Неонилла Пасичник. Осмысление А. Чехова

 

Лжестарчество и сектанство в художественном осмыслении А.П. Чехова

А «Убийство» — все-таки необыкновенно замечательный рассказ. Чехова до сих пор по-настоящему не знают.
И.А. Бунин

Начинается повесть о таком явлении в православии как псевдо-старчество, собирательно именуемом Чеховым «черный монах», с описания раннего благоухания весеннего сада, где «было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду. Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным, как сажа не случалось видеть нигде в другом месте.»

Также см. Неонилла Пасичник. Князь Алексей Щербатов об истоках Второй мировой войны
См. В.М.Чернышев. Христианские мотивы в лирике Сергея Есенина

Следует отметить, что Европа, т.е. мир католичества и протестантизма, старчества не знает. Это исключительно явление православной среды, где случаются искажённые его проявления, обозначенные как псевдостарчество, или младостарчество. Это явление в православии как соблазн существовало во все времена. Апостол Павел в своих наставлениях (1Тим. 3,6) предупреждал, что кандидат в епископы (т.е. священник, говоря современным языком) не должен быть из новообращенных, чтобы не возгордился и не подпал осуждению с диаволом. «Я знаю, что по отшествии моём, войдут к вам лютые волки, не щадящие стада; и из вас самих восстанут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою». (Деян. 20, 29-30). Эпоха апостольской Церкви — это время особых благодатных даров, явленных и в пастырях, и в пастве. Оскудение этих даров происходило с притоком огромного количества новообращенных и естественного понижения духовно-нравственных требований к ним. Самые ревностные христиане, жаждущие подлинной духовной жизни, стали убегать в пустыню, где они могли полностью посвятить себя Богу. Некоторые из подвижников добивались такого совершенства, что полностью избавлялись от страстей, получали, прежде всего, дар любви, а вместе с ним и дар духовного разумения и прозорливости. В безстрастности им открывалась воля Божия. Естественно, такие сосуды благодати привлекали к себе внимание тех, кто искал пути к спасению. Многие просили у них руководства своей духовной жизнью, сознательно отказываясь от собственной воли. Но такое послушание имело одну важную для понимания исследуемого явления особенность: это было послушание не священнику, а простому монаху, имеющему особый дар духовничества. Древние монахи отказывались от принятия сана по той причине, что сан дает власть, а её получение несовместимо с монашеской жизнью в покаянии и послушании. Поэтому монашеское руководство было руководством, в котором всячески избегали проявления власти. Так родилась практика полного послушания духовному старцу. О духовном насилии, о несвободе здесь не могло быть и речи, потому что старец не советами и опекой помогал своему послушнику взращивать в себе «нового человека», а сокровенной о нём молитвой. И если сердце было открыто, то молитва старца произрастала в нём. Такая работа была подобна работе садовника в уходе за садом. Она была органична — и рождала замечательные духовные плоды исполнения воли Божией, а не воли человеческой. Святитель Игнатий Брянчанинов считал, что и в древности таковых старцев, «всегда было ничтожное число», «в наше же время  ( т.е.середина 19 века, эпоха из которой вышел А.П. Чехов – Н.П.) богодухновенных наставников нет».

Исследователи творчества самого таинственного и загад очного русского писателя Антона Павловича Чехова считают, что произведение «Черный монах» повествует о душевной болезни героя. Если принять эту точку зрения, то придется признать эту повесть антирелигиозной, что далеко не так. Напротив, писатель погрузился в такие глубины православия, что исследователи, стоявшие вне религиозного восприятие его творчества, вынуждены были прибегнуть в трактовке произведения к наличию в нем «подводного течения». Как и в иных сочинениях А.П. Чехова. Также исследователи настоятельно отмечают у писателя присутствие некоего подтекста, что неправославному читателю сложно истолковать. Героя рассказа -магистра философии, преподающего психологию Андрея Васильича Коврина -доктор отправляет подлечить расстроенные нервы в деревне,а на самом деле-за советом к старцу, что практиковалось. Но встречает Коврин как раз не того старца, кто о нём сокровенно молится, а псевдо-старца, предпочитающего давать советы. К чему привело героя бессмысленное послушание псевдостарцу, которому воля Божия не была открыта, и посвящена повесть о черном монахе.»Вера в Истину спасает, вера в ложь и в бесовскую прелесть губит» (2Фес.2,10-12). Что и происходит с Ковриным и тем прекрасным садом, который он получил в приданое. Коврин рассказывает невесте легенду о черном монахе, якобы ставшем миражем. Тем самым как бы намекает на своё послушание псевдостарцу. Интуитивно Татьяна ощущает неприязнь к легенде. Называя псевдо-старца «миражем», Чехов даёт нам штрих к его портрету: «улыбнулся ласково и в то же время лукаво.» Коврину хотелось рассказать о своём послушании монаху-миражу Тане и её отцу, «но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это испугает их; лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное и что он очень интересен. «Всякий раз, когда Коврину хотелось «думать о монахе», т.е. о подчинении псевдостарцу своей воли, входила Таня в основном с просьбами, связанными с садом, т.е. напоминанием о возделывании души человека, которому предстоит связать себя узами семейными, что псевдостарец не приветствовал, желая всецело владеть душой своей жертвы. Коврин, как человек нерешительный, не «ведущий», что надлежит главе православной семьи, а «ведомый», слепо полагался на советы псевдостарца, т.е. по сути на мираж.

Из беседы с отцом Тани, знаменитым садоводом Песоцким, автором многих статей и победителем выставок, Коврин узнаёт о том, что первый враг в садоводстве — чужой человек. «Когда мне помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет — в любви…» — делится садовод. Т.е. сокровенно здесь речь идет о Боге, Который есть Любовь. А в конце беседы даёт отцовское благословение на брак Коврина с Таней. Оставшись один, Коврин снова, будто в галлюцинации (измененном состоянии сознания, что практикуют псевдостарцы, подавляя волю своей жертвы) думает о своей сверхъестественной связи с ним — черным монахом: «Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла,» — успокаивает себя малодушно Коврин, «сдерживая непонятную радость, наполнявшую все его существо».

Когда Коврину удавалось избегать воздействий лжестарца, проявлялась воля Божия. Так, он выступил миротворцем в ссоре Тани с отцом, что и определило их дальнейшие отношения. Тогда он думал о том, что кроме них не сыщешь людей, которые любили бы его как своего, как родного. «И если бы не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и мать в раннем детстве, до самой смерти не узнал бы, что такое искренняя ласка и та наивная, не рассуждающая любовь, которую питают только к очень близким, кровным людям.» У русских старцев мы наблюдаем не слепое копирование опыта древних старцев, а творческое его применение в соответствии с духовными потребностями новой эпохи. Когда же опыт древних отцов без творческого осмысления переносят в другие условия, это приводит к результатам плачевным. Что и описано Чеховым. В книге И.М. Концевича об оптинских старцах говорится о причине возникновения лжестарчества: «Когда истинные старцы отсутствуют, люди, жаждущие найти себе духовную опору, выбирают какое-либо духовное лицо, им почему-либо симпатичное, и говорят, что относятся к нему как к старцу. Если духовник окажется трезвым, духовно честным, он резко отстранит такое отношение. Но сколько таких, которые охотно попадаются в сети, им расставляемые. Ибо это «лицедейство», по выражению свт. Игнатия Брянчанинова, ведет самозваного старца к духовной смерти. Он сам теряет почву под ногами (превращаясь в чеховский мираж — черного монаха — Н.П.) и идёт уже кривыми путями, растеряв все то, что собирал и приобретал за всю жизнь.»

Чехов помещает лжестарца из реальности в воображение героя, тем самым говоря о губительности для души такого общения. Черный монах-лжестарец лестью пытается отвлечь Коврина от возделывания сада семейных отношений: «Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде…» Лжестарец считает, что цель жизни — наслаждение: «Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле сказано: в дому Отца Моего обители многи суть.» Лжестарец пытается убедить Коврина в его гениальности, а, следовательно, умопомешательстве: «Здоровы только заурядные, стадные люди.» После встреч со лжестарцем-галлюцинацией, Коврин всегда бывал веселый и счастливый, ибо сказанное льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его: «Быть избранником, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше сделают человечество достойным Царствия Божия, то есть избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий.» И в такие моменты душевного блуда навстречу Коврину появлялась Таня. Пребывая в состоянии перевозбуждения, Коврин этот избыток чувств изливает на Таню, говоря ей не о любви, а лишь о «привычке любить» её. Вместо радости, от этого признания, словно ощущая ложь: «она была ошеломлена, согнулась, съежилась и точно состарилась сразу на десять лет».

В преддверии свадьбы и в хлопотах садовода, Песоцкий, словно предчувствуя сердцем отца неладное (ту самую ложь), «хватал себя за голову и кричал: «Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад! Погиб сад!»  После свиданий с Таней, объяснений ей в любви, Коврин счастливый и восторженный брался за книгу или за свою рукопись. «То, что говорил ему черный монах, придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты». Раз или два в неделю он тайком встречался с лжестарцем и подолгу беседовал с ним. И тот настолько овладел душой Коврина, что он, уже ведя беседу с Таней и садоводом-отцом, словно обращался не к ним, а к лжестарцу-галлюцинации.

После свадьбы с переездом в город у Тани начались по вечерам головные боли и часто ночью она бредила. В одну из таких безсонных ночей Коврин в половине пятого утра вновь встречается со лжестарцем у себя дома. На этот раз младостарец хвалит Коврина за его безразличие к славе, называя её «игрушкой, которая должна мало занимать». Далее в беседе они переходят к теме счастья. Коврин делится с миражем-старцем тем, что «от утра до ночи испытывает одну только радость, она наполняет его всего и заглушает все остальные чувства. И он не знает, что такое грусть, печаль или скука». Как только Коврин «озвучил» псевдостарцу свое состояние счастья, как оно стало исчезать, точно мираж… В этом контексте уместны слова писателя-киевлянина зарубежья Марка Алданова: «хорошо жил тот, кто хорошо скрывал».

Таня обнаруживает встречу Коврина со лжестарцем и осуждает это: «Ты сам с собой говоришь, как-то странно улыбаешься… не спишь». После этого Коврин «почувствовал вдруг слабость в руках и ногах». «Только теперь, глядя на неё, Коврин понял всю опасность своего положения, понял, что значит черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший». С тех пор он стал лечиться…  Чехов снова прибегает к описанию сада, что отражает состояние души героя, которого не поняли, сочли больным и стали лечить: «Под Ильин день вечером в доме служили всенощную. Когда дьячок подал священнику кадило, то в старом громадном зале запахло точно кладбищем, и Коврину стало скучно. Он вышел в сад. Не замечая роскоши цветов, он погулял по саду, посидел на скамье, потом прошелся по парку. У реки угрюмые сосны с мохнатыми корнями, которые в прошлом году видели его здесь таким молодым, радостным и бодрым, теперь не шептались, а стояли неподвижные и немые, точно не узнавали его. И в самом деле, голова у него острижена, длинных красивых волос уже нет, походка вялая, лицо, сравнительно с прошлым летом, пополнело и побледнело». Без встреч со лжестарцем и от лечения бромистыми препаратами и теплыми ваннами, Коврин становится рассудительней и солидней. Но, не поисповедавшись у священника, он тоскует по своему сумасшествию, когда он был бодр, весел и даже счастлив, но не по-православному со-частлив, сочетая своё и Божье, а так, как «счастливы Будда и Магомет или Шекспир, которых добрые родственники и доктора не лечили от экстаза и вдохновения», что православию не присуще. Узнав об этом от мужа, как упрёк, Таня «поймала себя на неприязненном чувстве к мужу, испугалась и пошла из спальни». Вместо чтобы «нести тяготы» и помочь супругу совершить таинство покаяния и исповеди.

Завершает Чехов повествование о герое, попавшем под власть лжестарца, несколькими штрихами: он получил самостоятельную кафедру, но из-за того, что начались кровохаркания не смог приступить к лекциям; жил он уже с другою женщиной, которая за ним ухаживала. От Тани получил письмо с извещением о смерти отца — садовода Песоцкого и о гибели сада, где «хозяйничают уже чужие», а также словами о ненависти к нему, о невыносимой боли… и проклятьями. В последние минуты жизни вместо священника Коврин призывает лжестарца и тот, укором за непослушание сражает героя окончательно. Коврин умерает без покаяния под нашептывания черного монаха о том, что он «гений и что умирает только потому, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения». Профессор богословия В.М. Чернышев (Миссиология, стр.283) считает причиной возникновения такого искажённого духовничества психологию самого человека, пасомого. Не желая меняться, человек хочет переложить ответственность за все, что с ним происходит, на пастыря. Такое бегство от свободы и ответственности выражается иногда в готовности выполнить всё, что угодно. Один инок уверял, что если старец благословит его соблудить с кем-либо или убить кого-то, то он без всякого сомнения сделает это, потому что давал обет послушания. Но такое «послушание » — форма идолопоклонничества, когда через нарушение заповедей происходит измена Богу: старец почитается больше, чем Бог. В своей повести Чехов устами героя, повествующего невесте легенду о черном монахе, свидетельствует, что монах появился тысячу лет назад где-то в Сирии или Аравии (там, где и возникли первые монастыри — Н.П.), но вместе с ним рыбаки видели и «другого черного монаха» – т.е. лжестарца — который был мираж, и который видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере… Теперь он блуждает по всей вселенной, быть может его видят на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста.

Но самая главная причина явления лжестарчества — это поврежденность человеческой природы в грехопадении. Смысл христианского духовного делания заключается в восстановлении падшей природы человека, но лжестарческое руководство не способствует осознанию болезни — наоборот, все страсти в этом случае получают статус добродетелей, как и в случае с жертвой черного монаха в одноименной повести Чехова. Поэтому они попадают как бы в «удобренную» влияниями и обстоятельствами почву, в которой и развиваются с особенной силой.

Исследуя это явление в православии, митрополит Августин (Маркевич) считает («Призвание», Киев, 2011) что старчество — это репутация, мнение народа Божьего о том или ином человеке,  —  присвоить это звание кому-то невозможно. Поэтому никакого официального списка старцев не существует. Издавна служение старцев было таинством общения духа подвижника и его ученика, часто оно не выражалось словами. Человек, обращавшийся к старцу, открывал ему свои помыслы, просил об исцелении души. Не практические вопросы взвешивались старцами (как это часто случается в наши дни), а вопросы духовные. Исцеление души происходило рядом со старцем постепенно, и не потому, что он произносил постоянно какие-то поучения, а потому, что сокровенно молился и передавал силу духовную своему ученику, если сердце ученика было открыто для такого восприятия. Старец Софроний (Сахаров) в своих беседах с учениками (1990-1993 г.г.) призывал их к духовной зрелости, взрослости, ответственности, предостерегал их от того, чтобы постоянно произносить слова, подобные тому: «Когда вы спрашиваете духовника, и он говорит вам какое-нибудь слово, а вы потом поступаете по слову духовника, никогда не говорите, что я сделал так, потому что мне сказал духовник… Не «меня благословили» — а я так поступаю, и вся ответственность лежит на мне.» Многие старцы считали, что жить нужно средним, «царским путём»: исповедоваться у своего приходского священника, жить в согласии с братьями единомышленниками и по Церковным Уставам.

Несомненно, в своих произведениях Чехов «копается» в грехах. В рассказе «Пассажир 1-го класса» речь идет о грехе пустословия на сытый желудок: достаточно ничтожного повода, чтобы в голову полезли чертовски крупные мысли. Писатель призывает в помощь жизнелюба Пушкина и считает грех славолюбия «по Пушкину — яркой заплатой на рубище». Для популярности — сумасшествия – пассажир первого класса учился, работал, ночей не спал, куска не доедал и здоровье потерял. Дослужился до чина действительного статского советника, а известен как вон та черная собака, что бежит по насыпи. На открытии моста, им построенного, служили молебен. А о нём — авторе проекта – говорили: «Любовник певицы — знаменитость!».  «Допустим, — рассуждает пассажир, — что я относительно себя заблуждаюсь, что я хвастунишка и бездарность! Все эти русские мореплаватели, химики, физики, механики, сельские хозяева — популярны ли они? Известны ли нашей образованной массе русские художники, скульпторы, литературные люди? Назовите корифея нашей литературы, который стал бы известен раньше, чем не прошла по земле слава, что он убит на дуэли, сошел с ума, пошел в ссылку, нечисто играет в карты! Тульского шулера знают, а спросите, знают Семирадского, Чайковского или философа Соловьева?»

«Спать хочется»: ложное представление овладевает Варькой: убить ребенка, а потом спать, спать, спать… Речь идет об измененном состоянии сознания в результате ограничения в сне, что практикуют многие секты.

В рассказе «Красавицы» речь идет о ханжеском, но, быть может, о «порядочном» браке, не освященном самым главным – Любовью: «Кондуктор глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое, обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что до обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью и жирным лицом так же далеко, как до неба. Или еще хуже: представьте, что этот телеграфист влюблен в эту красавицу и в то же время женат и что жена у него такая же сутулая, лохматая и порядочная, как он сам… Пытка!»

В рассказе «Соседи» Чехов говорит об умении человеком признать свой грех и объясниться с теми, кому этот грех причинил страдания: «когда несчастный человек, в ответ на заслуженный упрек, взглянет своими глубокими виноватыми глазами, болезненно улыбнется и покорно подставит голову, то, кажется, у самой справедливости не хватит духа поднять на него руку».

 

О СЕКТАНТСТВЕ

«На станции Прогонной (курсив А.Ч.) служили всенощную.» Описанием православного богослужения начинается своеобразный художественно-психологический анализ сектантского сознания, в итоге ведущего к самому страшному преступлению — отнятию ценнейшего дара Божия: жизни. В толпе молящихся в канун Благовещения под открытым небом перед большим образом вместе со старым священником, видим и будущую жертву сектантов — это поющий на клиросе Матвей Терехов. Нескольким штрихами выразительно передает автор состояние клирошанина: «лицо Матвея сияло радостью, он пел и при этом вытягивал шею, как будто хотел взлететь и по лицу его было видно, что испытывал он большое удовольствие». По окончании богослужения будущая жертва сектантов, Матвей, и сам прошедший колебания в вере и подвергавшийся мечтаниям, очень точно делится своими наблюдениями с буфетчиком, у которого задержался после богослужения, так как идти домой ему не хотелось: «в семействе нашем никакого спокойствия, день-деньской шум, брань, нечистота, все из одной чашки едим, как мужики, а щи с тараканами… Не даёт Бог здоровья, а то бы я давно ушел». Заводит разговор о старшем брате, как бы предчувствуя опасность, от него исходящую: «человек он надменный, суровый, ругательный, для своих родственников и работников мучитель, и на духу (на исповеди — прим. Н.П.) не бывает. Не любит духовенства! Сам себе и обедницу служит, и часы, и вечерню, а сестрица ему вместо дьячка. Он: Господу помолимся! А она тонким голосочком, как индюшка: Господи помилуй!.. Грех, да и только. Каждый день ему говорю: Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец! — а он без внимания.» Матвей, утвердившийся в православии, любил «хорошее общество, чтоб людей послушать, об леригии поговорить или хором спеть что-нибудь приятное». Дома у Матвея в это время брат с сестрой и дочерью сам себе служил всенощную. Придя в дом брата, присвоившего себе всё отцово наследство, в то время как малолетний Матвей с матерью ходили на богомолье, — Матвей в своей комнатушке зажег свечу и стал читать книгу, взятую им у станционного жандарма. Поздней Матвей по-дружески поделится с буфетчиком и жандармом Жуковым своим опытом укрепления в «религии» православной. О том, как пытался придерживаться устава и налагать всякие послушания: вставал по ночам поклоны бил, камни тяжелые таскал с места на место, на снег выходил босиком и вериги носил. Что от этого навалились на него мечтания о недостоинстве священника во время исповеди: «ведь, священник этот, думаю, женатый, скоромник и табачник; как же он может меня исповедать и какую он имеет власть отпускать мне грехи, ежели он грешнее, чем я?» Пошел даже говеть в монастырь, и там его сердце неспокойно, все кажется, будто монахи не по уставу живут.

И после этого никак не мог найти богослужение по себе: в одном месте служат очень скоро, в другом задостойник не тот пропели, в третьем дьячок гугнивый… Бывало, стоит в церкви, а от гнева сердце трясется. Какая уж тут молитва? Стало казаться Матвею, что будто народ в церкви не так крестится, не так слушает; на кого ни поглядит — все пьяницы, скоромники, блудники, картежники и один только он живет по заповедям. Лукавый бес не дремал, дальше — больше, перестал Матвей петь в хоре и вовсе в церковь ходить. Стал о себе думать, будто он человек праведный, а церковь по своему несовершенству для него не подходит, т.е. подобно падшему ангелу, возмечтал в гордыне. Стал хлопотать об устроении своей «церкви» — сделал, как у брата… И слава о Матвее пронеслась по округе: Матвей святой, Матвей больных и безумных исцеляет. Никого он, признаётся Матвей, конечно не исцелил, но известно, как только заведется какой раскол и лжеучение, то от женского пола отбоя нет. Все равно как муха на мёд. Повадились к нему разные бабки и старые девки в ноги кланяться, руки целовать и кричать, что он святой. Бес забрал Матвея окончательно и заслонил свет от его очей своими погаными копытами. Все они как бы взбесились. Матвей читал, а бабки и старые девки пели, и долго не евши и не пивши, простоявши на ногах сутки или дольше, вдруг начиналось с ними трясение, будто их лихорадка бьёт, потом то одна крикнет, то другая — и так страшно! Матвей тоже трясется весь, как жид на сковородке, и начинают ноги прыгать: не хочешь, а прыгаешь и руками болтаешь; и потом крик, визг, все пляшут и друг за дружкой бегают до упаду. И, таким образом, в диком беспамятстве впал Матвей в блуд. Жандарм, слушавший признания Матвея, сравнил это с сектой молокан, которых было много в ту пору на Кавказе. Не удалось скрыть Матвею от сестры, что в тот самый период своей жизни, когда во время молений с ним вместе прыгали и бегали старухи и девки, он вступил в связь с одною мещанкою и имел от неё ребенка. Уезжая домой, он отдал этой женщине все, что скопил. Ребенок вскоре умер.

По мнению Матвея, его потому громом не убило, что молилась о нём покойная мать. Один старик строгой богоугодной жизни, бывший ранее городским головой и старостой и много добра сделавший, отчитал Матвея: «Ты думаешь, что святой? Нет, ты богоотступник, еретик и злодей!..» Пронял старик своими словами, говоря часа два, так, что Матвей слушал и — как зарыдает! Поучение старика заключалось в том, что надо быть обыкновенным человеком, есть, пить, одеваться и молиться, как все, а что сверх обыкновения, то от беса. Вериги Матвеевы — от беса, посты такие — от беса, молельня такая — от беса: всё это гордость. После этого тяжело болел Матвей полгода, а выписался, то первым делом отговелся по-настоящему и стал опять человеком: ест и пьёт как все. Батюшек осуждать не дерзает, потому что батюшка обыкновенный человек. Но твёрдо усвоил Матвей, как только говорят, что в городе или деревне завёлся святой, по неделям не ест и свои уставы заводит, — понятно чьи тут дела. Поэтому, подобно вразумлявшему его старику, стал Матвей брата с сестрой наставлять и укорять, но выходил глас вопиющего в пустыне. Матвей понимал, что Бог не дал ему дара наставлять заблудших. Как бы в подтверждение того, что частный случай не может претендовать на обобщение, Чехов замечает, что рассказ Матвея не произвел никакого впечатления на слушающих. Автор как бы дополняет покаянный рассказ своего героя описанием другого персонажа, как бы обобщая и делая вывод о преступном в корне сознании сектантов, принимающих часть за целое.

Воплощением сектантского образа жизни является старший брат Матвея — Яков Иваныч, богатый человек, и, потому, представляющий интерес для окружающих: для жандарма и для разорившегося буфетчика, впоследствии ставшего соучастником преступления. Оба слушателя были хорошо осведомлены о состоянии старшего брата и сообщили Матвею какая доля полагается ему, и что трактир, где братья жили, тоже общий, значит, и капитал общий. Жандарм считал, надо в суд подавать, «а пока дело — один на один всю бы рожу ему до крови…». Старшего брата не любили, потому когда кто-либо верует не так, как все, то это неприятно волнует даже людей, равнодушных к вере. Интересно родословие братьев Тереховых. Прабабка их построила постоялый двор еще при императоре Александре I, впоследствии принявшего подвиг странничества под именем Феодора Козмича и прославленного во святых уже в наши дни как праведный Феодор Томский.

Место, где жили предки сектанта, своим видом «вызывало чувство скуки и безотчетной тревоги, как будто в этом дворе жили колдуны и разбойники». Когда провели железную дорогу, постоялый двор превратился в трактир. Род Матвея всегда отличался религиозностью, так что им даже дали прозвище — Богомоловы. Но, оттого, что они жили особняком, как медведи, избегали людей и до всего доходили своим умом, они были склонны к мечтаниям и к колебаниям в вере, и почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно: были и старой веры, ходили и в православную церковь, принимали у себя духовенство и новым образом молились с таким же благоговением, как старым. Матвей с самого детства боролся с мечтаниями и едва не погиб.

Старший Терехов был православным, но после смерти жены вдруг перестал ходить в церковь и молился дома. На него глядя, совратилась и сестра: сама не ходила в церковь и племянницу не пускала. Про сестру говорили, будто в молодых летах она ходила в секту хлыстов и что втайне она еще продолжает быть хлыстовкой, потому и ходит в белом платочке. Брат был старше Матвея на 10 лет. Свое нехождение в церковь оправдывал тем, что в церкви не точно исполняли устав и что священники пили вино в непоказанное время и курили табак. Дома у себя он каждый день читал и пел вместе с сестрою. В деревенском храме вовсе в заутрени не читали канона и вечерни не служили даже в большие праздники. Он у себя дома прочитывал все, что полагалось на каждый день, не пропуская ни одной строки и не торопясь, а в свободное время читал вслух жития. В обыденной жизни он строго держался устава: если в Великом посту в какой-нибудь день разрешалось, по уставу, вино «ради труда бденного», то он непременно пил вино, даже если не хотелось. Он читал, пел, кадил и постился не для того, чтобы получить от Бога какие-либо блага, а для порядка. Человек не может жить без веры, и вера должна выразиться правильно, из года в год, изо дня в день в известном порядке, чтобы каждое утро и каждый вечер человек обращался к Богу именно с теми словами и мыслями, какие приличны данному дню и часу. Нужно жить, а значит, и молиться так, как угодно Богу, и поэтому каждый день следует читать и петь только то, что угодно Богу, то есть что полагается по уставу; так первую главу от Иоанна нужно читать только в день Пасхи, а от Пасхи до Вознесения нельзя петь «Достойно есть» и проч. Сознание этого порядка и его важности доставляло старшему брату во время молитвы большое удовольствие. Когда ему по необходимости приходилось нарушать этот порядок, то его мучила совесть и он чувствовал себя несчастным.

Брат Матвей, поселившийся в родовом трактире как дома, вернувшись утвердившимся в вере православной человеком, стал нарушать этот порядок. Не хотел молиться вместе, ел и пил чай не вовремя, поздно вставал, в среды и пятницы пил молоко, будто бы по слабости здоровья; почти каждый день во время молитвы входил в «молельную» и кричал: «Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец!» От этих слов старшего брата бросало в жар, а сестра, не выдержав, начинала браниться. Или ночью Матвей входил в «молельную» и говорил о том, что такая молитва не угодна Богу, потому что сказано: прежде смирись с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой. Обличал старшего брата в том, что тот водочкой торгует и деньги в рост даёт. Поначалу в этих словах виделась обычная отговорка пустых и нерадивых людей, которые говорят о любви к ближнему, о примирении с братом и проч. для того только, чтобы не молиться, не постить и не читать святых книг, и которые презрительно отзываются о наживе и процентах только потому, что не любят работать. Ведь быть бедным, ничего не копить и ничего не беречь гораздо легче, чем быть богатым. Но все же он был взволнован и не мог уже молиться, как прежде. Слова брата считал он пустяками, но почему-то и ему в последнее время тоже стало приходить на память, что богатому трудно войти в Царство Небесное, что он купил краденую лошадь, что еще при покойнице жене, однажды какой-то пьяница умер у него в трактире от водки… По ночам он спал теперь не хорошо и ему все чаще вспоминались евангельские слова о верблюде. Похоже было, что у него опять начинаются мечтания, погода располагала к скуке и ссорам, и к ненависти: голова горела и не хотелось спать.

Постепенно мысли о раскаянии стали чаще посещать старшего брата: он почувствовал утомление оттого, что он торговец, и стало скучно от мысли, что сегодня ему еще надо читать вечерню. Он вспоминал, что точно такие мысли были у него в молодые годы, когда на него находили мечтания и колебалась вера. Когда к Матвею пришли жандарм и буфетчик, старший брат вспомнил, что у этих людей нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки — и он стал ходить, сжав кулаки, встряхивая головой, поскольку что-то давило ему голову и плечи, будто сидели на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь. А во время вечерни, он по-прежнему пел и читал, но мысленно произносил другие слова: «Господи, прости! Господи, спаси!» — и один за другим клал земные поклоны и все встряхивал головой, так, что сестра смотрела на него с удивлением. Он чувствовал злобу против Матвея, которую не мог одолеть ни молитвой, ни частыми поклонами. Когда Матвей вошел в «молельную» со словами обличения, сектант, «сжав кулаки, не глядя на него, чтобы не ударить, быстро вышел». Ему было ясно, что сам он недоволен своею верой и уже не может молиться по-прежнему. Надо каяться, надо опомниться, образумиться, жить и молиться как-нибудь иначе. Но как молиться? А может быть это смущает бес? Как быть? Что делать? Кто может научить? Какая беспомощность! Близко находившийся Матвей мешал ему спокойно соображать.

Когда Матвей, ссылаясь на то, что он мирянин, а не монах и по слабости здоровья попросил у сестры бутылку масла к картошке, старший брат не сдержался и закричал, что масла есть нельзя! Матвей спокойно продолжал есть, макая кушанье в чашку с маслом. Тогда старший брат крикнул громче, покраснел и вдруг схватил чашку и изо всей силы ударил оземь. Завязалась словестная перепалка, в которой Матвей пенял брату обуявшей его гордостью бесовской, богоотступничеством и ересью. Тот потащил его из-за стола за плечи. Матвей, упираясь и делая усилия, чтобы вырваться, нечаянно порвал брату воротник. Сестре показалось, что это он хочет его убить. Она бутылкой с постным маслом ударила ненавистного Матвея прямо по темени. Брат-сектант не давал ему упасть и несколько раз (это он помнил хорошо — прим. А.Ч.) указал сестре пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач дочки, убийца перестал чувствовать злобу и понял, что произошло. Рядом стояла сестра, не выпуская из рук утюга; белый, забрызганный кровью платочек сполз ей на плечи. При этой сцене присутствовал буфетчик и с ужасом смотрел на то, что происходило. Сектант-убийца понял, что кроме буфетчика, пришедшего к жертве, иных свидетелей нет, и стал предлагать ему деньги за сокрытие преступления. Тот согласился, по бедности, став, таким образом, соучастником.

Тело убийца свез в лес, с целью обвинить в убийстве прохожих. Он знал, что этим никого не обманешь, но двигаться, делать что-нибудь, хлопотать было не так мучительно, как сидеть и ждать. Когда вернулся домой, надо было спать. Перед тем, как ложиться, Богу не молились и лампад не зажигали. Через два дня приехали из города становой пристав и следователь и сделали обыск, затем допрос. Жандарм, Матвеев приятель, на допросе показал, что убили брат с сестрой из-за денег. Вскоре стало известно, что во время убийства присутствовал буфетчик, у которого нашли те деньги, которые дал ему убийца за молчание. Через одиннадцать месяцев был суд.

Душа убийцы от мучений совести и мечтаний, которые не покидали его в тюрьме, так же постарела и отощала, как и тело. Когда зашла речь о том, что он не ходит в церковь, на вопрос, раскольник ли он, тот ответил, что не знает. Он не имел уже никакой веры, прежняя вера была ему теперь противна и казалась неразумной, темной. Сестра не смирилась и продолжала обвинять покойного Матвея во всех несчастьях. Все четверо были признаны виновными в убийстве с корыстной целью. Сектант был приговорен к каторжным работам на двадцать лет, сестра на тринадцать с половиной, буфетчик на десять, дочь убийцы — на шесть.

С тех пор, как сектант пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов, — с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами, евреями, как нагляделся на их страдания, он опять стал возноситься к Богу, и ему казалось, что он наконец узнал настоящую веру, ту самую, которой так жаждал и так долго искал и не находил весь его род. Всё уже он знал и понимал, где Бог и как должно ему служить, но было непонятно одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от Бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? Сердце щемило от тоски по родине, хотелось вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день.

Источник: Журнал «Берега»

Добавлено Админ. сайта в Аллея писателей и поэтов в 22.05.2015