Галина Иванкина. Свобода от творчества

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на «ты». Велимир Хлебникоа

В эпоху Перестройки много и пафосно вещалось о свободе творчества. Мятущиеся публицисты разражались откровениями на тему «Как дура-цензура убивает художественную мысль». Читателю и зрителю открывались произведения, когда-то положенные на полку. Что в итоге? Пара-тройка действительных шедевров на фоне псевдо-заумной мути или откровенной халтуры, однако же интеллигенция делала вид, что закатывает глаза от умиления, а не потому, что скучно, тускло, претенциозно и совсем не Бертолуччи. Рок-музыканты превратились в этаких «мэтров гласности» — не пропадали с телеэкранов и в основном трепались о вольном самовыражении, уча Горбачёва, а потом и Ельцина «правильной» демократии…

Но вернёмся в наши дни! Сразу после Нового года в блогах промелькнул фрагмент из «Кинопанорамы» двадцатипятилетней давности — гений советской режиссуры искренне радовался падению системы, которая все годы — как вдруг выяснилось — нещадно его давила и заставляла идти против убеждений. Поучала на партсобраниях. Принуждала городить конъюнктурную ахинею, а иначе — отказ от профессии, забвение, а то и государева кара. И вот теперь, когда спёртый воздух тоталитаризма наконец-то сменился Wind-ом of change (ветром перемен), мы понаделаем разных шедевров.

Кому понадобилось вспоминать сию болтовню четвертьвековой давности? Нам. Потому что в новогодние каникулы, как впрочем и все эти годы, мы опять смотрели похождения доктора Лукашина, страдания тётушки Чарли и танцы Мэри Поппинс. То самое «никудышное» советское кинишко, состряпанное под руководством Славы КПСС и в согласии с высочайшей цензурой. Зато современные недо-блокбастеры можно смотреть только один раз, не до конца и лучше всего вполглаза, даже если их снимают наши киноклассики, кое-что помнящие о мастерстве и совести. Один из них честно выразил общую идею: «Теперь мы зависим от диктатуры продюсера». Господа-ваятели сменили одни вериги на другие, а власть догмы — на диктатуру банкноты. Но свобода творчества формально присутствует: никаких агитпропов и никакой Фурцевой! «Твори — выдумывай-пробуй!», как сказал поэт Маяковский. Но не пробуется. Не творится — не пляшется. И не поётся. А если поётся, то сладенькую попсу, ибо выводить классические рулады — это физически тяжело, требует морально-духовного напряжения и — скудно спонсируется. Простой народ любит блестящее, пряное и сексуальное. Поэтому пой, Вася, песни «для ног» и надень-ка фосфоресцирующие боты. Многие наши «звёзды» на телепроектах поют в самой разной, в том числе и в оперной манере — выясняется, что у этих смазливых девочек и похабных мальчиков недурственные вокалы. Могли бы и что получше исполнять. Но… Кто же на «получше» даст денег? Разве что какой эксцентрический негоциант, которого в детстве таскали в музыкальную школу. Да и успеха иметь не будет — простолюдин любит зрелища. Прошли те лихие годы, когда слесаря и ткачиху подтягивали до высшего уровня, — современного менеджера по инновациям никто воспитывать не собирается. Не те времена, чтоб насилие над слабым мозгом учинять! Свобода личности — гарантируется. Врубаем трёхаккордное! Читаем дурацкое! Хрустим попкорном, чтобы не затосковать в кинозале.

Книгоиздательство и СМИ тоже заточены под создание развлекательного контента. Хотите издать книгу об архитектуре позднего Модерна? Или — красочный альбом о многообразии русских наличников? Нет проблем: соберите нужную сумму по друзьям, коллегам и организациям, продайте дачу (всё равно она уже почти развалилась) и — пожалуйста, издавайте. Вам и обложку с золотым тиснением сварганят — желание клиента закон для продавца. Массовому читателю сие вообще-то не нужно, а кормить эстетов — не наш профиль. Мы — для ширнармасс работаем. Один знакомый писатель вполне востребован и плодовит: он пишет истории про так называемых «попаданцев» — наших современников, которые по самым разным причинам попадают в стародавние эпохи. Так, наш спецназовец оказывается в Средневековье и бьётся на стороне Алой Розы против Белой Розы. Или — на стороне белых против красных — в стане Деникина. Или у трёхсот спартанцев. Или против спартанцев. Можно и в Мезозой — бороться с гигантскими рептилиями. Автору-многостаночнику всё равно, о чём фантазировать. Точнее — издателям всё равно. В том смысле, что грамотно составленный антураж не волнует заказчика сюжетов, как, впрочем, и основного потребителя. Автор честно признаётся, что для современного читателя важен экшн, действие — на фоне условного Акрополя, Версаля и гитлеровской ставки «Вольфшанце». «Ну, там драки и побольше секса… Я как-то раз попробовал умничать — сыпал аутентичными терминами. Так именно эту книжку хуже всего покупали!» Свободен ли он? Вряд ли. Потому что в редакции требуют «поменьше витийствовать» или, как посоветовали другой знакомой писательнице, «…усилить сцены соитий». Да, кто-то запальчиво крикнет: «А при Советах заставили бы ввернуть цитатку из Энгельса и выделить классовую сущность главного героя!»

На самом деле Художник вообще не бывает свободным. Никогда. Он всегда — для кого-то и зачем-то. При царях и генсеках — служит. При дельцах — развлекает. И только акционист Пётр Павленский, прибивавший своё незначительное «достоинство» к брусчатке Красной Площади или валявшийся в «палантине» из колючей проволоки, не рассчитывает на симпатию имущего класса. Напротив, ему надобна резонансная склока, а уж если удастся заполучить живительных тумаков от работника правоохранительных органов, то это и вовсе — наиболее сочная изюминка задуманного перфоманса. Но Павленские — не в счёт. Я сейчас говорю конкретно о мастерстве, а не о болезненной тяге к хулиганству под видом хэппенингов, инсталляций и прочих флэшмобов.

«История искусств — это история заказчика», — утверждает художник «Завтра» Геннадий Животов. Он поведал много интересного о творческой жизни в СССР, после чего возникает потрясающий вывод: советский живописец, писатель, скульптор выглядел куда более свободным, чем современный, так как избавлялся от главного гнёта — от постоянных мыслей о добывании денег. В СССР гуманитарная интеллигенция считалась особой кастой — лучшими из лучших. Нигде и никогда так трепетно не относились к художникам, актёрам и музыкантам. Нигде и никогда их не именовали «инженерами человеческих душ». Это была новая аристократия, а ей положено служить сюзерену. Верно служишь? Получишь всё — имение (то есть академическую дачу), регалии, загранпоездки. Безусловно, советский виртуоз учитывал пожелания режима: ездил в творческие командировки живописать колхозные миры, отправлялся на БАМ и Крайний Север — освещать героические вехи и суровый быт, создавал серию картин «Мы на стройке» и так далее.

Многие художники, не имея возможности писать в своём любимом (или в модно-буржуазном, некомильфотном на тот момент) стиле становились детскими иллюстраторами и там уже давали волю бесчисленным причудам. Фантазийные безумства сюрреалиста кажутся нормой, если это всего лишь перипетии в сказочной стране. Или, например, поп-арт, который официально считался американским, ярко-дешёвым и комиксовым, хорошо подходил для всё тех же дошкольных книжек, где нарочитая цветность и увлечённость кричащими буквицами только приветствуются. Больше того, в 1970-х годах нонконформисты буквально оккупировали «Союзмульфильм» и региональные студии, творя совершенно изумительные, поражающие шедевры анимации.

Отрицаешь на полную катушку? Наймись скромным оформителем в дом культуры села Топтуны — раз в неделю рисуй афишу со словами «Фантомас разбушевался» или «Анжелика — маркиза ангелов» и можешь остальные шесть дней писать картины в стиле кубо-футуристический пуантилизм. Также имеешь право пить «Солнцедар» с другими кубическими пуантилистами, слушать Би-Би-Си и читать вирши из пресловутого самиздата. Только тихо. Без воплей. Для себя и для своих. Возможность жить не в системе, а параллельно системе, принимая некоторые правила игры. Как там у Виктора Пелевина? «Татарский изредка отрывался от вида за окном и смотрел на Гиреева. Тот в своей диковатой одежде казался последним осколком погибшей вселенной — не советской, потому что в ней не было бродячих тибетских астрологов, а какой-то другой, существовавшей параллельно советскому миру и даже вопреки ему, но пропавшей вместе с ним». Почему — пропавшей? Чудикам и эксцентрикам не на что стало жить: либо встраивайся в гламурный мейнстрим, либо — закатывай перфомансы, как Павленский (в тюрьме и дурдоме уж точно покормят).

А в СССР? Писателя Сергея Довлатова могли игнорировать книгоиздательские организации, но при этом система не давала ему соскользнуть в нищету — он постоянно где-то пописывал и куда-то пристраивался. Бедолага даже начинал всходить по карьерной лестнице, но завсегда побеждала неуёмная тяга к пьянству и диссидентским компаниям. Сборник новелл «Компромисс» — живая и неприкрашенная летопись эпохи. Творческая жизнь вперемешку с портвейном и фрондой, любовными связями без обязательств и полнейшей расслабленностью бытия. Все персонажи социально защищены и не так уж сильно страдают от тенёт авторитарной власти. С ленцой пописывают «правильные» статьи, а потом с весёлым ухарством пропивают гонорары — свои и чужие. В «Компромиссе» захватывающе повествуется о талантливом разгильдяе по фамилии Буш — этот оказался ещё более асоциальным, чем вся довлатовская братия, но и ему не дают сгинуть, хотя он очень старается нагадить всему миру своими выкрутасами. А теперь вспомните рассказы того же Довлатова, посвящённые жизни в Америке: беспрестанное обращение к денежному вопросу как к основной теме созидательного процесса.

Бесспорно, советский агитпроп отсеивал и процеживал информацию, поступавшую к читателю, зрителю, радиослушателю. Однако уже доказано, что подлинный шедевр остаётся таковым, даже если его слегка купировать (пусть и в угоду идеологии): любое упоминание о культовых кинокартинах всегда содержит воспоминание о том, как цензор вырезал «всё самое лучшее». Если же подытожить, то вырисовывается прелюбопытное: в СССР пестовалась крепкая, здоровая нормальность. Всё придурковатое и сомнительное — убиралось, заменялось, изгонялось. Сейчас, напротив, хорошо продаётся всяческая патология, во всех её многогранных проявлениях. В этом ничего удивительного нет: обыватель испокон веков любил цирк уродов, неприличное скоморошество, дурь и пряные шутки на грани и за гранью. В СССР человека ограждали — прививали Норму. Отсюда — видимая несвобода автора. У Владимира Сорокина есть роман с этим названием — «Норма». Сюжет разворачивается в советские времена и, как обычно бывает у этого писателя, мир изображён абсурдно и гадко. С ненавистью, переходящей в болезненное смакование. Итак, перед нами советская действительность с её начальниками и подчинёнными, чекистами и диссидентами. И — с Нормой. Замечу, что именно так именуется брикетик с …некоей несъедобной субстанцией — её-то и должен съедать каждый праведный хомо-советикус, дабы его считали верным своему гражданскому долгу. Порядочным. Нормальным. Автор как бы подчёркивает: коммунистическая идеология и была той самой дрянью, которую ежедневно запихивали в пасть каждому жителю СССР, независимо от его общественной значимости и личных качеств. Это — Норма, то есть — мерзость. Нормальное = аномальное. Нормальное = патологическое. Несвободное. В тягость. Возвращаясь к теме творчества, можно сказать только одно: свобода, когда за неё истерически борются, чаще всего трансформируется в иной вид зависимости — в бегство от нормы и скучной гармонии. В сторону рейтингов и прочей «писательской самоокупаемости». В свободу от творчества.