для иноземцев, посещавших николаевский двор, этот «обрусевший arcelet» слыл настоящим выражением старомосковского стиля. Путешественник маркиз де Кюстин отмечал, что «…головной убор русских женщин красив, но нынче почти совершенно вышел из употребления; я слышал, что его носят лишь кормилицы (дворцовые!) да светские женщины в дни придворных церемоний; убор этот – расширяющаяся кверху картонная башенка, расшитая золотом».

И уж, конечно, как не припомнить неорусские и псевдорусские экзерсисы Серебряного века? Сказочные терема, причудливая вязь, боярские смарагды, немыслимые мониста. Безусловно, это было красиво. Шикарно. Мощно. И вершина всего этого сказочного шика – бал 1903 года, на который все члены императорской фамилии, дамы и кавалеры прибыли в боярских одеждах. Много-много шитья, драгметаллов, бархата, вычурности, помпы. Картинно и празднично. Показной вариант, не имевший ничего общего с русской исконностью.

Русский стиль оказался популярен. Иностранцы рукоплескали. Восторгались экзотике. Брали за основу. Так, гений моды Поль Пуаре был влюблён в дивные «старомосковские» мотивы. В красное на золоте и в ту фантастическую декоративность, которая в эпоху Art Nouveau сделалась исключительно важным смыслом. У Пуаре есть несколько знаковых вещей, основанных на эстетике а-ля рюс. Впоследствии, уже в 1970-х годах эту линию продолжит другой диктатор стиля – Ив Сен-Лоран. Он выведет на подиум манекенщиц в лисьих шапках, красных сапогах и парчовых нарядах. Для них это представлялось русским народным, шикарным-хороводным, экзотичным-фееричным! Но они – французы. А мы вернёмся в наши края, дабы продолжить тему.

…В советские времена всё было намного сложнее, чем представляется на первый взгляд. С одной стороны, везде и всюду пропагандировался вышеозначенный декоративный кокошник с блёстками – в качестве основного выражения народной красы. Из радиоточки неслась бесконечная «Во поле берёзка…» с «Порушкой-Параней» в придачу. Сказочные царевны-королевны, Иванушки (царевичи или дурачки), а ещё – лебёдушки, берёзоньки да хоромины (немыслимой архитектуры!) – сие мы наблюдали в наших книжках – без сомнения, гениально сделанных. С другой стороны, шло активное изучение реальной русской старины и подлинных славянских древностей. Раскопки, диссертации, монографии. Особливо при Сталине. Но! Сии знания сделались доступны только учёным, вроде всё того же Рыбакова. Не потому, что тема слыла закрытой, а просто как-то незачем казалось! Единицы – изучали, остальные – пребывали в уверенности: кинофильм «Морозко» и сценическое платье Людмилы Зыкиной – это и есть та самая Русь.

Но были любопытные задумки. Вот один из примеров. Итак, перенесёмся в 1920-е годы. Знаменитая модельерша Надежда Ламанова, поставленная самим Луначарским во главе советской моды, со своими… платьями из крестьянских рушников завоевала Гран-при на Всемирной выставке 1925 года (на той самой экспозиции, которая дала название целому стилю Art Deco). Интерес к русскому стилю – и к советскому социальному эксперименту прослеживался тогда во всём мире. Потом в творческом союзе со скульптором Верой Мухиной Ламанова создала альбом с простыми и оригинальными выкройками – по ним можно было сшить модное платье из… широкого крестьянского платка или же из владимирских полотенец. Кроме того, Ламанова призывала изучать покрой русского платья – строгого и лаконичного, но – всегда нарядного. Кстати, именно в 1920-х годах по деревням активно ездили этнографы – собирали песни, легенды, сказки. Обобщали опыт. Делали выводы.

Новая волна интереса пришлась на послевоенную «имперскую» эпоху, когда важную роль стало играть изучение древнерусской культуры. В официальную моду (!) вошли народные вышивки, которыми украшались женские платья и блузочки. На некоторых моделях летней одежды 1945–1950 гг. явственно угадываются языческие мотивы, связанные с изображением ромбо-точечной композиции (древнейший символ засеянного поля), а также славянской богини Макоши. Это именовалось так: «…советские модельеры обогащают современный костюм элементами народной одежды». В фасонах рукавов «…преобладают «русский рукав, реглан и кимоно», – рапортует «Журнал мод» (№2 за 1945 год). В дамских изданиях всё чаще попадались выкройки сарафанов и русских блуз. Работников Общесоюзного дома моделей и легпромовских служащих отправляли в творческие командировки на периферию – изучать промыслы и мотивы.

В 1970-х годах на волне повышенного интереса к любым этническим мотивам возникли не только писатели-деревенщики с их своеобразным языком, но и серьёзные исследования на тему фольклора, костюма, сказок и так далее. Модельер Вячеслав Зайцев отмечал: «Сегодня интерес к южнорусскому костюму возник, вероятно, ещё и потому, что его силуэт – мягкий, объёмный лиф рубахи и присборенная у пояса прямая юбка-понёва, больше всего отвечают характеру современной моды». По мнению советских искусствоведов, русский костюм отличался совершенством конструкции и «…архитектонически точной формой одежды». Вот что писалось в «Журнале мод» за 1975 год: «Новое – это обогащённое принципиально иным содержанием, выверенное временем, убедительное развитие эстетических и материальных ценностей народного гения». Но – повторюсь – чаще всего это или оставалось на бумаге, в диссертациях и книгах, или «забивалось» привычном а-ля рюсом с парчовыми душегреями да залихватским пением. Это было проще, доступнее, привычнее. В 1990-х вкусы испортились, но парадигма – сохранилась. Отсюда – всяко-разные «ансамбли народного вопля» и ражие тётки в серебристо-малиновых кичках. Нравиться такое «русское народное» не может. Впрочем, оно не русское. Не народное. Никакое. Поэтому наша общая задача – наконец-то отделить зёрна от плевел.

…Есть такое жёсткое и малоприятное слово «профанация». Ругательное слово. Напомню точное его содержание. Это – извращение смысла, учения, произведения искусства и так далее. А если глубже, то сие – непочтительное отношение к чему-нибудь достойному, опошление. Также словари гласят, что профанация – это почти всегда следствие невежества, отсутствия знаний о предмете, и лишь изредка – злонамеренное действие, направленное на изведение, унижение идеи. В случае с русским народным фольклором случилась именно это – профанация. Сначала императрица решила «возродить великоросские гордости», о коих имела самое поверхностное – в духе Галантного века – представление, а потом – всё понеслось, как снежный ком, наслаивая и множа незнание. Красивое незнание. Шикарное. И – по итогам аляповато-попсовое. Клюква в сахаре с калинкой да малинкой. Поэтому так и живём: затыкаем уши и закрываем глаза, если на экране – напомаженная бабёха с воплями про «бярёзаньку». Немудрено!