Иван Ильин. О моральном обновлении человечества

 

I.

Моральный уровень человечества необычайно снизился за последние десятилетия. Это было неизбежно; это надо было предвидеть. Так всегда бывает после повторных войн и длительных переворотов. Войны всегда уносят из жизни наиболее доблестных людей, цвет войска и народа; а ловчилы, бегуны и хороняки по большей части умеют спастись… и приспосабливаются ко всему. И войны, и перевороты разнуздывают людей и целые народы. Забываются границы права и бесправия, добра и зла, позволенного и запрещенного. И чем ожесточеннее войны, – чем разрушительнее, тем труднее бывает отделить «оккупацию» чужой земли от мародерства, истребление чужой армии от насилия над мирным населением, насилие от изнасилования женщин, лихую разведку от продажного шпионажа, «реквизицию» от грабежа. И еще хуже обстоит во время революционных переворотов: водворение нового, якобы, «лучшего» правительства требует устранения прежнего, а это ведет к гражданской войне и террору. В гражданской войне господствует стратегия ненависти, мести, озлобления и устрашения: конфискации вызывают оскудение и голод, во время голода развертывается черный рынок и беззастенчивая спекуляция; политическое и уголовное перемешиваются до неразличимости; худшие элементы общества становятся во главе; люди обирают и предают друг друга, чтобы спастись самим. Запретное оказывается единственно-целесообразным; дисциплина исчезает, страх гонит людей в пропасть. И все это неизбежно; и все это надо предвидеть.

Во время французской революции, напр., «шофёрами» назывались придорожные разбойники, вымогавшие от проезжающих деньги посредством поджаривания ног. Тридцатилетняя война и советская революция доводили людей до людоедства, а коммунисты и нацисты изобретали неслыханные виды пыток и доходили до истребления целых наций (геноцид).

Понять, что человечеству всегда необходимо бороться с этой деморализацией и в наше время в особенности, ибо эпоха повторных войн и длительных переворотов, по-видимому, еще не изжита, а к чему способны деморализованные народы, отвыкшие от честного труда и волевой дисциплины, мы видим ныне воочию.

И вот, оказывается, что западные европейцы имеют такие замечательные организации, которые взялись за это дело. Уже в период между первой и второй европейской войной возникло так называемое «Оксфордское» движение, собиравшее людей на массовые митинги и побуждавшее их публично каяться в совершенных ими дурных делах, произнося клятвы самоисправления. Вставали почтенные дамы и рассказывали, при всеобщем подъеме, доходившим иногда до экстаза, как они поговорили невежливо с прислугой и как это постыдно. Вставали убеленные сединами старцы и клялись в том, что они в молодости украли кусок колбасы. Овые рассказывали о совершенном прелюбодеянии; овые – о ссорах с женою; овые еще о жестоком обхождении с собакою. Распространялись соответственные листовки; подготовлялись необходимые публичные «покаянщики»; бывало умилительно до слез и, к сожалению, никто не вспоминал о том, что в средние века и в эпоху Возрождения такие публичные покаяния сопровождались еще и самобичеванием. Однако постепенно более умные почувствовали, что выходит что-то не совсем умное: сентиментально-нарочитое усилие из-за пустяков. Появились протесты в печати и движение стало глохнуть.

Теперь взялись за дело иначе. Начали с локализации движения, с разрешения финансового вопроса, с вождя и с доктрины. Движение получило свою оседлость в дивной местности, над женевским озером, с незабываемо прекрасным видом; отсюда озеро видно, как из высокой ложи: красота природы явно призывается на помощь моральному очищению людей. В 2,5 километрах от Монтре, на высоте 1054 метров в местечке Ко (caux), связанном с озером и зубчаткой, и лифтом, снято несколько отелей, вмещающих ежегодно на целый ряд месяцев «одумывающихся» гостей, стремящихся к самоусовершенствованию. Пребывание организуется по принципу самообслуживания: овые чистят картошку на кухне, овые убирают комнаты или метут коридоры, овые работают в саду. Кающиеся как бы «приспускаются» в низший социальный ранг, приемля подвиг «опрощения» и «смирения», причем подвизаются здесь люди всех сословий и состояний.

Дух Толстого и Ганди уравнительно приемлет всех в свое лоно. «Всех», т. е. закулисно избранных и приглашенных людей всех национальностей, всех рас, материков, стран и островов. Отбор этот есть результат долгого наблюдения, высматривания и взвешивания. И в самом деле, чего же бы было созывать туда людей, неприемлющих основную идею, – людей самостоятельных, упрямых, противленцев, несклонных к смирению и покорному умилению: ведь это значило бы сорвать все дело с самого начала, потому что все перессорились бы и все развалили бы. Ведь и коммунисты, и наци, и иезуиты не пускают к себе толпу с улицы, как это пыталось делать оксфордское движение. Ныне туда съезжается не людская «всякая всячина», а отбор преднамеченной и предрасположенной элиты, «гандианствующих моралистов»; так возникает этот интернационал добродетели, где негр работает рядом с греком, индус рядом с турком и самоеду есть место возле папуаса: «моралисты всех стран, соединяйтесь!»

И вот, эти моралисты, берущие на себя важную и ответственную задачу водворения совершенства и братства на земле, должны обнаруживать совершенно определенное настроение и принадлежать к совершенно определенному направлению. Это и обозначается именем их «вождя».

Бывают «вожди», которые выдвигаются сами, – своей идеей, талантом, умом, дерзновением, волею, успехом. Таков был Юлий Цезарь; таков был Наполеон Бонапарт; последним из них был Муссолини. Современная эпоха практикует охотно другой путь: люди сговариваются выдвинуть такого-то, невыдающегося человека, который сам по себе прошел бы незамеченным в жизни, и затем, заговорщически группируясь вокруг своего «выдвиженца», начинают восхвалять его, «изумляться» его невыдающимся словам, готовить всех к его признанию, распространять о нем легенды и поклоняться ему. Иногда все это срывается, как было с теософским «мессией» «Кришна-Мурти», который вдруг честно и открыто заявил, что он нисколько не «мессия», ни к чему не призван, а желает предаваться лаунтенису. Иногда из этого, наоборот, возникает «творимая легенда»: мнимая величина принимается за «в самом деле» «величину» «пророческого» или «цезаристского» характера и новый путеводительный «стахановец» расцветает. Социальный гипноз обнаруживает всю свою силу, и люди начинают думать, что состоялось явление «великого человека». Понятно что таких людей, величие которых не говорит само за себя, приходится обычно возносить преувеличенными словами или обрядами. Так создали Гитлера, публичную истерику, коего искусно обставили государственно-раболепными обрядами; так «вознесли» пресловутую Эвиту Перрон, приравнивая ее после смерти чуть ли не Богоматери; так до сих пор известные круги то ли безвкусных, то ли наивных людей продолжают культивировать Бердяева, как «авторитетного прозорливца» со всеми его беспочвенными и сумбурными писаниями.

От всех этих выдвиженцев весьма выгодно отличается вождь новейших моралистов Франк Бухман. Скромный швейцарец американизированного уклада, он выдвинул весьма наивно примитивную мораль; и мы вряд ли ошибемся, если допустим, что ему самому бывает неуютно и неправдиво, когда его заставляют выслушивать такие превознесения: «история человечества распалась на две большие эпохи: до Франка Бухмана и после Франка Бухмана» (из публичной речи цюрихского профессора Теофила Шперри, произнесенной в caux в 1951 году). Непосредственный свидетель, передававший нам об этой речи, сам, по-видимому, держался все еще не за «бухмановское», а за христианское летоисчисление (до воплощения Сына Божия и после Его воплощения). Но опытный оратор, по-видимому, считал, что лучше пере-превознести, чем недопревознести. Не знаем, сообразил ли он, что такие формулы внезапно освещают вне-христианскую, а, может быть, и противо-христианскую закулису нового движения; новый «бог» зачинает собою новую «эру» в истории человечества.

Это и был бы первый тезис новой доктрины: в деле морального очищения человечества можно обойтись и без религии. Добрые дела возможны во всех религиях и исповеданиях: нужна только личная добрая воля, а совсем не выработанное религиозное миросозерцание. Поэтому люди этого движения и говорят о «моральном перевооружении»: религиозная вера была старым и ныне стала устаревшим «оружием» человеческой морали; теперь предлагается новое оружие: покаяние, обличение (двое, обрабатывают одного) и волевой подъем. Этого достаточно для того, чтобы сделаться внутренне «святым». Богословие не культивируется; оно остается «под запретом». Стоит самому человеку захотеть и решить, – и все силы страстей, жадности, себялюбия, греха и соблазна, и все слабости духовной слепоты, инстинктивных влечений, извращений и бесхарактерности будут преодолены. Поэтому можно и должно требовать от людей «с места в карьер» морального совершенства. Пусть другие интернационалы, – «экумена», «христианский союз молодых людей» (пресловутая «ИМКА»), трезвенники, анабаптисты, – зовут Бога на помощь и говорят об искупительной жертве Сына Божия. Толстовцам, гандианцам и «перевооруженцам» это не нужно; это им только помещало бы. Они самосвяты и уверены в том, что справятся сами. Поэтому им предъявляют сразу четыре абсолютных требования: во всех положениях и состояниях жизни, – будь ты врач или купец, фабрикант или рабочий, дипломат или шофер, парламентарий или нищий, – ты должен всегда действовать с абсолютной откровенностью-правдивостью, вести абсолютно честную жизнь, проявлять абсолютное самоотвержение и абсолютную любовь к ближним. И перед этой подъемлющейся волной самосвятства уже начинает трепетать грешное человечество…

IΙ.

В этой доктрине надо выделить две стороны: 1. – учение о быстрой и легкой доступности добродетели вне религии, и 2. – требование абсолютной праведности или святости всякого «зауряд-человека».

1. Естественно спросить, откуда берется такой моральный оптимизм, на чем он основывается: на верном ли знании человеческого инстинкта? на трезвом ли учете человеческих страстей – эротики, жадности, честолюбия и властолюбия, на зависти, злобе и мстительности? на изучении ли исторического процесса со всеми его эксцессами, провалами, крушениями, интригами, войнами и революциями? Ведь история оставила нам в наследство (от Китая, Индии, Персии, Греции и Рима вплоть до последних событий ХХ-го века) великий опыт страстей, соблазна, посягания, греха, лжи и коварства, ряд страшных, возобновляющихся картин отрицательного опыта. И никогда еще люди не доходили до таких низин, до таких злодейств, как в наши дни (от Аушвица до Гулага, от фосфорных бомб до застенков Смерша…). За все века истории – это есть великий опыт моральных надежд (от Конфуция, Будды, Зороастра до альбигойцев и квэкбров) и падения; тут и ошибки слепоты, и самообман, и фальсификация, и обычные страсти, и извращения, и религиозное и безбожное изуверство. И мы никак не можем допустить, ни на минуту, чтобы весь этот трагический опыт человеческой моральной немощи остался неизвестным руководителям нового движения… А за последние десятилетия они были еще осведомлены современными психопатологами и криминалистами о жизни бессознательного в человеке (об истерии, о неврозах, психозах, шизофрении и эротических извращениях)… И вдруг новое «откровение»: стоит только захотеть, отложить веру и религию, и съездить в Caux, и добродетель расцветет в сердцах… Невольно спрашиваешь себя, что это – ребячливая наивность и самообман, или демагогическое лукавство, предназначенное для простецов «всех стран»? Что же, воля человеческая, исторически доказавшая свою удобопревратность ко злу, оказалась на самом деле столь же удобопревратной и к добру? Или, может быть, она совсем свободна («индетерминирована») и не обременена ни наследственно, ни биологически, ни климатически, ни социально, ни патологически? И то, что все еще не состоялось через 2000 лет после откровения Иисуса Христа Сына Божия, нуждалось только в ребячливой наивности Франка Бухмана и в нескольких отелях по близости от Монтре? Но если «стоило только захотеть и приступить», то что же представляли из себя те сотни и тысячи миллионов исторически существовавших людей, которые так-таки и не захотели и нисколько не приступили? И если до сих пор это было просто «нежелание», то не свидетельствует ли это о том, что добродетель не манит людей, что она решительно не легка и не близка, и что твердая надежда на посещение названных отелей и на прослушивание тамошних рефератиков и интимных обличении – наивна детской наивностью?

Опыт истории, напротив, научил нас скромности в оценке своих сил; и смирению. И чем больше мудрости в человеческом сердце, тем больше смирения. Самые великие праведники знали свои слабости и неустанно просили о Божьей помощи; все Апостолы признавали себя грешными… А самосвяту, видите ли, один шаг до совершенства? Напротив, если что-нибудь обличено и осуждено историческим опытом, то это именно посягание на самосвятость, особенно в христианскую эру – начиная от Симона Волхва до Амальриха Бениского, объявившего себя и своих последователей «совершенными» и насаждавшего поэтому свальный грех… И нам ли, по православному совершающим таинство Покаяния и не раз измерившим покаянным сердцем свою слепоту, грешность и немощь, – нам ли принимать всерьез этот наивный лепет?.. Если только это наивный лепет, а не лукавое искушение…

Когда впервые знакомишься с этой моральной программой, то чувствуешь легкое головокружение: как если бы тебя поставили перед самым крутым обрывом и сказали бы тебе «доверься своим крыльям и прыгай!»… – «Но разве у меня есть крылья?! – «Если нет, то попросись в Caux: пока ты будешь чистить картошку, мести коридоры, слушать рефераты и обличения, тебе их приделают!..»  – Но ведь это фривольная шутка! А такими вещами не шутят!… – Но, может быть, это не шутка, а воспроизведение «искушения на кровле храма»? Кто же они, эти искушающие? И каким ответным словам научило нас Евангелие?..

2. Необходимо остановиться еще на требовании абсолютной праведности. Ибо то, к чему это движение зовет, не есть медленное самовоспитание или постепенное самоусовершенствование, которое должно продолжаться с переменным успехом всю жизнь, но немедленное вступление в сферу «абсолютного поведения» согласно четырем догматам.
3. Начнем с абсолютной откровенности-правдивости. Действительно ли мы повинны друг другу этой сообщительностью? Для чего это надо жить с расстегнутыми душевным пуговицами? На самом деле ничего, кроме болтливости, ненужной откровенности и бестактности из этого преувеличенного, аффектированного «правдолюбия» не выйдет. Все наше мирно-дружелюбное общение и всякая организационная работа возможны только при условии уместной сообщительности и уместного умолчания. Сколько ненужных неприятностей, ссор и скандалов возникает у людей, страдающих «недержанием речи»! Сколько лишней ревности, зависти, подозрительности, обиды вызывают болтливые люди!

Но и этого мало. Бывают в жизни положения, которые прямо обязывают к неоткровенности, к скрытности, к скрыванию правды и произнесению неправды. Умирающему не говорят о его безнадежности. Не срамят человека за совершенную им непоправимую ошибку. Не растерзывают сердце матери рассказами о предсмертных муках или грехах ее детей. Сплетни и доносы бывают очень часта проявлением ложного или даже гнусного «правдолюбия».

Однако и это еще не все. «Абсолютная правдивость» потребует от нас именно того предательского, позорного «чистосердечия», которого добиваются на допросах полицейские следователи тоталитарных государств: «всех назови, все про всех сообщи, помоги обнаружить врагов и шпионов из вашей среды!». В наше время как никогда еще (разве в эпоху инквизиции) всякий «абсолютный правдолюбец» обречен на то, чтобы стать кадровым доносчиком.

Нам скажут, вероятно, что новое движение совсем не имеет этого в виду. Но тогда зачем же аффектированно пустословить об «абсолютной откровенности-правдивости»! Слушая эти призывы, всякий честный и мужественный человек должен спросить: «что, это, недомыслие или соблазн?»..

1. Далее, от «морального перевооружения» требуется «абсолютное самоотвержение». Действительно ли мы повинны этим друг другу? И как это может выразиться во вне? Раздать все свое имущество или отдать его просто господам «перевооруженцам»? Служить без вознаграждения? Не заботиться о прокормлении себя, жены и детей? Не строить ни сельского, ни промышленного хозяйства? Отречься от всякого участия в жизни государства и в организации власти? Не болеть душой о своем народе и отечестве? Словом, погасить в себе всякую индивидуальную предприимчивость (ибо это было бы самоутверждением, а не самоотвержением) и всякое личное творчество? Если все это не входит в «абсолютное самоотречение», то в чем же оно состоит? Ибо маленький огородик есть уже мелкобуржуазное самоутверждение; так же и сапожная мастерская; так же и забота о передаче детям своих жизненных сбережений; так же и литературная собственность; так же и чистка сапог на улице…

Идеал жизни состоял бы в том, что все стали бы отдавать друг другу, и от самоотвержения ничего не брать, и от сентиментального умиления обниматься, плакать, голодать и вымирать…, если… если только их не спасет во-время коммунистически-тоталитарная власть, обратив их в рабство и посадив в концлагерь на принудительно-минимальный паек.

Нам скажут, вероятно, что новое движение совсем не стремится к тому, чтобы открыть настежь двери коммунизму. Но тогда мы спросим: «Что же это за моральное и социальное недомыслие и не имеет ли оно все-таки каких-нибудь тайных целей, осуществляемых под флагом аффектированно-сентиментального псевдо-христианства»? Ибо христианство призывало к этому только Апостолов, а не всех обывателей…

III. Остановимся еще на «абсолютной любви» и предоставим нашим читателям-единомышленникам додумать от себя и для себя остальное. Необходимо строго отличать глубинную доброту, искреннее всеобщее доброжелательство – от «абсолютной любви». Абсолютная любовь, во-первых, неосуществима; это есть пустое слово, ибо из 2,5 миллиардов людей, живущих ныне на земле, мы приходим в случайное и мимолетное соприкосновение всего с несколькими тысячами и тех полюбить мы часто не успеваем. Любовь состоит в художественном вчувствовании в чужую душу и жизнь; она выражается в живом сочувствии и участии, в понимании, совете и помощи. Любовь индивидуализирует человека и отношение к нему. И потому об «абсолютной любви», т. е. о полноте любви ко всем людям – могут говорить только холодные и неискренние фантазеры, которые вообще никогда никого не любили. Во-вторых, абсолютная любовь, как сочувствие и помощь всем людям, есть фальшивый и аморальный подход к жизни, не отличающий добра и зла и устанавливающий не то наивную, не то лукавую доктрину; содействие всякому чужому начинанию, – доброму и злому, полезному и вредному, умному и глупому, искреннему и коварному, низкому и злодейскому.

На свете есть много людей, сочувствовать и помогать которым могут только слепцы или бессовестные и бесчестные люди. Попробуйте сочувствовать и помогать ростовщикам, хулиганам, разбойникам, детопокупателям, продавцам девушек, интриганам, гепеукам, гештапистам, тоталитарным поработителям, садистам-палачам, шулерам и другим подобным профессионалам – и вы сразу увидите, что сентиментальные моралисты навязывают вам профессиональное бесчестие и злодейство. Абсолютную любовь к злодеям могут проведывать только недоумки или полузлодеи. Такая любовь неизбежно приведет наивных к предательству, порабощению и соучастию… А в наше время она отдаст вселенную тоталитаристам на унижение, поругание и мучительство…

Нам скажут, вероятно, что новое движение совсем не имеет этого в виду. Но зачем же тогда пустословить об «абсолютной любви»? Зачем навязывать людям сентиментально-лицемерные настроения, не имеющие ничего общего с моралью и добродетелью? Можно было бы понять, если бы руководители нового движения советовали не мстить тоталитарным поработителям ни погромами, ни казнями, но от мужественной и благородной не-мстительности до «абсолютной любви» – целая бездна.

Здесь обнаруживается с полной ясностью тот аффектированный максимализм, который присущ всему этому движению. Мы слышим в нем претензию повести и обновить человечество, но за этой претензией скрывается или большая наивность или жуткое «себе на уме». Мы видим моральную позу, но не воспринимаем ни нравственного опыта, ни духовной мудрости. Мы знаем, что из этого движения уже выходят морализующие фильмы и пьесы, что делаются опыты мирного посредничества между предпринимателями и рабочими, что главная забота направлена на то, чтобы захватить возможно более широкие интернациональные круги закулисной элиты. Так, летом 1953 года в съезде принимали участие до 8.000 человек из 79 стран, в том числе парламентарии из 18 государств, 117 делегатов из Африка, 74 японца, «представители» населения из Бирмы, Формозы, Кореи, Филиппин, Сиама и Вьетнама. И всем им сервировались обрисованные выше доктрины и призывы. Только ли эти доктрины или еще что-нибудь? Мы не знаем.

Мы знаем только, что есть логическое правило: кто пытается доказать нечто преувеличенное, тот подрывает все свое доказательство. Так обстоит и в сфере нравственности: кто требует чрезмерного, тот сам подрывает свою проповедь, он готовит неминуемое разочарование и притом в той сфере, где необходимы скромность, смирение, искренность и религиозная почвенность. И когда это неминуемое разочарование настанет, то искренние люди уйдут, а останутся одни лицемеры, и тогда обнаружится, чего они искали и добивались. По плодам их узнаем их.

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 20.10.2015