Марина Богданова. Открытие Европы
В конце первой трети XIX века в Европе окончательно привыкли к новой фигуре: «русский путешественник». Раны, нанесенные войной 1812 года, уже затянулись, улеглось потрясение, вызванное восстанием декабристов, жизнь вошла в привычную колею – и у русских появилось новое хобби: странствовать. Тем более что рассказы о дальних краях бередили воображение даже самых отчаянных домоседов.
Фрегат «Паллада»
Прошло не так уж много лет – и письма, дневники, мемуары и очерки «с дороги» стали в литературе так популярны, что попадали в литературные обзоры и даже высмеивались. Никого не удивляло, что люди отправляются в дальние страны – на курорты или полюбоваться прославленными видами. Но когда однажды сорокалетний почтенный чиновник И. А. Гончаров, переводчик в департаменте внешней торговли Министерства финансов, внезапно взял и ушёл в кругосветное путешествие, ахнул весь Санкт-Петербург. Все знали, как нелегко стронуть с места этого холостяка и домоседа, и за глаза его даже звали Принцем де Лень. И вдруг – фрегат, паруса, опасное и длительное странствие!
Русские, несмотря на спешку, подошли к делу серьёзно: в состав экспедиции Путятина были включены знаток китайского и корейского языков И. А. Гошкевич, изобретатель А. Ф. Можайский. Даже корабельный священник, архимандрит Аввакум, был учёным-востоковедом. Оставалось найти человека, который бы вел судовой журнал и исполнял обязанности личного секретаря Путятина. Кругосветное путешествие, кроме дипломатической и торговой миссии, представляло немалый интерес для учёных. Все увиденное требовалось описать, и лучше бы – живо, точно и умело. То есть на «Палладу» требовался опытный литературный секретарь.
Гончаров, рекомендованный Путятину поэтом Аполлоном Майковым, оказался бесценным кладом для экспедиции. Переводчик, чиновник, разбирающийся в делопроизводстве, талантливый писатель, при этом зрелый человек широкой эрудиции – лучшего и желать было нельзя. Так появилась книга, выдержавшая почти 30 переизданий и по-прежнему не утратившая читательской любви.
С самого начала Гончаров рассчитывал, что это приключение, самое большое в его жизни, выльется в роман. Так оно и случилось. Все дорожные события, знакомства, размышления о судьбах мира и особенности местной кухни были самым дотошным образом зафиксированы. Писатель подробно и с иронией, доходящей до прямого сарказма, описывал Англию, где почти два месяца чинили старушку «Палладу», Мадейру, Ликейские острова, Африку и, конечно, Японию. И все же гончаровский юмор – это не желание унизить чужое, чтобы тем самым возвысить своё. Просто таков уж автор – чуть ворчливый, местами желчный, мог бы быть и язвительным, но мешает природная доброта. И совершенно не настроен ни поучать, ни завоевывать. Он – летописец похода, хотя и ex officio, по его собственным словам.
Гончаров спокойно встречает то, что перед ним предстаёт, уважая то доброе и отрицая то недоброе, что творится в мире. Он далёк от настойчивых сравнений чужого, энергичного и кипучего мира с Россией: что-то ему нравится, что-то – нет. Так, решительно не по сердцу ему британская настойчивость и беспардонность в освоении новых земель. Ведь всё местное вытеснено на второй план – и многое, увы, безвозвратно загублено. Со всем тем он отдает должное традиционному «английскому характеру», да и вообще старается быть справедливым, насколько у него получается: «Англичане учтивы до чувства гуманности, то есть учтивы настолько, насколько в этом действительно настоит надобность, но не суетливы и особенно не нахальны, как французы. Они ответят на дельный вопрос, сообщат вам сведение, в котором нуждаетесь, укажут дорогу и т. п., но не будут довольны, если вы к ним обратитесь просто так, поговорить».
Впрочем, принимать чужой уклад и иную культуру можно до определенного момента. К примеру, решительно восстаёт Гончаров против английской привычки пить чай. То есть чай-то он любит, но, по его мнению, англичане пьют не чай, а какую-то «распаренную микстуру», «особый сорт грубого чёрного или смесь его с зелёным, смесь очень наркотическую, которая даёт себя чувствовать потребителю, язвит язык и нёбо во рту, как почти всё, что англичане едят и пьют. Они готовы приправлять свои кушанья щетиной, лишь бы чесало горло. И от чая требуют того же, чего от индийских сой и перцев, то есть чего-то вроде яда».
Любимый русскими чай, нежный, лёгкий – с чайными почками, англичанами отвергается: «Они клевещут на нас, что мы пьём не чай, а какие-то цветы, вроде жасминов». Вот так, в бытовых мелочах, особенно проявляется, по Гончарову, характер нации. «У нас употребление чая составляет самостоятельную, необходимую потребность; у англичан, напротив, побочную, дополнение завтрака». И делается закономерный вывод: хорошего чая ни в Индии, ни в Шанхае не достать – разве по случаю.
При этом, даже оказавшись на краю света – в Африке, Гончаров видит, как удивительно похожи всюду люди. «Я подошел к одной группе и застал негров за картами. И как вы думаете, во что они играли? В свои козыри! Если б не эти чёрные, лоснящиеся лица, не курчавые, точно напудренные берёзовым углем волосы, я бы подумал, что я вдруг зашёл в какую-нибудь провинциальную лакейскую». И всё же обольщаться этому глобальному сходству привычек и обыденности не стоит, да и не получится. «»Всё не наше, не такое», – твердили мы, поднимая то раковину, то камень. Промелькнёт воробей – гораздо наряднее нашего, франт, а сейчас видно, что воробей, как он ни франти. Тот же лёт, те же манеры, и так же копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге. И ласточки, и вороны есть; но не те: ласточки серее, а ворона чернее гораздо. Собака залаяла, и то не так, отдаёт чужим, как будто на иностранном языке лает». Только свинья да кошка ведут себя в точности так же, как дома.
Но всё же главный смысл дороги для этого странника-домоседа был не в том, чтобы увидеть как можно больше чудесных диковин и проехать как можно дальше. «Я ведь уже сказал вам, что искомый результат путешествия – это параллель между чужим и своим. Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах».
Маленькая флотилия – и в первую очередь сам флагман, фрегат «Паллада», – был русским миром в миниатюре, с его простодушием, патриархальностью, особенным, почти «обломовским» уютом в отношениях между офицерами и командой. Мир этот пронизан и укреплен православной верой – и корабельный священник, отец Аввакум, – скромный, но несгибаемый стержень этого мира. Безусловное обаяние этого маленького мирка, постоянно сталкивающегося с макрокосмом, отстаивающего и обретающего себя в этом ежеминутном столкновении, – вот что составляет главный секрет притягательности путевых очерков Гончарова.
«О России я могу писать только в Риме»
Николай Васильевич Гоголь провёл за границей в общей сложности более десяти лет. Однажды попав в Италию, он был очарован ею. «Если бы вы знали, с какою радостью я <…> полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию! Она моя! Никто в мире её не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — всё это мне снилось. Я проснулся опять на родине. Как будто с целью всемогущая рука провидения бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всём, и весь впился в её роскошные красы. Она заменила мне всё».
Влюбившись в Рим, Гоголь, по свидетельству друзей и знакомых, буквально «присвоил» его себе – он с настойчивостью почти маниакальной изучал историю Вечного города, часами бродил по его улочкам, зарисовывал его живописные уголки (и даже подбил Жуковского ходить с ним на пленэр).
Александра Смирнова-Россет иронично замечала о своём друге Гоголе: «Он хвастал перед нами Римом так, как будто это его открытие». Ни Франция, ни Швейцария не смогли покорить сердце Гоголя, а вот Италии это удалось. Петербург с его холодом, скептицизмом и официозом, Париж – с его суетой, бесплодными словами и душевной пустыней казались полным антиподом золотого и величественного Рима, наполненного настоящей, а не мишурной красотой.
Когда Гоголь впервые приехал в Рим (1837), там проживало немало русских – в частности, большая колония русских художников, отправленных в Италию. Эта шумная компания собиралась в итальянских кафе, веселилась, играла в бильярд. Пенсиона, полагавшегося им от правительства, вполне хватало на безбедное, хоть и скромное существование.
В Италии Гоголь работал очень напряжённо. Тут были созданы «Мёртвые души» и «Тарас Бульба», дописана «Шинель», переработан «Портрет», начат роман «Рим» и подготовлена книга «Выбранные места из переписки с друзьями», сыгравшая столь роковую роль в жизни Гоголя.
«О России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей свой громаде…» – писал Гоголь, и в его словах есть определенный резон. Страстно признаваясь в любви Италии и Риму, он продолжал оставаться прикованным к российским бескрайним просторам. Собственно, космические строчки о птице-тройке, завораживающие и страшные, были рождены не на русской земле. Очевидно, для того чтобы увидеть и прочувствовать этот напор, неостановимое движение, необходимо было отойти как можно дальше.
Покинув Италию, Гоголь вернулся в Россию, и спустя пять лет умер – при полном нервном и физическом истощении. В Риме, на доме, где долгое время жил Гоголь, установлена мраморная памятная доска, а в 2013 г. в доме на виа Сестина 125, где были написаны «Мёртвые души» была открыта Гоголевская гостиная, где проходят концерты и фестивали. Так Рим благодарит Гоголя за его любовь и бережно хранит память о чужестранном гении.
Путеводитель по Италии
И все же при всей любви Гоголя к Апеннинам, при всем его таланте, увидеть живую Италию в его тексте трудно. Не случайно критики считали, что отрывок «Рим» уж слишком цветист, вычурен – «писан языком Марлинского».«Чудно цветущая природа», «чудные поцелуи тёплого воздуха» и прочие «огнистые звёздные ночи» – неудивительно, что «Рим» так и не был завершён.
Живую, подлинную Италию в Россию принёс не Гоголь. Владимир Яковлев – имя теперь практически неизвестное. А жаль, потому что его книги об Италии великолепны. В молодости он хотел быть художником, поступил в Императорскую Художественную Академию, но что-то пошло не так – и Яковлев перешёл в Педагогический институт. После работал в училище, потом корректором – а в 40-х гг. XIX века посетил Италию.
Неизвестно, каким он был живописцем, но глаз у него был по-настоящему намётанный. «Отечественные записки», «Современник» и «Библиотека для чтения» охотно публиковали его живые, яркие наблюдения, прогулки по музеям, славным руинам – и по самым что ни на есть трущобам. Это были самые настоящие репортажи, текстовые экскурсии для тех, кто никогда в жизни не смог бы себе позволить поездку в Италию.
Глазами Яковлева можно было рассмотреть Милан, Венецию, Геную и Рим во всех подробностях. Вот, например, как описывает Яковлев странноватую сцену пиршества лаццароне – итальянских бомжей позапрошлого столетия:«Один запах макарон заставляет многих хохотать или хлопать от радости. Зажиточные гости приносят с собой приличные миски и плошки, но лаццароне приходит с пустыми руками. Лаццароне никогда и ни в чём не затрудняется. Улыбаясь, снимает он свой коричневый шерстяной колпак с нечёсаной отроду головы, тряхнёт им раза два об руку или просто в шутку выколотит его об голову соседа и, подавая один грош, велит наложить в колпак вкуснейших макарон с подливкой. Почувствовав себя владельцем этого сокровища, он воодушевляется. Потом, закинув назад голову донельзя, наскребает своей пятернёй горсть макарон, поднимает их высоко над запрокинутым лицом и, потряхивая рукою, спускает эти белые, влажные нити в свой широко разинутый рот… Если макароны очень вкусны, то бедняк, глотая их, перепрыгивает с ноги на ногу. Трапеза кончена. Лаццароне утирается рукавом своей рубахи, или тем, что от неё осталось на его плечах, стирает излишек жиру с колпака о свои ноги и снова надевает его на курчавую голову. Потом он отходит в сторону и ложится на гладкие плиты лавы, нагретые на всю ночь солнцем, и, обратив лицо к звёздам, сладко засыпает в твёрдом убеждении, что прохожие с должным вниманием перешагнут через спящего».
Столь же живо и убедительно он рассказывает о морских прогулках, заглядывает в модные кафе, болтает с собратьями-художниками, навещает кондитерские и лавчонки, знакомит нас с буднями городов и сел. Дальнейшая судьба Яковлева сложилась нелегко. После возвращения в Россию он начал стремительно слепнуть. Художнику пришлось вернуться в Италию на лечение, но это не помогло. Болезнь заметно прогрессировала, к писателю подступала слепота, работать он практически не мог. Его новая книга об Италии стала бестселлером, но особых денег всё равно не принесла. Свои произведения он диктовал жене, зрение было полностью потеряно.
В 2012 году его письма об Италии и заметки были изданы в России – и вновь стали бестселлером. Яковлев не желал сравнивать Италию и Россию, не пытался увидеть одну страну как бы отражением другой. Он просто, как художник, набрасывал зарисовки, жанровые сценки, и тем самым сохранил самое главное – сиюминутное, эфемерное, ставшее вечным.
Эпикуреец Боткин
Чаеторговцу Петру Кононовичу Боткину, почтенному купцу, Россия обязана очень многим. Один из его сыновей – знаменитый врач, чудо-доктор С. Боткин, другой – известный коллекционер и меценат, третий – художник, а всего детей в семье было 14. Внук П. Боткина – врач Евгений Боткин причислен к лику святых – он был расстрелян вместе с семьей Романовых, своих пациентов.
Василий Петрович Боткин, литератор и путешественник, был в дружбе практически со всей культурной Москвой. Герцен, Тургенев, Гоголь, прославленные актёры Мочалов и Щепкин, ученый Тимофей Грановский приходили в гостеприимный дом «чайного короля», считавшийся самым «просвещенным» из всех купеческих домов. А Белинский, неистовый Виссарион, и вовсе квартировал у Боткиных на правах «Васиного друга».
Гончаров назвал Василия Петровича эпикурейцем – и был прав. Как истинный эпикуреец, Василий Боткин ценил простые радости земли – своих друзей, умные беседы, жизненные удобства и красоту этого мира. Неудивительно, что всю жизнь провёл, ездя по загранице, а в России бывал не так уж и часто. И все же именно ему довелось открыть для русских Испанию, настоящую, а не оперную – с апельсиновыми рощами, гитарой и мантильей.
Испания Боткина – это страна с нелегким прошлым, туманным будущим, своеобразным народом, но притягательная и… чем-то смутно знакомая. «Что за унылая страна эта Испания! От Бургоса до Мадрита те же пустынные поля. Сколько раз говорил я про себя: да это наши бесконечные равнины России! – только дальняя, синяя полоса гор разрушала сходство. По пустынным равнинам подъезжаешь, наконец, к Мадриту, который стоит тут бог знает зачем, потому что среди этих пыльных, совершенно обнажённых полей решительно нет никакой причины стоять не только столице, даже ничтожному городишке».
Боткин, убежденный западник, к началу своего путешествия по Испании был человеком вполне политизированным. Если Яковлеву и Гончарову удавалось как-то обходиться без утомительных политических аллюзий, Боткин не мог оторваться от насущных «проклятых» вопросов, видя их отражение и в испанском политическом положении.«Испания полна уныния; народ её словно находится в том тяжком забытьи, какое испытывает человек, долго находясь на морозе. Не в настоящем должно искать причин этим тяжким политическим страданиям: они в прошедшем, они далеко назади. <…> В Испании ни в какое время, ни в какой форме не было правительства: был только один произвол со всеми своими заблуждениями и личными страстями; никогда администрация не имела других законов, кроме собственного каприза и своих личных интересов. Так было прежде, то же и теперь». Все то же самое, с чем постоянно приходилось сталкиваться в России, – административный произвол, коррупция, полная бестолковость местных властей и совершенная апатия населения: все, кажется, кипят – и разговоры ведутся самые мятежные. Но разговорами всё и ограничивается.
И что же более всего поражает Боткина в Испании, где все говорят о необходимости перемен – и никто в них, по большому счету, не верит? Как ни странно, отношения между людьми. Боткин неоднократно отмечает, с каким глубоким уважением относятся друг ко другу испанцы. «В Испании никогда не употребляют слова ты, разве между самыми близкими друзьями. Если генерал обращается к солдату, он говорит ему: usted – ваша милость. То же самое с слугами; дети, играя на улице, говорят друг другу: mire usted – посмотри, ваша милость». Увы, контраст разителен…
И всё же Испания – это Испания. Эпикуреец Боткин целые страницы посвящает описанию обольстительных и«солёных» испанских красавиц, корриды, полузаброшенных монастырей, пересказам арабских легенд и мавританских преданий, простому и безыскусному рассказу об удивительной стране – такой далекой и такой, внезапно, близкой.
Так – шаг за шагом – Европа оказывалась все ближе. Писатели-путешественники, возможно, и не имея такой цели, открывали России мир, чтобы через какое-то время миру открылась Россия.
Источник: http://russkiymir.ru/publications/213912/
Нет комментариев
Добавьте комментарий первым.