Николай Бердяев. О характере русской революции

 

I

В дни унижения и распадения нашего государства мы должны обратиться к источникам нашей духовной культуры, которой никто не может у нас отнять. Революция нанесла и русской культуре тяжелую рану; она потрясла ее до самых оснований. С разных точек зрения можно смотреть на постигшую нас катастрофу. Но сейчас она интересует нас как кризис русской культуры, как самое большое за всю нашу историю испытание нашего национального сознания. Более глубокое проникновение в существо русской революции помогает вскрыть основное противоречие в характере нашего духовного склада и нашей национальной культуры. Об этом-то основном противоречии я и хочу говорить.

Сознание этого противоречия имеет значение для всего будущего русской культуры. И от преодоления этого самоистребляющего противоречия зависит, займем ли мы свое место в мире и возможно ли будет в грядущем строительство русской культуры. Меня интересует сейчас не проблема культуры вообще в России, а проблема русской культуры, той культуры, на которой отпечатлелся наш национальный дух, в которой видны черты нашего своеобразного склада. Не раз уже указывали на то, что национализм в России может быть не русским по своему характеру, в то время как интернационализм, к горю нашему, может быть характерно русским.

Истинная культура может быть лишь национальной. Этим она отличается от внешней цивилизации, одинаково усваиваемой всеми народами и расами мира. В культуре находит себе выражение интимный опыт народа, его чувство жизни, его заветные мысли и мечты. И наиболее национальны высшие подъемы духовного творчества. Национален всякий гений и самое национальное в его творчестве и есть самое общечеловеческое по своему значению. Шекспир открывал общечеловеческое в английском, Гете — в немецком, Достоевский — в русском.

Наименее же национальна материальная техника. В России были зачатки просвещения, не заключавшего в себе ничего специфически национального, не запечатленного русским гением, были зачатки цивилизации, общей для всех цивилизованных народов. Не в этом нужно искать своеобразной русской культуры. Русской культурой следует именовать не то, что мы получаем от народов Западной Европы, а то, что мы можем им дать. Поэтому западничество в традиционном смысле этого слова не может быть названо явлением русской культуры.

 Но если мы вникнем в наиболее русское и национальное в нашей культуре, то мы с горестью должны будем признать, что оно-то и влекло к гибели русскую культуру, оно-то и подрывало ее основы. В этом странность и загадочность русского характера. Русский народ в прошлом своем создал не только великое государство, но и великие памятники и творения культуры. В нашем темном еще мужицком царстве была своя большая национальная культура. В творениях этой культуры можем мы разгадать тайну русской души, тайну самоистребления и самосожжения.

Секта самосожигателей была очень русская секта. В ней сказались до глубины русские черты. И вот приходится признать, что творцы высшей русской культуры, наиболее выражавшие русский национальный характер, принадлежат к секте самосожигателей. Они не только творили русскую культуру, но и готовили ее гибель. В самых первоосновах русской, наиболее русской культуры заложено начало губительное и смертоносное для всякой культуры, начало самоотрицания.

В самих духовных истоках русской культуры подвергается сомнению правомерность культуры. Русская культура в самых характерных своих явлениях произносит суд над всякой культурой, признает религиозную, моральную и социальную неправду культуры. Наиболее национальные выразители русской культуры отрицают самые основы культуры и видят миссию России в том, чтобы поведать миру о неправде и грехе культуры. Из глубины сомнений в культуре, из нравственной рефлексии над культурой родилась великая русская литература и русская религиозно-философская мысль.

Тем же самым была всегда пронизана и русская народническая социальная мысль. Мы никогда не творили от избытка. Мы творили от муки и печали. Мы идеализировали первобытную цельность и полноту. Русские люди с отвращением относились к материальным основам культуры и со страстью нравственно подрывали эти основы. Всякий производственный процесс представлялся русским людям низменным и предосудительным. Так в нравственном складе нашей культуры уготовлялась ее гибель. Сомнению, подозрению и осуждению был подвергнут не только материальный производственный процесс, но и всякий творческий процесс, в котором готовы были видеть грех перед Богом или перед людьми. На этой почве происходила распря России с Западом, велась тяжба с западной цивилизацией.

Дело Петра Великого, раскрывшее пути для русской культуры, возбудило величайшие религиозные сомнения, и в нем почуяли антихристово начало. Это сомнение зародилось у раскольников, его обосновывали славянофилы, оно передалось и русской революционной интеллигенции.

II

Все православное религиозное воспитание русского народа было неблагоприятно для творчества культуры, оно не дисциплинировало личность для земного строительства, не закаляло характера для исторической жизни. В своеобразном религиозном складе русского народа, в преломлении византизма в русской народной стихии, быть может, следует искать разгадки основного противоречия русской культуры. Аскетизм русского религиозного типа не был самодисциплиной, самоограничением и самоочищением личности, не был жертвой низшими благами во имя высших благ. Нам недоставало самоограничения, самодисциплины и самоочищения. Русский быт слишком легко погружался в низины животной жизни. Аскетизм наш прежде всего подвергал сомнению ценность исторического пути и религиозный смысл культуры. На вершинах религиозной жизни русская религиозность всегда принимала апокалиптическую окраску. Апокалиптичны были и раскольники наши, и такие русские святые, как Серафим Саровский, и русские народные секты мистического толка, и многие великие русские писатели и мыслители XIX века.

Ожидание скорого наступления катастрофического конца мира и пришествия антихриста не могло способствовать созданию и укреплению культуры. У самых замечательных русских людей, наиболее выражавших русский национальный характер, было трансцендентное, а не имманентное отношение к культуре. Культура чувствовалась как что-то чуждое, пришедшее со стороны, навязанное извне, а не творимое из духовной глубины. Русское странничество было очень глубоким и характерным явлением русского национального духа, оно перешло и в русскую мысль, и в русское художественное творчество. Но оно враждебно культуре, бежит от культуры как от неправды. Самые большие духовные подъемы русского творчества XIX века заключали в себе опасность самосожжения и самоистребления.

Гоголь, быть может, величайший русский художник, принадлежал к секте самосожигателей, он признал греховным свое творчество и сжег свое творение. Другой великий русский писатель Толстой, если не физически, то духовно сжег все свои творения и объявил небывалый по радикализму бунт против культуры. К. Леонтьев, один из самых замечательных и острых выразителей русской культуры, тоже был самосожигателем и бежал от уродства современной культуры на Афон и в Оптину Пустынь.

Достоевский, творения которого должны быть признаны самым большим вкладом русской культуры в культуру мировую, весь был в апокалиптических темах, сгорал во всепожирающем религиозном огне и восставал против основ европейской и мировой культуры.

Характерно, русский ум с русским чувством жизни на известной глубине не может не усомниться в серединной гуманистической культуре, не может не обратиться к предельному и крайнему. У русских нет любви к форме и нет дара формы. У русских всегда преобладает бесформенное и безграничное содержание. Но культура есть оформление, установление границ в жизни государственной и хозяйственной, как и в науках и искусствах. И резкое противление формальному началу превращается в противление культуре.

С этим связана и другая особенность русской природы — недостаточная раскрытость и недостаточная выраженность чисто человеческого, гуманистического начала. Русский человек вечно колеблется между божественной высотой и звериной низостью. В России ничто не было возможно от духа Возрождения, не было творчества от избыточной игры человеческих сил, ищущей себе выражение в прекрасных формах. Один лишь Пушкин был исключительным и преизбыточным явлением русской культуры, не подрывавшим себя, не пораженным нравственной рефлексией. Но в нем были уже все русские возможности.

От него пошло литературное движение XIX века, великое движение русского духа, поведавшее миру в ряде великих творений о русских сомнениях в благах цивилизации, в ценностях культуры, о русском бунте против форм, границы и предела. Сложение русской души таково, что она не хочет признать ценности и значения той огромной середины человеческой жизни, в которой и создается культура. Культура по природе своей есть середина, а не конец. Середину же русский человек склонен отдавать во власть свинства, склонен оставлять ее в неряшестве и небрежении, не считает достойным тратить на нее духовную энергию. Русский человек умел терпеливо и смиренно нести бремя и тяготу середины жизни — этому научила его православная вера. Но он же может вдохновляться творчеством и строительством в этой огромной сфере, как вдохновляется человек западный. Он делается нигилистом, когда вера его падает.

III

Характерно, русским людям всякая культура представляется «буржуазной». Россия же представляется стоящей выше культуры. Для народа русского не писан закон цивилизации, он выше цивилизации, ему противны элементарные добродетели цивилизации. Мы это часто слышали от славянофилов, от Достоевского, от К. Леонтьева, от всех провозвестников русской идеи. Русские писатели так много любили говорить о «мещанстве» всей европейской культуры и противополагали этому царству «мещанства» Россию, полную иных возможностей. Русская идея противополагалась не только западной культуре, но и вообще царству культуры. На вершинах своей духовной жизни русские люди сознавали мировой кризис культуры, и им открывалась какая-то высшая правда, они видели свет иной жизни. Они были свободнее, не так были отягчены культурой, как западные люди. И русским легче раскрывалось то, что на Западе раскрывалось лишь немногим избранникам.

Культурно отсталая Россия в великих своих писателях и своеобразных своих мыслителях открывала и Западной Европе что-то неведомое ей, закрытое для нее господством формы, нормы и границы. В русской безграничности и безмерности видны были дали, сокрытые для культурной европейской души. В цвете русской культуры были высокие подъемы, были глубокие прозрения. Но у нас не могла образоваться культурная традиция, не могла кристаллизоваться культурная среда, сколько-нибудь устойчивая и способная к сопротивлению стихиям. Слишком велика была пропасть между верхним культурным слоем, очень тонким и малочисленным, и низами народной жизни, погруженной во тьму. Средний же слой радикальной интеллигенции был оторван и от верхов нашей духовной культуры, и от низов народной жизни.

Верхнему культурному слою, восходившему на горные вершины, оставался лишь один способ преодоления жуткого одиночества и оторванности — идеализировать народную тьму и приникать к ней, как к божественным истокам жизни и жизненной мудрости. Так ниспадали с вершин духовной жизни в низины великие русские писатели Толстой и Достоевский. Они не пугались одиночества на вершинах. Этот процесс повторяется почти у всех творцов русской духовной культуры XIX века. Так образовалось русское народничество, которому пробовали дать высшую религиозную санкцию.

Все, что было самого замечательного и оригинального в русской культуре, носило религиозный характер и нередко принимало апокалиптическую окраску. Средний же культурный слой у нас был слишком незначительным. Россия жила в полярностях, между двумя безднами. Возможность русской культуры подрывалась из глубины нашей духовной жизни. У нас почти отсутствовал тот консерватизм, без которого невозможна преемственность культуры. Культурное же творчество подвергалось религиозному и моральному сомнению. Русский творческий духовный порыв хотел не культуры, а спасения мира.

Но по-иному был неблагоприятен культурному творчеству и весь склад левой русской интеллигенции. Русский революционизм всегда был культуроборством. Это культуроборство начинается с иконоборства. Крайнее иконоборство не может не быть враждебно культуре, ибо культура имеет свой исток в культе. Самый крайний иконоборец Толстой был и самым крайним врагом культуры. Тип духоборца с его враждой к культуре очень характерен для России. Если в русских религиозных течениях возможность культуры подрывалась апокалиптически, то в русских революционных течениях она подрывалась нигилистически. В этом сказался все тот же склад русской души, все та же трудность для нее творить и строить в середине. Но душа оторвалась от глубины, потеряла духовный центр, и все оказалось в ней извращенным, вывернутым наизнанку.

Русский революционный максимализм так же отрицает культурную середину жизни, как и русский религиозный апокалиптизм. Анархизм — своеобразное порождение русского духа. С анархическими чертами русского характера связан был и русский самодержавный строй. Самые крайние идеологи анархизма русские — Бакунин, Кропоткин, Толстой. Да и во всяком характерно русском человеке есть анархическая закваска. Она есть и в самой русской религиозности, в нелюбви к форме и организации в жизни религиозной. Русский человек совершенно не умеет отстаивать свободы, он живет в рабстве и мирится с рабством. Но он же требует абсолютной свободы для всего мира.

Так, начиная с абсолютной свободы, он, подобно Шигалеву, кончает абсолютным деспотизмом. Так же склонен он требовать абсолютного равенства и принуждать к братству. Он не умеет разграничивать сферы абсолютного и относительного. Он не хочет признать огромной сферы относительного, в которой протекает жизнь общества. Это все та же черта. Нигилистическое и анархическое отрицание культуры было извращением и обратным подобием русского религиозно-апокалиптического отрицания культуры. Трагедия русской культуры имеет очень глубокий источник. Целое столетие русская интеллигенция жила отрицанием и подорвала основы своего существования.

IV

Русская революция есть кризис русской культуры. Кризис этот является результатом длительного отрицания первооснов культуры справа и слева, религиозно-апокалиптического и революционно-нигилистического отрицания. В нем обнажается основное противоречие русской культуры. Не преодолев так или иначе этого противоречия, русская культура дальше не может существовать и развиваться. Революционный крах культуры ставит перед мыслящими русскими людьми неотложную задачу самоопределения в отношении к культуре. При русском двусмысленном отношении к культуре, при постоянных сомнениях в ее желанности она не может процветать. Мы усомнились в культуре и восстали против нее, не вкусив еще ее плодов, не познав ее до конца.

Мы пережили кризис культуры не в позднюю ее осень, когда исчерпываются уже все пути ее цветения, а в первоначальных еще фазисах развития культуры. Мы — бунтующие варвары, которым горечь культуры не может быть известна. Лишь немногими среди нас изведана культура и пройдены ее пути. Мы должны сознать, что революция ставит перед нами задачу переработки русского характера. Русская культура должна быть или переработана в своих основах, или окончательно погибнуть. Мы не можем дальше существовать в этом мире при старом отношении к культуре. Мы роковым образом выпали из первоначальной органической культуры и должны пронести правду нашего целостного духа через культуру критическую.

Русские люди должны найти в себе духовные силы для преодоления основного противоречия своей культуры и обрести положительный пафос для творчества культуры. Окружающий мир не позволяет нам долее существовать с противоречием нашего характера. А это предполагает какое-то изменение в нашем религиозном отношении к жизни, религиозную реформу. Если совершенно безрелигиозная культура вообще невозможна, то менее всего она возможна в России. А это значит, что для культурного возрождения России необходимо нам признание положительного религиозного смысла культуры.

Нам предстоит усвоить себе много западных культурных добродетелей, оставаясь верными целостной правде нашего духа. Русский человек в двух противоположных смыслах может походить на немца. Он мо-гкет относиться к России так, как немец относится к России. Таковы многие русские германофилы, готовые подчинить русский дух духу германскому и отдать Россию во власть Германии. В этом прискорбном случае можно оставаться очень русским и по-русски губить Россию. Но русский человек может относиться к России так, как немец относится к Германии, и в отношении к собственному отечеству обладать немецкими добродетелями. Нельзя не желать, чтобы были преодолены те особенности нашего национального характера, которые влекут нас к национальной гибели. Мы должны перестать быть самоистребителями. Большевизм тоже ведь явление национально-русское.

Но в этом руссицизме своем мы дошли до пределов самоистребления. Слабость национального чувства и национального сознания — наша национальная особенность. К интернационализму есть у нас непреодолимая, чисто русская склонность. Мы безнадежно смешали идею вселенскости с истребляющей наше собственное бытие идеей интернационализма. Мы очень русские в ослаблении и истреблении русской силы, и мы походим на иностранцев, на западных людей в утверждении русской силы. От этого противоречия мы погибаем. И перед нами стоит задача утвердить русскую силу и творить русскую культуру, оставаясь русскими, сохраняя свое своеобразие. Я верю, что это возможно. Фихте призывал немецкий народ в дни его унижения и слабости к переработке характера, к перевоспитанию. И немецкий народ после бедствий наполеоновского нашествия изменился и переродился, оставаясь немецким.

То же может произойти и с русским народом. После всех падений и испытаний в нем может наступить истинная возмужалость, может пробудиться мужественная энергия и активность, которых доныне не было. И эта мужественная энергия, утверждающая русскую культурную государственную мощь, будет русской энергией, в ней раскроются все русские возможности. Миссия русского народа в мире, как бы жертвенно ее ни понимать, не может быть исполнена без укрепления русской мощи. Переработка русского характера должна изменить русское отношение к культуре. Должно наконец пробудиться у русских людей имманентное, а не трансцендентное отношение к культуре.

Русские люди должны понять русскую культуру, как свою собственную духовную жизнь, как из собственной глубины их проистекающее творчество, а не как насилие «мира сего» над их духовной глубиной. Россия не может быть исключительно Востоком, как не может сделаться и исключительно Западом. Она должна быть великим Востоко-Западом, соединителем двух миров и двух всемирно-исторических потоков. Это место уготовлено ей на Земле. Конец, который мы чувствуем и переживаем в русской революции, не есть еще конец мира. Видеть в наших русских несчастьях и русских падениях конец мира есть русский соблазн. Это есть лишь конец длинного исторического периода и вступление в новое измерение нашего бытия, для которого мы должны собирать все свои силы.

 

Добавлено Арина Ларедо в Идеология, Философский пароход в 25.04.2017