Неонилла Пасичник. Исповедь офицера или в чём провинился Печорин

 

175 лет назад, в начале 1841 года «Герой нашего времени» вышел отдельным изданием, в которое было введено еще одно предисловие (предисловие к «Журналу Печорина» входило уже в первое издание). Оно было написано в ответ на враждебные критические статьи, появившиеся в печати после публикации.
Неонилла Пасичник

 

БОГОИСКАТЕЛЬ ЛИ ЛЕРМОНТОВ?
В 1838 году в июне-июле Михаил Юрьевич Лермонтов приступил к созданию романа «Герой нашего времени». А через два года роман вышел из печати. И сочинил его 25-летний военный. На год младше поэта был другой военный — князь Александр Иванович Барятинский, будущий боевой генерал, пленивший предводителя чеченских экстремистов Шамиля, наместник Кавказа и… дуэлянт. Князь А.И.Барятинский, товарищ поэта по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, фигурировал в юнкерских поэмах Лермонтова под прозвищем «Лафа», пишет Розанов И.Н. в своём очерке о библиотеке А.И.Барятинского, опубликованном в 1937 году в Москве. Интересный эпизод из жизни офицеров Школы приводит А.Зиссерман — сослуживец и биограф князя А.И.Барятинского. » В 1834 или 1835 году раз вечером у князя Т. (Трубецкого – прим авт.) было довольно большое собрание офицеров кавалергардов и из других полков. В числе их были Александр Иванович Барятинский и Лермонтов, бывшие товарищи по юнкерской школе «. М.Ю.Лермонтов говорил, что « человек имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль. Тогда, не говоря ни слова, Барятинский снял колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный прошел через комнату и поставил ламповое стекло на стол целым, но рука его была сожжена почти до кости». На прозе Лермонтова воспитывался цвет отечественной словесности: и Достоевский, и Чехов, и Бунин. «Не могу понять, — удивлялся Чехов, вспоминая лермонтовскую «Тамань», — как мог он, будучи почти мальчиком, сделать это!» «Лермонтов-прозаик — это чудо, — заявлял Алексей Толстой, — это то, к чему мы сейчас, через сто лет, должны стремиться . Читаешь и чувствуешь: здесь все — не больше и не меньше того, что нужно и как можно сказать.»

Быть военному человеку богоискателем как-то не к лицу… Особенно в таком раннем возрасте! По крайней мере открыто, всей душой искать Бога, как это делал Достоевский, военный не станет. И тем не менее юный прапорщик Михаил Юрьевич Лермонтов им был. Именно с этой целью поэт взялся за перо и написал роман, о чем свидетельствуют первые строки этой исповеди офицера. Мировоззрение православного христианина, воспитанного на шутке, тонкой иронии, не позволяет Лермонтову явно «бранить» своего Героя: «современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и, тем не менее, смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар». Герой нашего времени — обычный человек в погонах, обреченный на бездействие — на «пустое кипение воли и сил» при «жажде действия и избытке чувства». Если, конечно, у него нет главного — веры в Бога. «А под шинелью билось сердце страстное и благородное», — восклицает однажды «Груша» — рядовой Грушницкий, страстно мечтающий об офицерских эполетах в надежде, что погоны изменят его жизнь и сделают счастливым… Груша — старинный приятель, а, затем, злейший враг Печорина, павший дважды от его меткой пули: первый раз оклеветав девушку в которую был влюблен, а, затем, и на дуэли, где Печорин защищал честь этой невинной девушки — княжны Мэри. Описав дуэль Печорина и Грушницкого, Лермонтов словно предсказал дуэль кавказскому наместнику князю Александру Ивановичу Барятинскому, где князь дрался защищая честь замужней женщины княжны Орбелиани- Давыдовой, на коей вынужден был жениться, будучи разжалованным за эту дуэль и изгнанным из России. Чета уехала в Швейцарию, где Князь вскоре скончался от ран. Вдова Князя в память о своём супруге издала в Варшаве «Симфонию на Новый Завет».

Вернемся к Печорину. Такого часто встречаем то ли в «армии внутренней» — милиции, то ли во «внешней» — вооруженных силах. Он в самом младшем офицерском чине — прапорщик. Сейчас и звания такого нет. Быть может поколений пять назад о предке современного «Печорина» говорили «блистательный аристократ-гвардеец». Фамилия Героя, правда, несколько необычна — Печорин. Сразу почему-то вспоминается Псково-Печерский монастырь или иная пещерная — «печорная» — обитель в Киеве или Чернигове. Григорий Александрович Печорин близок нам сейчас, как никогда прежде. Ибо заботы Печорина идентичны попечениям и нашего современника-офицера, прошедшего через «Афган», Ирак и Чечню, а сейчас уже можно сказать Украину и Сирию. Печорин герой промежуточной эпохи не только политической: загадочная кончина императора Александра I, ушедшего в старчество и «прикрывающий» этот христианский подвиг русского Государя мятеж военных — т.н. восстание декабристов; но и переходного состояния духа, в котором, со слов Белинского, для человека всё старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек есть только возможность чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в настоящем.

Лермонтов, сам «пишущий» офицер словно нарушает тайну собственной исповеди: «Но не думайте, однако, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить — это уж Бог знает!» Итак, 175 лет назад в июне Лермонтов ещё жаловался Раевскому: «писать не пишу…» А уже в марте в «Отечественных записках» была помещена «Бэла», в ноябре «Фаталист». Еще через 3 месяца цензор разрешил печатать отдельное издание «Герой нашего времени. Сочинение М.Лермонтова, часть 1 и часть 2». Так в чём заключается, со слов самого автора, «безнравственность Печорина», и в чём герой, по милости автора, по-монашески откровенно исповедовался, точно затворник в печорной обители, поверяя свои тайны листу бумаги, и, словно не успев их уничтожить? Впрочем, покидая Кавказ и отправляясь на войну в Персию, на вопрос Максим Максимыча: «Бумаги забыли, Григорий Александрович! Что мне с ними делать?», — Печорин отвечает: «Велите наделать из них пуль!» В ответе заключен двойной смысл: и пожелание «Журнал Печорина» уничтожить, но, в то же время, «бумажная пуля» непременно должна попасть в цель — хорошо, если в самое сердце читателю угодит. Создатель Печорина оказался метким стрелком.
ОФИЦЕР ЕРМОЛОВСКОЙ ШКОЛЫ

 

Непьющий старший офицер и в 19 веке, и в наш век — в диковинку!.. И тем не менее, первым, кого мы встречаем на первых же страницах романа, является непьющий штабс-капитан Максим Максимыч: «Не пью, — отвечает офицер на вопрос автора романа — Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собою, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович (генерал Ермолов — прим. Лермонтова) узнал: не дай Господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живёшь, никого не видишь, да как тут ещё водка — пропадший человек!» Настоящим кавказцем в глазах Лермонтова был тот офицер, который начинал службу при генерале А.П. Ермолове, — офицер ермоловской школы, олицетворявший армию, где живы суворовские традиции, где продолжают служить участники Отечественной войны и сосланные декабристы. Кавказец — человек не питающий неприязни к народам, оказавшимся в составе его христианского государства, кого охранять — долг армейца перед отечеством. Для того, чтобы была понятна требовательность генерала по отношению к офицерам-кавказцам, уместно привести молитву, которой молился сам наместник Кавказа Ермолов: Господи, Боже мой, удостой меня быть орудием мира Твоего, / Чтобы я вносил любовь, где ненависть, / Чтобы я прощал, где обижают, / Чтобы я соединял, где ссора, / Чтобы я говорил правду, где господствует заблуждение, / Чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение, / Чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние, / Чтобы я вносил свет во тьму, / Чтобы я будил радость там, где горе живет. / Господи, Боже мой, удостой / Не чтобы меня утешали, но чтобы я утешал, / Не чтобы меня понимали, но чтобы я понимал, / Не чтобы меня любили, но чтобы я любил. / Ибо, кто даёт, тот получает, / Кто забывает себя тот обретает, / Кто прощает тому простится, / Кто умирает тот просыпается к вечной жизни. Аминь. Здесь же мы скажем о генерале Ермолове то, что пенсия его была в 6 раз меньше содержания, выхлопотанного князем А.И. Барятинским для им плененного имама Шамиля. Когда же Ермолов скончался, хоронили генерала с одним священником, ибо генеральских сбережений для двоих-троих батюшек не нашлось… Что касается Александра Суворова, не стоит забывать, что генералиссимус пел в церковном хоре на клиросе по вечерам, а по утрам после Литургии у себя в кабинете в Тульчине писал свой знаменитый труд «Искусство побеждать».

Вернемся же к нашего времени Герою -исповедующемуся Печорину. У него не всё ещё потеряно на пути… нет, не к генеральским погонам, ибо герою вовсе не интересна карьера армейца. Ему предназначен путь к покаянию в иноческой жизни. Быть может, следуя тайному подвигу Государя, даже в старчестве, ибо Печорин — «сердцевед» и знаток душ людских. В этом мы попытаемся убедить нашего читателя. Как мы знаем из романа, Печорин умер при невыясненных обстоятельствах. Иноки, принимая постриг, умирают для мира… Как известно, секундантом Лермонтова на дуэли с Мартыновым был князь Илларион Илларионович Васильчиков, впоследствии киевский, подольский и волынский военный губернатор. Отец князя – Илларион Васильевич — являлся одним из лиц, посвященных в тайну ухода императора Александра I из мира в старчество. Тайна о мнимых похоронах императора, таким образом, посредством князя И. И. Васильчикова, впоследствии секунданта поэта, могла быть известна Лермонтову. Слухи о том, что император не умер, а подвизается в Почаевской или Киево-Печерской Лавре, ходили по всей России. Не мог не знать Лермонтов и о тайной встрече Государя со слепым схимником Вассианом в Киево—Печерской Лавре. Знак об этой своей осведомлённости писатель запечатлел в «отшельнической» фамилии героя романа — Печорин. Название произведению автор дал «вечное», т.е. актуальное для всех времён. В какое бы время читатель ни познакомился с героем романа — это время всегда будет современностью, т.е. «нашим временем».

Интересен факт, описанный историческим писателем зарубежья киевлянином Марком Алдановым, о длительном пребывании в Киеве Мартынова, застрелившего на дуэли Лермонтова. Можем предположить, что вину за косвенную причастность к гибели Лермонтова, пыталась искупить и супруга киевского военного губернатора княгиня Екатерина Алексеевна Васильчикова, в девичестве княжна Щербатова (супружеская чета погребена в у Ближних Пещер Киево-Печерской Лавры) — по этой причине уже будучи вдовой, спустя четверть века после гибели поэта, кн.Екатерина Алексеевна ходатайствовала об устроении Ионинской мужской обители в Киеве. Спустя 175 лет с тех пор как Лермонтов замыслил своего Героя, оставшегося героем и нашего времени, на некоторых монастырских кладбищах можно увидеть новые могильные плиты с надписями: инок «Имя», в миру генерал «ФИО»… Своему же Герою всех времен Лермонтов создал нерукотворный памятник – роман-исповедь.

 

ПОВЕСТЬ О СМЕРТИ
Неспроста в повести «Бэла» автор приводит описание одного из горных пейзажей при переезде через Крестовую гору: «Направо был утёс, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне её, казалась гнездом ласточки, я содрогнулся».Это сделано автором для того, чтобы устами ярославского мужика из числа извозчиков (другой был осетин) сказать о Боге. Осетин вёл коренную под уздцы со всеми предосторожностями, а наш беспечный русак даже не слез с облучка! «Когда я ему заметил, — повествует автор, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: ‘И, барин! Бог даст, не хуже их доедем,’ — и он был прав: мы точно могли бы не доехать, однако ж всё-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…» Вспоминаются Евангельские слова о том, что и волос с головы человека не упадёт без воли Божьей, а о красоте лилий не заботится никто, но наряд их, по воле Божьей, краше царских нарядов, птицы же ни о чем не заботятся, кроме как о прославлении Господа своим пением, и за это Сам Господь заботится о них… Долина же, куда предстояло спуститься автору вместе с Максим Максимычем, носила название Чертовой… Но и здесь Лермонтов, как и всякий православный, избегает этого имени в отрицательном значении: «Вот романтическое название! Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными утёсами, — не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова «черта», а не «чёрт», ибо здесь когда-то была граница Грузии. Эта долина была завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов, Тамбов и прочие милые места нашего отечества.» Съехав в Чертову долину, непьющий штабс-капитан указал автору на черный каменный крест, возвышающийся на Крестовой горе. «Кстати, — замечает автор, — об этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил император Петр I, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был только в Дагестане, и, во-вторых, на кресте написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию генерала Ермолова, а именно в 1824 году. Но, предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить, тем более что мы не привыкли верить надписям». Читателю напомним, что православная Грузия попросила защиты могущественного русского православного государства от мусульманского притеснения где-то сразу после воссоединения Богданом Хмельницким православных украинцев с Каноническим православием в России.

И так, «Бэла» — первая повесть Лермонтова, из составляющих роман о Герое всех времён — это рассказ о… смерти, её подробное описание. Смерти иноверной жены русского офицера, которую, не умри она, тот бы непременно оставил, по мнению штабс-капитана. Максим Максимыч запомнил предсмертные мысли черкесской княжны Бэлы: «Начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа её никогда не встретится с душою Григорья Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить её перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрёт в той вере, в какой родилась». Очень точно Максим Максимыч передаёт прощание умирающей Бэлы с Печориным: «Он стал на колени возле кровати, приподнял её голову с подушки и прижал свои губы к её холодеющим губам; она крепко обняла его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу… Нет, она хорошо сделала, что умерла: ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александрович её покинул? А это бы случилось, рано или поздно…» — заключает штабс-капитан. Сам же автор завершает первую часть романа словами: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознаграждён за свой, может быть, слишком длинный рассказ.»

 

КАК ГОТОВИТЬСЯ К ИСПОВЕДИ…

 

Вторая часть романа «Максим Максимыч» в самом начале исключает всяческие пейзажные описания: «Избавляю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которых решительно никто читать не станет». В этой главе и автор, и, вместе с ним и читатель, знакомится с Печориным, а, затем, узнав, что Печорин «умер», и с «Журналом Печорина», «кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал её своим друзьям. Одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, и, может быть найдётся оправдание поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем. В моих руках осталась ещё толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам». Итак, из «Журнала Печорина» перед нами предстаёт личность зрелая, способная дать оценку своим самым безнравственным поступкам. В переводе с греческого слово монах означает «единственный», не «один» или «одинокий», а именно уникальный, как личность. Вот какую можно сказать «убийственную» оценку в глазах штабс-капитала дал себе Печорин, незадолго до убийства Бэлы мстительным черкесским разбойником Казбичем: «Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача, и чтоб добиться её, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни.

Я надеялся, что скука не живёт под чеченскими пулями, — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своём доме, когда в первый раз, держа её на коленях, целовал её черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Только мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение безпокойное, сердце ненасытное; мне всё мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день от дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь — только не в Европу, избави Боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!» Итак, подобно тайному христианскому подвигу своего императора — странничеству — армеец Печорин умирает для мира, оставив миру записки о самых скверных своих поступках — свою исповедь, в отличие от Руссо, по-православному «нерасказанную друзьям», ибо «коварная нескромность истинного друга понятна каждому…» Митрополит Сурожский Антоний (Блум) как-то заметил, что всё, сказанное о своих скверных поступках — т.е. о грехах — не под епитрахилью, т.е. не священнику, хранящему тайну исповеди, может быть доступно всем, «даже бесенятам». Именно поэтому Лермонтов по-православному так глубоко прячет в романе тетрадки, в коих хранятся откровения исповедующегося Героя всех времён. Словно примером Печорина призывая армейцев к выполнению самого трудного «задания» — Таинства покаяния. Но прежде чем самый скверный поступок Печорина стал известен читателю из «Журнала Печорина», из-под пера Лермонтова вышла повесть «Фаталист», заключающая роман.
ЛЕРМОНТОВ-РЕЛИГИОВЕД

Эта часть посвящена мнимому сходству между двумя мировыми религиями — христианством и мусульманством. А именно, что «судьба человека написана на небесах — т.е. предопределена Всевышним. Тогда зачем нам дана воля, рассудок? Почему мы должны давать отчёт в наших поступках?» — рассуждает автор. И тогда офицер, родом из древней православной Сербии решает сыграть в «рулетку»: взяв наобум пистолет, выстрелить себе в висок!.. Этот офицер обладал многими добродетелями, но имел одну страсть — к игре. И в этом был честен, до несуразицы: возвращал карточный долг даже под жужжанием чеченских пуль. Автор, желая разрешить вопрос предопределения, держит пари, и при этом замечает: «несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины подтверждали моё замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться». Пистолет серба не выстрелил! Но, той же ночью офицер был зарублен саблей… пьяным казаком. Перед смертью офицер сказал, что автор прав, утверждая, что тот нынче умрёт!.. Следовательно, христианство, в отличие от мусульманства, даёт человеку возможность соучастия в Промысле Божием. Для этого и существуют Таинства исповеди и покаяния, т.е. вот для чего мы должны давать отчет в наших поступках и не играть с Господом… Азартные игры — один из тяжких грехов.

В этой главе на помощь автору, словно религиоведу, изучающему культурообразующие религии, снова приходит пейзаж: «звёзды спокойно сияли на тёмно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? Эти лампады, зажжённые по их мнению, только для того, чтоб освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонёк, зажжённый на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо с своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…

В первой моей молодости я был мечтателем; я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне безпокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? Одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге.» Печорин говорит о «жаре души и постоянстве воли, необходимых для действительной жизни» — о главных составляющих христианского образа жизни, заключающегося в ежедневной молитве, питающей душу, чего Герой не находил среди своего окружения… С присущей православному человеку тонкой иронией, мудрствования об астрологии и метафизике автор «отбросил в сторону и стал глядеть под ноги. Такая предосторожность была кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь — месяц уж светил прямо на дорогу — и что же? Передо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой…» Эту свинью, как спустя полчаса и серба-игрока, разрубил шашкой тот же пьяный казак!.. Автор спасает казака-убийцу от самосудной расправы сослуживцев, решившихся его пристрелить, услыхав, что он не желает покориться, т.е. повиниться в своём поступке. Тем самым автор спасает пьяницу от смерти без покаяния. Связав казака, и оставшись невредим, автор завершает рассуждение: «я люблю сомневаться во всём: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!»

Завершается роман вполне жизненным рассуждением Максим Максимыча по поводу предопределения, о котором реалист штабс-капитан вообще долго ничего не мог понять… Наконец изрек: «Это штука довольно мудрёная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький, — того гляди, нос обожжет… Зато уж шашки у них — просто моё почтение!» А об игроке-фаталисте непьющий Максим Максимыч примолвил: «Да, жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» Как мы знаем, штабс-капитан метафизических прений не любил.
ТАЙНА ИСПОВЕДИ

 

И так, по милости Максим Максимыча у нас в руках исповедь Печорина: «Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство». Убеждаясь в ненапрасных своих предубеждениях, Печорин, словно богослов, цитирует Откровение Иоанна-Богослова: «В тот день немые возопиют и слепые прозрят», — идя вслед за слепым мальчиком к пропасти, точно сам слепец из картины художника Брейгеля, в Тамани… В голове Печорина родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется. В Тамани — самом скверном городишке из всех приморских городов России герой: «чуть-чуть не умер с голода, да ещё вдобавок меня хотели утопить». Урядник и десятник, вышедшие встречать Печорина , едущего «по казённой надобности», отвели прапорщика «на фатеру», где было «нечисто!» Как оказалось, Печорин стал жертвой контрабандистов и своем христианским миссионерством разорил убогую лачугу: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!» Как на исповеди рассуждает Печорин: «И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?»

Все в Тамани знали о честных контрабандистах: о девушке, которая каждое воскресенье шла в церковь, о её возлюбленном татарине (иноверном) Янко, привозившем ей каждую неделю новую ленту, о старухе-матери, одиноко воспитавшей дочь да ещё чужого слепого мальчика… Невольно Печорин вспугнул их, да, видно время пришло идти девушке-христианке замуж… за иноверного татарина! «Что сталось с старухой и с бедным слепым — не знаю. Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казённой надобности!..» — завершает первую часть своей исповеди прапорщик, приступая прикровенно, как бы повествуя об ином, чтобы не навредить самому дорогому человеку — чужой жене — к описанию дуэли с Грушницким из-за княжны Мери — к которой прапорщик не испытывал того глубокого чувства, ради которого человек способен… даже на преступление, о чём мы только что узнали из повествования о честных контрабандистах (курсив Лермонтова)!

Отношения мужчины и женщины всегда напоминают «честных контрабандистов»: всё окутано тайной и… «нечисто». До поры, до времени. Зато окружающие обо всём догадываются, и ожидают «легализации», т.е. брака. В православии допускается возможность трёх браков, учитывая все составляющие, влияющие на брак. Мысль «один раз на всю жизнь» касается, быть может, и брака, но, скорее всего речь именно о том чувстве, которое «не перестаёт никогда» и, в итоге, приравнивается к любви к Богу. Митрополит Сурожский Антоний (Блум) сравнил однажды чувство, с которым человек должен идти в храм, с любовным свиданием. Тогда этот Источник становится бессмертным. «Подымаясь по узкой тропинке к Елисаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды». И здесь Герой всех времён говорит о большинстве, как о тех калеках, ожидающих движения воды у Силоамской купели, случающегося раз в году от крыльев Ангела: «они пьют — однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетённый стакан в колодец кисло-серной воды, они принимают академические позы; штатские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжжи. Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают».

«Крупным планом» мы видим одного из этих жаждущих движения воды, т.е. исцеления — это юнкер Грушницкий: «его цель — сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле: он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..» Замечает сердцевед Печорин и, словно прозорливец, резюмирует: «Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнёмся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать». В этом случае мы приведём слова, через полвека сформулированные религиозным философом и писателем Василием Васильевичем Розановым о том, что на Руси считалось, что в душе монахом должен быть каждый человек… Подобно Печорину…

Не по-православному Грушницкий «любит» княжну Мери, стараясь привлечь к себе её внимание обманом. Именно этого не прощает ему Печорин, защищая православные семейные ценности. Семья не может строиться на обмане. Именно по этой причине Грушницкий погибает, обличенный во лжи дважды: по отношению к девушке, которой признался в любви, и… на нечестной дуэли, когда Печорину достался незаряженный пистолет! Фактически это была не дуэль — замышлялось убийство Печорина. Прапорщик стал орудием в руках Господа: открыв на дуэли правду о пистолете, впервые в жизни он выстрелил не в воздух: застрелил лжеца. Вряд ли Грушницкий соответствовал описанию офицера ермоловской школы, ибо генерал был «менее всего прихотлив насчет наружной красоты солдата, но то, что касается убранства его души, здесь никаких компромиссов быть не может: оно у православного русского человека должно быть безупречно».

Именно по этой же причине Печорин не женился на княжне Мери, к которой испытывал неведомое ему ранее чистое чувство: Печорин был предан подруге юности Вере, женщине, которая волею обстоятельств, дважды была замужем… за другими. Как сказал поэт: «Лишь тех мы женщин выбираем, которые нас выбрали уже…» Это та настоящая любовь, которая долготерпит, противится неправде, всё покрывает и никогда не перестаёт. Снова приведем мнение В.В. Розанова о том, что «в быке, встающем на корову православия больше» чем во всем ином… Вот почему Бэла, умирая, не приняла православие. Как и всякая женщина, она чувствовала, что Печорин испытывает то непреходящее чувство, о котором говорится в православии, но ответить на это чувство Бэла не могла… Она поступила честно, не желая встретиться с Печориным в жизни вечной…

В подтверждение мнения о «не русскости» (не православности – Н.П.) Грушницкого, юнкер сам произносит следующее: «Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня». В православном мировоззрении милостыню творящий, и милостыню принимающий — равны! Заметим, что оду армейской шинели пропел Лермонтов, а Гоголь перенес это славословие в чиновничью среду. В минуту сострадания, проявленного княжною Мери по отношению к раненому Грушницкому, когда она подняла оброненный им стакан, в юнкере, казалось, родилось то православное чувство, которое «никогда не перестаёт» и он был тронут, «глядя на неё в эту минуту, когда душа сияла на лице её…». Но сохранить это чувство без веры в Бога невозможно…

Еще об одном грехе говорит исповедально герой всех времён: «чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всём признаваться; и вряд ли найдётся молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдётся такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать своё самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно».

Умел Печорин ценить и замечательные мужские качества, словно противопоставляя Грушницкому доктора с иностранной фамилией Вернер: «но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец». Самую высокую характеристику даёт Печорин Вернеру — поэт на деле: «Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы, трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной; оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин». Между доктором и Печориным сложились такие христианские отношения, когда «решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг у друга».

Зрелость души своей определяет Печорин так: «прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!.. » Испытывая свою совесть, Печорин думает о Вере: «она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть. Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдём разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда, и она мне верит, хотя говорит противное.»

 

ПЕРЕЧЕНЬ ГРЕХОВ ПЕЧОРИНА

 

Этот перечень найдем в его журнале: «Страсти — не что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, даёт во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца её иссушит; она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие.»

О гордыне: «Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость. » «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути: я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы.» «Честолюбие — есть не что иное, как жажда власти, а первое моё удовольствие — подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?» — эти идеи уже являются действием, согласно святоотеческому учению, что соответствует и мнению Печорина, ибо «тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует» — записано в журнал 3 июня. А уже 16 июня, рано поутру, Грушницкого настигло правосудие Божие. Как известно, Лермонтов обмысливал действие своего романа в июне 175 лет назад и эту дату запечатлел в дневнике своего героя всех времен.

О злословии Печорина княжна Мэри сказала, что желала бы попасться в лесу под нож убийцы, чем ему на язычок. Устами княжны автор выносит приговор злословию: хуже убийства. Вред напрасного подозрения Печорин определил очень точно: «Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать. В груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины.» Так о себе может сказать человек, отдающий свою душу на служение другим, т.е. священнослужитель, а в случае Печорина — монах. Состраданию, по мнению Печорина, не следует покоряться легко — это лишь привилегия женщин.

Начало страсти Печорин определяет в соответствии со святоотеческим преданием, как «электрическую искру пробегающую из руки в руку. И мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщины любят за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.»

О врагах: «очень рад: я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мою кровь. Быть всегда на стороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов».

Накануне дуэли, и за несколько страниц до завершения своего журнала, Печорин словно оправдывается, почему избегал женитьбы: «даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? Что мне в ней?.. Куда себя готовлю? Чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие… Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены…»

Когда холодно и свищет ветер и колеблет ставни, военному человеку в отдаленной части становится скучно… И только походная церквушка рядом, напоминает о… неизбежности исповеди прежде принятия Святых Христовых Тайн, т.е. воскрешения той самой мертвой части души, которую Печорин «отрезал и бросил», т.е. исповедался и покаялся. Именно поэтому православному герою всех времен Бог послал милость непреходящей любви к Вере, в чьем имени запечатлена вера в Бога. Лермонтов придает своей героине Вере черты существа неземного и нереального, предопределяя ей замужество дважды и всякий раз без любви: второй раз ради сына «за хромым старичком». Печорин, ощутив, что Вера (вера в Бога) для него «дороже жизни», пускается за ней вдогонку, до смерти загнав любимую лошадь… И не догоняет. Потому что Бог всегда убегает и остановка в поисках Бога — смерти подобна. Что и происходит с Бэлой — иноверной невенчанной женой — сокровенной мечтой военного человека, героя всех времён.

 
СЛОВНО В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

 

Именно поэтому, лишь после смерти Бэлы в крепости N, Печорин возвращается к своему журналу и перечитывает его: «смешно! Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить» и продолжает свою исповедь о поединке с Грушницким, чего не мог сделать долгое время после того, как застрелил клеветника и скверного человека. Печорин вспоминает все ощущения и то, что окунувшись в холодный кипяток источника после безсонной ночи накануне дуэли, почувствовал, как телесные и душевные силы возвращались: «Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!..»

С радостью Печорин глядел в лицо насильственной смерти, о чём сообщает доктору Вернеру: «Старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной. Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?» И эта мысль поразила доктора так, что он развеселился. А это состояние радости перед лицом смерти — главная христианская добродетель. Печорин отвечает на вопрос Вернера о «предсмертном состоянии», что выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или не напомаженных волос.

Печорин, будучи человеком православным: «думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе». Дуэль для военного человека — это возможность подготовки к исповеди так, как если бы это было в последний раз в жизни: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живёт в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй?»

За несколько минут до того, как Печорину предопределено было застрелить бывшего своего приятеля, защищая истину, герой всех времен с готовностью пошел на мировую. Но зло, поселившееся в Грушницком, решило участь нераскаянного грешника: не без внутренней борьбы, смерть он предпочел жизни вечной. «Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности.» Во время дуэли, испытывая соперника, Печорин решает предоставить все выгоды Грушницкому: «в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать…» Печорин видел, что его убийце стыдно убить человека безоружного и он надеялся, что тот выстрелит в воздух! Но… он выстрелил в героя всех времён. «Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: человек, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утёса. Несколько минут я смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удержал улыбку.» И тогда герой всех времён, как бы предвосхищая воплощение своего призвания, произносит слова священника: «Я вам советую перед смертью помолиться Богу».

Любовь непреходящая — это жертва. Это проникновение во все тайны души, когда любовь и душа срастаются воедино: любовь заполняет всю душу и истощает для этого все свои сокровища: слезы и надежды. Догнать такую любовь Веры (веры в Бога) стремится герой всех времён: «При возможности потерять её навеки Вера (вера в Бога) стала для меня дороже всего на свете — дороже жизни, чести, счастья! Тогда душа насыщается, становится обессиленной, рассудок замолкает. Тогда герой всех времён может плакать! Для достижения этого состояния требуется немного: «расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок» — т.е. пост, длительная пешая ходьба, покаяние и исповедь. Это состояние, записывает Печорин: «говоря военными словами, сделало во мне счастливую диверсию. Плакать здорово».

Исповедь потому Таинство, что с точки зрения мира «люди знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..»

О святости говорит Лермонтов устами своего вечного православного героя, пожелавшего вести жизнь иноческую, вместо того, чтобы избрать семейную и «ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное… Нет, я бы не ужился с этой долею!» В православии для священника есть возможность, будучи для этого неспособным, не приносить себя в жертву Богу, принимая иноческий постриг, но избрать поприще служения Богу и нести все тяготы семейной жизни наравне со своим приходом. Печорин сознаётся в своей неспособности к жизни семейного пастыря. И, словно в доказательство истинности своей исповеди, завершает свой журнал, как Причастник, произносящий последнюю молитву перед Чашей: «не бо врагом Твоим Тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда, но яко разбойника исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем» — записью: «я, как матрос, рождённый и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его таинственная роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежнему песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…» Словно Благоразумный Разбойник, приобщившись Святых Тайн Христовых, отошел в жизнь вечную герой всех времён пещерный инок, а, быть может, и схимник, с неизвестным нам именем, исповедав все свои скверные поступки — грехи.

 

 

 

Добавлено Арина Ларедо в Русская литература в 09.02.2016