Константин Очеретяный. Русская мысль дома и на чужбине.
«Польза философии не доказана, а вред от неё возможен» — такую фразу приписывают министру народного просвещения Российской империи П. А. Ширинскому-Шихматову, который кратко и емко обосновал свою позицию в вопросе о месте и роли философии в университете. В 1850-м году философия исключается из перечня университетских дисциплин. По сути, этот жест знаменовал собой еще один пункт программы, озвученный предшественником Ширинского-Шихматова на посту министра – С. С. Уваровым: «Православие, Самодержавие, Народность». Ни православию, ни самодержавию, ни народности философия оказалась не нужна. Рассматриваемая как внутренне пустая критика, способствующая разложению общества и развращению молодежи, поддерживающая празднословие и беспочвенные препирательства по любому вопросу, философия была признана мракобесием и как следствие выдворена из университета. Удивительный итог: лишенная признания в качестве академической дисциплины, философия сама лишилась «дисциплины», окрещенная мракобесием и ересью, философия сама признала себя мракобесием и ересью. Никогда еще брожение умов не питалось философией так, как в смутные годы разночинства (1861-1895). Голос философии в университете умолк, но (и это заметил еще Достоевский) философия тут же перешла в ранг всеобщего интереса. Сами философские идеи и сопутствующие вопросы свободы, знания, ценностей приевшись серостью университетского распорядка, возжелали актуальности присутствия, возжелали жизни и, как следствие, затребовали свежей крови. И вот уже появляются новые персонажи: по столичным улицам мечутся фигуры «освободителей» динамитчиков, террористов «доброй воли», диверсантов «новых ценностей».
Философия становится движением по пересмотру самой жизни — ее основ, притязаний и ценности в перспективе будущего. Отсюда волевые решения по согласованию жизни и мысли, отсюда же претензии на изъятия жизни, если она не удовлетворяет принципам мысли. Любая философская теория в условиях настолько благоприятной среды неизбежно трансформируется в изощренную версию терроризма. Конечно, философия вернется в университеты, но уже в статусе бледного призрака, ее жизнь, подлинная сила и смертельное очарование не умещается более в рамках «нелюдимой» теории, отныне она становится ведущим принципом существования. Иными словами, философия уходит в подполье (где дети подземелья упоительно грезят блеском ее идей), а кафедрам остается лишь ее тень, бледный оттиск былого величия. Университетская философия перестает быть интересной, так как приобретает исключительно декоративную функцию. Другое дело – работа подполья вот, где кристаллизуются подлинные смысла, вот где куются эталонные идеалы. Теория уступает террору. Вместо скучного перечня защищенных диссертаций и списка опубликованных исследований — яркие отблески на поверхности ленты событий: террористические акты, идеологическая пропаганда, пророки новых ценностей, спиритуализм и духовидение – все это говорит о том, что интерес Империи обращается более духам, чем к телу, более к смерти, чем к жизни… И действительно, спустя три революции — инфаркта, наблюдается некроз тканей, скрепляющих тело Империи идеологически, космополитически, социально. Разрыв аорты приводит к обширному кровотечению. Старое социальное тело умирает, новое – представляет собой кристаллизацию философских идей, вытесненных когда-то за двери университета. Обширное кровотечение – это уходящий дух старого тела и одновременно токи новой жизни и новой мысли. Цвет крови здесь – цвет террора. Красного террора. Удивительно, но Советский Союз, стоящий на принципах науки, производственных мощностей, оружейной силе и почти физического единства общества, представлял собой не более чем реализацию одной (впрочем, незавершенной) философской системы. Казалось бы вот она – вожделенная со времен античности республика философов! Но и здесь философии не повезло. Точнее не повезло философам. Как в логике любви действует закон исключенного третьего, так в логике построения государства действует закон тождества. Философия равна только самой себе и, конечно же, – не равна философам. Вот главный упрек философии философам. Вот главное обвинение, предъявленное новым государством, живущим в нем «по старой памяти» философам. Безусловно, новое государство является реализацией философии, но не частной философии того или иного мыслителя, а объективной философии, той которая единственно адекватна историческому моменту в его долгосрочной перспективе. То есть такая философия никак не может соответствовать мыслям о существовании и его смысле (Н.Бердяев), экзистенциальной беспочвенности (Л. Шестов), богочеловечестве (Вл. Соловьев), непостижимом (С. Франк), о конкретности Бога и человека (И.Ильин); ведь все указанное с точки зрения новой государственной идеологии — лишь «спекулирование» на рынке идеей, в то время как подлинная реализация философии совпадает с материальным движение истории, а потому подобна в своей объективности производственному процессу или некое машине. В свое время локомотив был символом силы и энергии нового индустриального века, символом новой России, ее новой воли и новой мысли стал Философский пароход.
Если в основе всякой социальной группы, всякого общества лежит некая тайна, на основании сокрытия, которой и возникло это общество, то неудивительно, что каждый исключенный из общества является тем, кто каким то образом эту тайну предал оглашению. То есть превзошел допустимые пределы, самим свои поступком показал эфемерность и податливость общественных границ. В этом смысле философы в философской республике вдвойне опасны. В них слишком сильна жажда реального, они слишком чувствительны к моментам силы, прилагаемым к гироскопу государственной машины, они в любой момент могут огласить тайну этого нового общества. Их могли бы казнить, сделать закладной жертвой нового политико-социального устройства, но, в конце концов, победила историческая память. Кому как не правителям, нового государства было лучше всего известно, что философия- это, по определению Шопенгауэра, «чудовище со многими головами, каждая из которых говорит на другом языке», тем больше сильна («многоголовее» и «речистее»), чем больше ты с ней борешься. Было принято другое решение, не уделяя особого внимания «сирым нового мира», отравить их в Европу – тот анклав исторических пережитков, с которым несчастные боролись, но в рамках ценностей которого во многом продолжали жить.
Философский пароход – это скорее символ. Современные историки насчитывают как минимум пять подобных пароходов, обративших процесс депортации интеллигенции в форму периодических рейсов. Ни в чем смысловая символика события не утрачивается так сильно, как в повторении этого события, но по крайней мере, два рейса, плотно закрепились в историческом самосознания. Речь идет о рейсах немецких пароходов Oberbürgermeister Haken и Preussen, доставивших соответственно 29—30 сентября и 16—17 ноября из Петрограда город Штеттин (ныне крупнейший порт Польши на Балтике, в 1922 – принадлежал Германии ) таких мыслителей как Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, И. А. Ильин, С. Е. Трубецкой, Б. П. Вышеславцев, И. А. Ильин, Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин, И. И. Лапшин. Чуть ранее, в 1920-м из Советской России во Францию по собственной инициативе переехал Л.И. Шестов.
Подобная самоампутация русской мыли, породила трагическую форму несчастного самосознания. Пребывающее в вечной раздвоенности это сознание теперь обречено находить свое, близкое в самых запутанных комбинациях импортированной мысли, а самому говорить исключительно на языке актуальных западных стратегий. Печальная судьба отчужденного от себя духа. Трагическим хором указанной сцены обозначились фигуры высланных философов. Парадоксально, но борьба с инакомыслием стала самым настоящим гуманитарным десантом в страны Запада. Так Н. А. Бердяев уже в Германии вступает в дружбу с М.Шелером, Г. Кайзерлингом, О. Шпенглером – самыми яркими критиками новой эпохи. Позже в Париже поддерживает отношения и оказывает влияние на Э. Мунье, Г. Марселя и К. Барта – религиозных мыслителей, определивших спектр духовных запросов в западной цивилизации XX века – от глубинных предчувствий индивидуального гнозиса до его поп-обработки в духе нью-эйдж. Опубликованная в 1927–1928 годах в Париже в издательстве YMCA-Press книга Бердяева «Философия свободного духа» — получила премию Французской академии. Кому из наших современников, часто вожделеющих признания со стороны западного академического сообщества удалось осуществить подобное? Наследник «слезного видения мира» , трагического мироощущения первых христиан — Л. И. Шестов станет воспитателем культовой фигуры интеллектуальной Франции — молодого Ж. Батая и первым его проводником в мире философии. Именно Ж. Батая станет впоследствии кумиром той плеяды философов которое станут известны как ведущие европейские мыслители-постструктуралисты (поздний М. Фуко, Ж.Делез, Ж.Деррида).
Книгами этих авторов будет зачитываться сообщество российских интеллектуалов в 90-е годы XX века, сквозь плохие переводы узнавая и неузнавая смысловые конструкции прошлого, но неизбежно чувствуя кровное сродство с ними. Помимо Шестова следует назвать и другой источник влияния как на Ж. Батая, так и на самого яркого после З.Фрейда персонажа в культуре психоанализа – Ж. Лакана. Теоретические изыскания обоих, как в и поиски упомянутых выше философов-постструктуралистов формировались под сильным влиянием лекций русского неогегельянца – А. Кожева. Племянник В.В. Кандинского — Александр Кожевников (в французской транскрипции Кожев) с 1933 по 1939 год в рамках лекций в Высшей Практической Школе (Париж) вводил мыслителей в свою авторскую интерпретацию «Феноменологии духа» Гегеля. Но как отмечают скрупулезные реконструкторы творческого наследия самого популярного интерпретатора Гегеля его чтение во многом базировалось на творчестве пассажира «философского парохода» Oberbürgermeister Haken — И. Ильина. Другой русский мыслитель — С. Франк, своими разработками интерсубъективности человеческого существа, косвенно повлиял на крупнейшего протестантского теолога и мыслителя экзистенциалиста – П. Тиллиха вновь сблизившего теологию как учение о боге с онтологией как учением о бытии. Именно Франк стал рассматривать как Бога, а следовательно, бытие как основание интерсубъективной природы человека. Во многом эти мысли в ином, секулярном духе озвучит последний сторонника модерна – Ю. Хабермас, без упоминания о котором уже несколько десятилетий не обходится ни социальная, ни политическая теория. Эти же мысли будут лежать в основание обращения к христианству и преодоления смерти постмодернизма у таких сторонников «новой искренности» как А. Бадью, С. Жижек, Ж. Агамбен.
Иногда кораблекрушение оборачивается путешествием внутрь себя (см. замечательный роман М. Турнье «Пятница или Тихоокеанский лимб»). Так лишенный опоры в социуме, в ближнем, утративший привычные формы и ориентиры мысли, человек переживает все оттенки духа как некий набор ужасных призраков. Он ищет свое место среди этих призраков. Сегодня мысль возвращается к нам, тайными тропами, причудливыми путями, под чужими масками. Найти себя в них, узнать себя в них, не сживаясь с ними (иначе это лишь породит философского шута – обезьяну Заратустры, по выражению Ницше) – вот задача мысли и подлинная цель духа. Ведь только дух познает свою силу в том наборе противоречий, которые он способен выдержать.
Нет комментариев
Добавьте комментарий первым.