Галина Иванкина. Русский мир: очерки культурного стиля

Последние два-три года наметилась пренеприятная и опасная тенденция — ухарское размахивание ватником. Начиналось всё скромно. Данный термин сочинили русофобы для высмеивания и охаивания патриотизма. В самом предмете ничего позорного нет — в тех ватниках войну выиграли, мирную жизнь отстраивали, созидали и сеяли. «На картошку» из всяких НИИ ездили. По грибы ходили и ходят до сих пор. Однако идеологические противники переиначили сей образ, придав ему уголовно-маргинальную окраску: не дачный огород в октябре, а провинциальная рвань-пьянь. Итак, ватник — это уже не просто телогрейка, это — символ пропитого, грязноватого, полуграмотного российского мужика, чья супружница потребляет оливье из большого бельевого тазика и чей сын с пяти лет потягивает пивко под звуки пенитенциарного «шансона». Зато! — отмечают либерал-эстеты, — ватное семейство крайне патриотично! Они и есть — 86 путинских процентов. Неизлечимый рефрен либерала: «Я — 14, а не 86! Я мою шею и люблю стиль Ар Нуво! А они — ватники».

И вот, вместо того чтобы противостоять этой мерзости и пошлятине, многие наши люди кинулись… гордиться. Да! Мы такие! Питиё — есть веселие на Руси! Да, мы непознаваемые да с раздольною душой. Вприсядку — на обломках. Маргинальное — чудесно. Прекрасное далёко — пошло бы ты лесом! Нас и так неплохо кормят. Доходит до полного юродства — мы, мол, выиграли войну у железных немецких колонн, воевавших «по линеечке», ибо… рушим любые правила. Потому и знамя над Рейхстагом. То есть не храбрость и не святой фанатизм и даже не Т-34 — лучший танк столетия, а… иррациональность как базис. Вам не стыдно так думать? Русский мир — это многогранная культура и разносторонний ум. Это — сопряжение физики и лирики. Это — евразийская самоценность. Это — деревенские корни и футуристические мечты. В этом — наша сила, но и наша сложность.

Благодаря ей Русский мир в состоянии выжить даже в полной изоляции — за счёт своего собственного ресурса. Поэтому так важно помнить об уже достигнутом, о свершениях Русского мира.

Очерк первый

НАМ ВНЯТНО ВСЁ…

Русский мир многогранен. Русский мир непознаваем. Он стоит на стыке — и на страже — Востока—Запада, вбирая в себя премудрость первого и романтическую дерзновенность второго, создавая уникальные теории, конструкции, смыслы. Попадая на русскую почву, всякая, пусть даже привнесённая идея, играет самобытными, ярчайшими красками. Пафосные строки Александра Блока про «…азиатов с раскосыми и жадными очами», кажется, не повторял только ленивый, точнее их цитируют именно ленивые, ибо нужно читать стихи полностью или не читать их вообще. «Мы любим всё — и жар холодных числ, / И дар божественных видений, / Нам внятно всё — и острый галльский смысл, / И сумрачный германский гений…» 1Поэт пытается бравировать «…своею азиатской рожей», но он не забывает, что русскому человеку подвластно всё — и алгебра, и гармония, и галльские виньетки слов, и тевтонская философичность. Русский мир склонен и к логике, и к «душеведению», везде достигая совершенства. Но то — Блок. Эпоха Ар Нуво. Сейчас у нас иные времена и другие авторы. В своё время известная беллетристка Людмила Улицкая призналась на всю страну: «Нам очень повезло, потому что Альберту Швейцеру пришлось покупать билет, <…> и ехать лечить грязных, диких и больных дикарей. Нам же никуда ехать не надо. Достаточно выйти из подъезда — и мы уже в Африке. Вокруг нас такие же грязные, дикие и больные люди, которые нуждаются в сочувствии».

Конечно, господа либерального толка безостановочно закатывают русофобские истерики, но каждый раз меня смущает одно обстоятельство. Паразитизм. Питаться соками и тут же — отравлять. Всё та же Улицкая, как писатель, обращена именно… к Русскому миру. Она с какой-то мазохистской ностальгией повествует о советской жизни — сложной, противоречивой, жутковатой, — она так видит, что поделать, — но вместе с тем тот образ узнаваем, хотя и выписан нерадостными красками. Романы и рассказики Людмилы Евгеньевны созданы для России и — о России. Она — будем откровенны — никому не интересна в благоуханных Франциях и умно утроенных Германиях. Улицкая — пусть и ненавидит всё вокруг — заточена под русское критическо-интеллигентское мировосприятие, а её многолетний успех стал возможен именно благодаря этому созвучию. Утратив связь с русской почвой, она закончится как автор. Или она считает своих же читателей — грязными и дикими? Основной потребитель её интеллектуальной продукции — русский интеллигент. В других странах, откуда иной раз берутся «…моды, авторы и музы», есть прослойка интеллектуалов, учёных, философов, но там нет этого социального феномена — интеллигенции. И это нельзя перенять, кстати, в отличие от моды, — это родилось в России, в православной, дворянско-разночинной среде и затем, после революции, активно пестовалось советской властью.

Почему я вдруг вспомнила об этом неприличном фортеле госпожи сочинительницы? Это повод поговорить о Русском мире и его парадоксах — о всеобъемлющей, экстравертивной культуре и — о стремлении замкнуться в рамках исключительной самости. Извечный восток—запад, данное свыше евразийство сознания. Наша культура, как никакая другая, обращена сразу ко всем течениям — у нас отсутствует специализация, ибо держать первенство и в балете, и в космосе — сие не просто выбор, это уже миссия. Возможно, вы замечали, что у России нет, по сути, слабых мест — у нас есть великая литература, мощная музыка, фундаментальная научная база, талантливая живопись и — грандиозная архитектура. Везде — сплав индивидуальности. Русский человек может быть и приземлённым, и возвышенным, поэтому во всём мире говорят о загадочной русской душе: в голодные и неустроенные 1920-е наши люди создавали грёзу о домах-коммунах в космосе и прочих «летающих поселениях». Твердили: через четыре года здесь будет город-сад. Впрочем, русские снова удивили мир — в разгар кризисных мер и падения рубля выстаивали многочасовую очередь на выставку Серова.

Публицист и общественный деятель патриотического толка Егор Холмогоров в своей статье «Очередь в Русский мир» отмечает: «Россия странная, холодная, мало пригодная для жизни и творчества страна при полярном круге. Вы слышали что-то о великой канадской литературе, великой норвежской живописи или шведской музыке? Ведь в этих странах гораздо теплее и всё более обустроено, чем в России? И только Россия с её несовершенной социальной организацией и многострадальной экономикой ухитряется в одиночку поддерживать великую культуру во всех значимых областях творческой деятельности человека. Эта культура являет собой суть и смысл существования России»2. Напомню, что просвещённая Франция сдалась немцам почти без боя, дабы получить от фашистов своё законное право жрать круассаны и стряпать шляпки, а в «дикарском» Ленинграде продолжали работать театры, и музейные работники сохраняли шедевры — иной раз ценой собственной жизни.

В либеральной среде принято, нет, скорее… модно полагать, что русские ничего не выдумывали, а только брали у Запада красивые идеи — от дендизма до коммунизма — и потом лепили из них нечто особенное. Мол, балет, хотя и числится во всём мире «русским», но всё же был привнесён из Франции, а без общемировых разработок в области космических исследований никакой Королёв попросту невозможен. Да, конечно, театр в Россию пришёл из Европы: основоположником императорского балета значится француз Жан-Батист Ланде, а родоначальником русской оперы — итальянец Франческо Арайя. Что характерно, и французскую оперу создал итальянец Джованни Баттиста Люлли, да и с балетом не всё так просто — моду на это зрелище ввела Екатерина Медичи, которая была тоже не из-под Тулузы. Что же касается англичан, то они любят пошутить, что лучший британский композитор — это… Георг Фридрих Гендель, как известно, долгое время работавший в Англии. Первым французским кутюрье записан англичанин Чарльз Фредерик Ворт. Символом французского величия до сих пор считается понаехавший корсиканский артиллерист.

Таких примеров можно привести очень много — представители человечества учатся друг у друга, имея общие корни и единые культурные коды. Однако наши местные либералы склонны обвинять исключительно Россию, которая «ничего сама не создала»! Кстати, всё тот же французский балет был взят за основу по всей Европе, но только русские сотворили уникальное явление. Более того, догнали и перегнали своих учителей. Морис Бежар, говорите? Читаем биографию: избрал свой путь под влиянием постановки с участием Сержа Лифаря и учился у русских эмигранток Любови Егоровой и Веры Волковой. В культовой мелодраме «Мост Ватерлоо» (1940) героиня Вивьен Ли танцует в русской труппе. Фоном звучит музыка Чайковского, вплетающаяся в голливудский саундтрек. Этот фильм — в числе других западных лент — крутили в послевоенной Москве… Русская культура — уже переосмысленная и препарированная — неизменно становится частью общемирового наследия.

Нам внятно всё… И танец, и линия, и полёт в пространстве. И когда вы любуетесь динамичной, прихотливой роскошью стиля Ар Деко, не забудьте, что он был вдохновлён человеком по имени Роман Тыртов, вошедшим в историю искусств под аббревиатурой ЭрТе. Наши дизайнеры-авангардисты 1910-1920-х годов задавали тон в области эстетического восприятия. Больше того — именно они определили направление художественной мысли XX столетия. Мы оказались впереди всей планеты, очерчивая грани и силуэты Городов Солнца. Одной из особенностей русского мировоззрения является постоянное ощущение себя либо в Прекрасном Прошлом, либо в Светлом Будущем — былина, сказание и античный ордер переплетаются с футуромечтами. Неумение жить сегодняшним днём, игнорирование текущей рутины — только спеша в грядущее или оглядываясь на старинную премудрость. Иногда это гениально соединялось в едином творческом замысле. Современный русский философ Виталий Аверьянов, размышляя о Велимире Хлебникове, пишет, что «…Хлебников весь в послезавтра и в позавчера, весь насквозь авангардист и уже сквозь авангард — традиционалист»3.

Ещё один излюбленный либеральный рефрен: русские всегда были под властью немцев или же ордынцев, а потом ещё — усатый грузин, попыхивая трубкой, раскрутил индустрию и выпестовал Большой Стиль, но сами русские ничего не лепят… То ли дело — цивилизованные Европы. Гаденький вопрос: «И сколько там было процентов «русскости» в крови последнего императора, ставшего иконой вашей исконности?» Тот факт, что, например, англичанами в XVIII веке правила Ганноверская династия, никого уже не волнует? Или просто не в курсе? Только есть нюанс — Екатерина Великая очень быстро сделалась русской, даже где-то… чересчур русской (я имею в виду попытки вводить национальный костюм в придворный быт). Наши цари не отделяли себя от подвластного населения. Обрусение принцесс происходило быстро и навсегда. Тогда как, например, Георг I и даже Георг II предпочитали говорить по-немецки и по-французски, всю жизнь оставаясь пришлыми ганноверцами, а что до британской культуры, так Георгам было решительно всё равно, на чьём троне пристраивать свои зады. Англия, так Англия. Также напомню, что Испанией в XVIII столетии правили версальские Бурбоны, насаждённые ещё Людовиком XIV. Вопрос: сделались ли они испанцами?

…В 1990-е годы русских — читай советских — принялись называть оккупантами. Маленькие, но высокомерные балтийские страны, и ныне считающиеся задворками Европы, возопили о притеснениях: не было им житья от вездесущей КПСС! Напомню, что в старинные времена они были вечно под кем-то. Курляндия, Эстляндия, Лифляндия — всё привнесённые имена. Менялся завоеватель — переписывались названия городов. Однако же, будучи, к примеру, под Кеттлерами, курляндцы не создали ни философских школ, ни особого стиля в музыке, ни узнаваемой, цитируемой литературы — по немецким образцам-то, имея оные перед глазами… Да. Можно сколько угодно превозносить прибалтийских певцов и актёров — они действительно хороши. Были. Когда их республики находились в составе СССР…

Другой показательный пример — больная Украина. У Ильи Глазунова есть впечатляющее полотно — «Вклад народов СССР в мировую культуру и цивилизацию». Среди персонажей имеются и два великих малоросса — Николай Гоголь и Тарас Шевченко, в гениальности которых никто не сомневается. Смею напомнить: Микола Яновский (он же — Николай Васильевич Гоголь) развил свой недюжинный писательский талант в условиях именно русской, имперской культуры — на волне Золотого века петербургской словесности. Гоголь подарил миру свою Малороссию — солнечно-тёплую, без конца и края — отчизну, однако же стать великим он смог только в столице, где бурлила интеллектуальная жизнь. Знакомство с «колорадским» поэтом Пушкиным и благосклонность царя-«ватника» Николая I — всё это дало Гоголю дополнительную возможность взойти на писательский олимп. Тараса Шевченко, широко одарённого крепостного крестьянина, выкупили из неволи при участии Василия Жуковского, Карла Брюллова и царской сестры Марии Павловны. Шевченко учился в Петербургской академии художеств, а с 1860 года (после всех своих мытарств) сделался академиком этого учебного заведения. При соприкосновении с многогранным Русским миром проявляется талант.

Скажу больше — Русский мир в состоянии выжить в полной автаркии — культурной и социальной. Разумеется, это крайняя мера, и очень бы не хотелось, но сейчас — трудные времена, а вопрос о мобилизации всех наших сил и возможностей стоит довольно остро. Мы в состоянии двигаться особым цивилизационным путём, ни на что не оглядываясь, — у России накоплен достаточный опыт и громадные потенциалы. Важно вспомнить, как это делается…

Очерк второй

РУСЬ — ВОСТОК—ЗАПАД.

…Выдающийся мастер Андрей Михалков-Кончаловский писал: «Куросава был для меня открытием ещё одного измерения в искусстве кино. У него настоящее чувство эпического. Недаром он, быть может единственный, способен передавать на экране Шекспира: «Трон в крови» — «Макбет», «Ран» — «Король Лир». Японский гений кинематографа и, пожалуй, самый европейский автор всех времён и народов — Уильям Шекспир объединены в созидательном замысле, в евразийской идее вечного сотворчества. Безусловно, Запад есть Запад, Восток есть Восток, а Русь — птица-тройка, она несётся то с востока — на запад, то с запада — на восток. Оттого-то «…умом Россию не понять». Русский человек способен увидеть точность и ясность Куросавы в трактовке Шекспира. Постичь Запад через призму Востока и, как в случае с Кончаловским, создать свою версию айтматовского «Первого учителя» — в ощущениях Куросавы, но вместе с тем очень по-русски.

Споры о том, что есть Россия — Восток иль Запад, ведутся очень давно и до сих пор не привели к безупречному выводу. Что-то, да мешает — вроде бы культура рафинированно-европейская, придворная, имперская — с романтикой и дендизмом, с философией и технократическими идеями. Но и многовековой симбиоз с Ордой невозможно вычеркнуть, нравится нам это или нет. Я умышленно допускаю это слово — симбиоз (а не иго, как чаще всего принято), термин, которым евразиец Лев Гумилёв обозначал причудливые, жуткие и по сию пору не до конца изученные отношения Русь—Орда. Если проследить генеалогию царской знати, то несть числа Юсуповых, Беклемишевых, Карамзиных. Названия московских районов вроде Арбата или Новогиреева — от Гирея. И как не вспомнить: «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты»?

Нравоучительная деталь —…халат Обломова как символ барственной неги, созерцательности, присущей более Востоку: «На нём был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намёка на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но всё ещё сохранял яркость восточной краски и прочность ткани». Намеренное подчёркивание восточной сути обломовского халата — это самый яркий штрих в противопоставлении владыки-сибарита деловому европейцу Штольцу, человеку-машине в стройно подогнанном фраке. Для Гончарова оба — неидеальны, оба — в известной степени ущербны, однако же вместе и составляют некое гармоническое созвучие. Русский человек может быть деятельным по-западному и — расслабленно-ленивым, фаталистичным по-восточному. Георгий Плеханов утверждал, что «…в историческом развитии России… есть особенности, очень заметно отличающие его от исторического процесса всех стран европейского Запада и напоминающие процесс развития великих восточных деспотий». Примечательно, что уже в эпоху перестройки ниспровергатели сталинского наследия именовали период 1930-х — начала 1950-х годов «типичной восточной деспотией» с её всеподчинением и тотальностью, но в контексте сугубо европейской индустриальности и нарочитой неоклассики Большого Стиля. Впрочем, само наше пространство не даёт нам забыть о том, что здесь — Евразия. Это — географический фактор, едва ли не главенствующий с точки зрения формирования менталитета… У Василия Аксёнова читаем: «…интереснейшее явление, этот русский народ, вроде бы белые, но абсолютно не европейцы».

Исторический путь человечества говорит о том, что всякая культура стремится к евразийству, к интеграции и слиянию. Николай Бердяев утверждал: «Понятия Востока и Запада очень подвижны и неопределённы. И совсем не выдерживает критики то понимание Востока и Запада, которое установилось в новое время». Далее он приводит доходчивый и красноречивый пример: «Греко-римская средиземноморская цивилизация, которую противополагают Востоку, многократно подвергалась влиянию Востока. Без взаимодействия с Востоком, которое всегда было вместе с тем борьбой, она не могла бы существовать». Если вдуматься, то любая цивилизация — это Востоко-Запад. Или — Западо-Восток. Евразийство как цель устремлений.

Можно привести этому несколько живописных доказательств, возможно, не столь ярких, как эллинизм — типичное порождение «греко-восточности». Примерно треть французских повествований Галантного века посвящена ориентальной тематике — действие переносится то в Исфахан, то в Голконду, то в Шираз, то в турецкую вотчину, то в придуманную «восточную землю». Достаточно обозначить красавицу — Зельмирой, а вельможу — Селимом, расцветить сюжет упоминанием гарема, базара и минаретов, дабы создать экзотическую историю с игриво-светским, версальским содержанием. Всё восточное казалось не просто модным, но и загадочным. Странным и непонятным, зато — увлекательным. Утверждалось: образованный европеец живёт осязанием текущего момента, а восточный мудрец — чувством вечности. Тогда сложилось целое направление в беллетристике — письма или заметки некоего «восточного гостя» о европейской бытности, коя для него — странна, дика и забавна.

Вот ещё один знаменательный пример. Запад у Востока старался перенимать всё самое примечательное, разве что кроме религии, тогда как Восток долгое время был закрытой системой, оберегавшей свои подлинные сокровища. В XVIII веке появился причудливый стиль «chinoiserie» — дословно «китайщина». Китай — это, прежде всего, фарфор — любимая игрушка пресыщенных королей и курфюрстов, поэтому на волне повального восхищения тонко звенящими чашечками возникло увлечение всем китайским — чайными павильонами, ширмами «с драконом», азиатскими опахалами. Вся Европа мечтала разгадать фарфоровую тайну, но китайцы упорно хранили древнюю формулу. Поэтому нам пришлось изобретать свои варианты — дрезденский, севрский и — русский виноградовский. Стоит помнить, что именно Россия стала первым европейским государством, которое посетили китайские послы. Случилось это во времена правления Анны Иоанновны. Чайная церемония на Востоке — это миросозерцание посредством чая, которое можно до конца понять, только признавая бытиё в вечности; тогда как мы это воспринимаем иначе. Русские и англичане смоделировали новую традицию чаепитий — сугубо европейскую, деловую. Англичанин за чаем просматривал газеты или же — общался с избранным кругом, для укрепления личных позиций в свете. Русский купец тоже предпочитал заключать юридические договоры за самоваром — за разговором и балагурством. Чай — повод и фон, однако не вселенная, как там, на Востоке. У Михаила Салтыкова-Щедрина сказано: «Ведь вот, кажется, пустой напиток чай! — замечает благодушно Иван Онуфрич, — а не дай нам его китаец, так суматоха порядочная может из этого выйти». Занятное восклицание — «пустой напиток», то есть лишённый всякого целевого наполнения, хотя, без сомнения, и немаловажный; а для русской народной идентичности — эпохальный.

Именно на Восток «сбегали» многие дизайнеры и художники Серебряного века, а типаж индийской танцовщицы был страшно популярен в кафешантанах сластолюбивого Парижа. Гений стиля Поль Пуаре в начале 1910-х создал ориентальное направление, предлагая европейским модницам облечься в шелка, шальвары и тюрбаны с эгретками; запустил в продажу ароматы «Минарет», «Мандарин», «Аладдин», «Магараджа». Кинематографисты стряпали наивные мелодрамы о шейхах и одалисках, а поэты выводили стихи: «На белом пригорке, над полем чайным / У пагоды ветхой сидел Будда, / Пред ним я склонился в восторге тайном, / И было так сладко, как никогда». Помимо Николая Гумилёва сию ниву возделывали тогда очень многие авторы, а юмористы сиё вышучивали, строча уморительные пародии на заигравшихся в экзотику литераторов.

А что же Восток? Он тоже постепенно втянулся в заимствование, которое шло на совершенно ином уровне, — Азия брала у Западного мира его технологии, иной раз доводя оные до заоблачного совершенства. На излёте XX столетия японская техника сделалась не просто передовой, а, по сути, единственно возможной, потеснив старые немецкие фирмы. В Америке тоже беспокоились — скоро их поглотит японский гений. Кроме этого, Восток перенял у Запада синематограф, сотворив потрясающие вариации — утончённое японское кино и музыкально яркое явление индийского Болливуда. Происходила и рецепция социальных идей — восточную версию социализма надо рассматривать в качестве отдельной модели, иной раз мало связанной с классическим европейско-русским марксизмом. Итак, Запад переделывает и препарирует восточные мудрости, создавая на их базе милые сердцу привычки, а Восток пытается встроить западные наработки в свою тысячелетнюю модель мира.

В России, с её восточно-западным расположением, всё проще, но и — сложнее. У нас всё — по максимуму, а византизм смешивается с технократической грёзой о Городах Солнца. Традиционализм — с футуризмом. Одновременное равнение на ордынское наследие и на версальские причуды, но, вопреки унылой логике, яростное отрицание и того и другого. Борьба за себя. Особый смысл. Расширение границ — окно в Европу и покорение Сибири. Острое, беспримерное самоощущение пограничности. Метания. Евразийство — это судьба и крест. И — спасение.

Очерк третий

СЕРЬЁЗНЫЙ РУССКИЙ СМЫСЛ

Большинству из нас категорически не нравятся российские кинокомедии. Современная русскоязычная эстрада, которую менее всего хочется называть «русской» или даже «российской», — также не вызывает положительных эмоций. Вряд ли кому-то придёт в голову превозносить иронические детективы или, например, молодёжные ситкомы (ситуационные комедии, построенные на чередовании нелепых ситуаций с гомерическим закадровым гоготом). Многие патриотически настроенные политики и публицисты утверждают, что причины кроются в отсутствии цензуры — и потому возобладало нахрапистое дурновкусие, всегда столь явное в развлекательном жанре. Именно поэтому комедии выглядят глупыми, эстрада — бездарной и одновременно — пошлой, а приключенческие навороты отдают перегаром и стойким криминальным душком. На мой взгляд, наличие или отсутствие цензуры играет здесь опосредованно-вспомогательную роль. Всё это — попросту не наши жанры. Нам они в принципе не дадены, ибо изначально мелки, легкомысленно скроены и лишены масштабности. У нас иные задачи во вселенной. Ещё в конце XIX столетия один театральный критик выдал буквально следующее: обычный русский водевиль — сиё нечто тяжеловесное и при этом — невыносимо, до жгучего стыда, скабрезное, тогда как французский — на ту же тему — искрист, очарователен и остроумен. Автору бы дописать пару строк, что русский ум не заточен под водевили, кафешантаны, песенки про модисток и прочих девушек с пограничной репутацией. Для француза комедия о похождениях остроумной белошвейки или песенка об адюльтере — часть национальной природы. А у нас оно не выплясывается. У нас хорошо выплясывается только то, где есть философия, притом что в России философия как наука не лидирует (в отличие от физики и лирики). Потому что она — философская мысль — растворена в воздухе и нет резона городить дополнительные построения. Вспомните героев Василия Шукшина — каждый из них философ, эксперт в области мироздания, и в моих словах нет никакого сарказма. Вячеслав Иванов в своём стихотворении «Русский ум» писал так: «Он здраво мыслит о земле, / В мистической купаясь мгле».

Русский смысл — это предельная серьёзность. Высокая. Вековая. Не озорной романчик о лукавой красотке, а суровый и обстоятельный роман-эпопея. Характеры, поступки, горести, поиски счастья и, безусловно — богоискательство. Посмотрите, что на том же Западе ценится и принимается как «исконно русское». Лев Толстой с «Войной и миром», Борис Пастернак с «Доктором Живаго» и Михаил Шолохов с «Тихим Доном». Это именно то, что могут и умеют делать исключительно в России: показать судьбы нескольких поколений и всех слоёв общества на фоне исторических катаклизмов.

Глубокая драматургия Антона Чехова. Не его же очаровательная, едкая ироническая проза, не рассказики о конторщиках и дачниках, а именно — пьесы, в которых зашифрована трагическая безысходность, тоска, попытка заглянуть в неумолимое грядущее. И — желание увидеть небо в алмазах. Не себя, любимого, в алмазах, а именно — Божье небо. Кстати, вас не поражает, что «Чайка» (там, где ещё «…Константин Гаврилович застрелился…») значится у автора в качестве… комедии? Но это — отдельный разговор. Что у нас далее? Отточенный и техничный, но одухотворённый балет, появившийся у нас во времена Анны Иоанновны. Взятый прямиком из Франции, он со временем сделался исключительной национальной гордостью. Во всём мире слово «балет» почти всегда влечёт за собой прилагательное «русский». Вот вам забавный пример — в старой французской комедии начала 1970-х годов «Человек-оркестр» глава хореографической труппы (его играет Луи де Фюнес) спрашивает, у кого же могла учиться некая одарённая танцовщица. Девушка называет исключительно русские фамилии, причём выдуманные сценаристом. Просто русские. Лишь бы русские. Босс понимает, что девица — настоящий бриллиант, огранённый лучшими мастерами. В 1920-1930-х годах на Западе был популярен такой мошеннический трюк — открыть «пафосный», элитный танц-класс, в котором якобы преподаёт настоящая русская балерина, чудом спасшаяся от большевиков. Разумеется, такие курсы стоили бешеных денег — очень уж было престижно учиться всяческим «battement tendu» у дамочки, которая с самим Дягилевым была «на дружеской ноге». Якобы. Больше того, эти хитрые мошенницы часто «косили» под русских, будучи, например, польскими еврейками, немками или даже англичанками. То есть даже не говорили на «родном» языке или же изъяснялись на оном довольно скверно. Нелишне вспомнить, что и советский балет — во многом яркая противоположность дягилевскому — завоёвывал первые места в мире, а Майя Плисецкая считалась во всём мире настоящей гранд-дамой или, как теперь говорят — «иконой стиля». Ив Сен-Лоран почитал за величайшую честь создавать для неё костюмы. Вам всё ещё обидно, что в России слабенькая эстрада и некачественная буффонада?

Что же я всё об искусстве? Россия — это, прежде всего, прорыв в космос. Небо в алмазах. Подняться над суетой. Объять пространство. Россия — это ещё и умение побеждать врагов. Жуков и — Калашников. Это — фундаментальная наука. Недаром на Западе так ценятся выпускники наших технических вузов. Россия — это лидерство в спорте. Олимпиада. Если кино, то — Андрей Тарковский и Сергей Эйзенштейн. Русский ум не разменивается на частности, детали, мелочи, шпильки-заколки. Хорошо это или глупо, каждый решит для себя сам. Если уж герой наших книг и убивает старушку-процентщицу, так исключительно чтобы проверить: «Тварь ли я дрожащая, или право имею?» — а материальный смысл преступления мгновенно стирается или теряется. Если уж он — учёный, то занимается «…как и вся наука. Счастьем человеческим…». Наши люди «…просто честно работают там, где поставила их жизнь. И вот они-то в основном и держат на своих плечах дворец мысли и духа. С девяти до пятнадцати держат, а потом едут по грибы». Читайте Стругацких и Ефремова — они писали с натуры, хотя, как творцы собственно science fiction, эти авторы уступают знаменитым американцам. Советская фантастика — вторична. К тому же она «социальна», говорит о Человеке Будущего, а не увлекает коллизиями. Мы не умеем создавать захватывающие «приключения ради приключений». Только держать на плечах дворец мысли и духа.

https://izborsk-club.ru/10141

 

 

Добавлено Арина Ларедо в Культура в 04.06.2019