Николай Бердяев. Русская религиозная идея

I.

Русских людей, волею Провидения попавших на Запад в эпоху унижения России и русской Церкви, поражает интерес, который существует у духовно настроенных людей Запада к русской религиозной идее и русской религиозной жизни. Интерес этот не есть простая любознательность, он обозначает более глубокую духовную потребность, как бы искание религиозного света с Востока. Запад уже не может жить только собственным ослабевающим религиозным светом и ищет восполнения в источниках света, сокрытых и сохранившихся на Востоке, в России. И у чутких людей Запада существует такое отношение к русской религиозной жизни и русской религиозной мысли в исторические дни, когда христианство подверглось в России гонению, когда победила атеистическая и материалистическая революция.

Поистине лучшие люди Запада более верят в русское религиозное призвание, чем многие маловерные русские люди. Все внешнее принуждает к тому, чтобы потерять веру в русскую идею и русское призвание. И нужна большая сила духа, чтобы за внешне разлагающимся увидеть внутренне пребывающее. Россия остается загадкой не только для людей Запада, но и для русских людей. Процесс нашего самосознания и самопознания углубится и достигнет вершины лишь после великих испытаний, после опыта изживания всех полярных противоположностей русского духа. Трудно понять все противоречия и антиномии русского бытия. «Умом России не понять, аршином общим не измерить» (Тютчев).

Русская революция поставила Россию в центре мирового внимания. Судьба России беспокоит весь мир. Россия представляется угрозой для мира. Русская революция хочет быть мировой революцией. И многим начинает казаться, что с ней связана русская идея. Прежде Россия представлялась оплотом мировой реакции, теперь Россия представляется оплотом мировой революции. И черное и красное обличие русской идеи одинаково пугают Европу, одинаково представляются опасными для европейской цивилизации. Революция делает Россию еще более непонятной и загадочной. Какая же Россия есть настоящая, подлинная Россия — Россия Николая I или Россия Ленина. И в каком отношении находятся эти два образа России к исконной русской религиозной идее? Наиболее чуткие, духовно настроенные люди Запада понимают, что настоящая подлинная Россия есть Россия Достоевского, и Достоевским интересуются более всего, через Достоевского хотят разгадать тайну России. Но Россия Достоевского и есть то антиномическое духовное царство, которое может принимать и обличие царства Николая I и обличие царства Ленина. Отношение лучших людей Запада к России и русской идее возлагает на нас огромную ответственность. Мы должны осознать русскую религиозную идею и из нее понять все противоречия России. Русская религиозная мысль XИX и XX века заключает в себе большие богатства.

Мир вступает в эпоху очень схожую с эпохой эллинистической, с эпохой заката греко-римской, античной цивилизации. Теперь, как и тогда, происходит сближение и единение Востока и Запада, разных типов культур, религий и рас. Европа не может остаться в своем замкнутом состоянии и не может продолжать быть исключительным монополистом культуры, она выходит за свои пределы. После кровавого братания народов в мировой войне расширяются горизонты, через рознь и распадение объединяется мир в единый Западо-Восток. Европа должна вновь встретиться с Азией и на этот раз не только как с объектом для колониально-империалистической политики. И от этой творческой встречи должна начаться новая эпоха всемирной истории. Но в центре Запада и Востока, Европы и Азии стоит Россия, великий Востоко-Запад, соединяющий в себе два потока всемирной истории. И России должна принадлежать центральная роль в этом процессе мирового объединения, в религиозном синтезе. Россия тоже не может остаться замкнутой в себе, она должна войти в мировую ширь. Революция как будто бы отделила Россию от Европы и отбросила ее к Азии, в ней побеждают темные восточные начала. Но окончательным последствием революции будет выход России из состояния замкнутости, большее ее единение с западным миром.

*

Солнце восходит на Востоке. И на Востоке загорается религиозный свет. Восток — колыбель всех религий, в том числе и религии христианской, утвердившейся по преимуществу на Западе. Восток есть страна откровения. Запад — страна культуры. Восток ближе-к истокам бытия, он есть царство генезиса. Мир сотворен был на Востоке. На Западе он предстал уже в оформленном виде. Религиозные истоки- нужно искать на Востоке. На Западе и сама религия есть прежде всего и более всего религиозная культура. Но религиозная культура, как бы ни была она велика, сильна и прекрасна, уже отходит от истоков откровения, от первоисточников света. Бог непосредственно, лицом к лицу говорил с человеком на Востоке. На Западе явилось слишком много посредников. Восток по стихии своей более религиозен, чем Запад. На Западе — закат религиозной жизни. Это географическое различие не только материально, оно отображает и символизует духовное бытие.

Восток и Запад — духовные миры в жизни человечества, духовные измерения. Народы Востока, как христианские, так и нехристианские, сохранили религиозный склад жизни, религиозное миросозерцание более, чем народы Запада. Народы Востока с трудом поддаются секуляризации. Секуляризация смертельна для народов Востока, для их морали, для их культуры, она лишает их всех норм жизни. И это — реактив, обнаруживающий их религиозную природу. Такова и Россия, — христианский Восток. Русский народ жив был религией, православием. Он не принимает никакой секуляризованной морали, секуляризованной культуры. Он духовно погибает, когда разлагается его религиозная жизнь, когда он отпадает от веры. Он судьбой своей показывает и доказывает, что истинная жизнь есть только религиозная жизнь и что истинная культура есть только культура, основанная на религиозных началах. Мы увидим, что русский нигилизм есть лишь обратная сторона русской религиозности.

Для понимания характера русского духа огромное значение имеет характер русской земли. Материальная география народа есть лишь символическое отображение его духовной географии, географии души народа. Не случайно народ живет на равнинах или в горах, у моря или у рек, на севере или на юге. Роль географического фактора в образовании характера народов и в их исторических судьбах не означает материализма. Юг и север, горы и равнины, моря и реки находятся внутри народных душ. Равнинность России и необъятность ее пространств есть внутреннее измерение души русского народа. И не случайно народ русский живет на необъятной равнине с бесконечной далью, с отсутствием резких границ и разделений. Такова и география русской души. В душе этой есть бесконечные пространства, бесконечная ширь, отсутствие границ и разделений, и ей раскрываются бесконечные горизонты, бесконечная даль. Только в России и есть ширь, безграничность и бесконечность.

Душа западных народов сдавлена, повсюду натыкается на границы и предел. Для Запада характерно, что там все разделено, перегорожено, дифференцировано. Нет шири, необъятности, цельности. В самом строении земли западных народов намечены слишком резкие границы и разделы в ее горах, долинах и реках. Земля слишком дифференцирована, нет в ней далей и необъятности. В России земля дает свободу. В западной Европе этой свободы нет. Русский человек страдает от необъятности и шири своей земли. Можно сказать даже, что только в России и есть земля. Земля есть категория русского духа. Значение земли поистине огромно для русского человека, для русского духа. Это почти непонятно западному человеку. Западный человек знает отношение к своему отечеству, к нации, государству, культуре. Русский человек прежде всего определяется своим отношением к русской земле. Есть что-то мистическое в отношении русского народа к земле. Не народ владеет землей, а земля владеет народом. Русский народ стихийно верит в величие, мощь, богатство, необъятность н непобедимость своей земли. Он укрывается в ней, ждет от нее спасения. Западный человек считает себя господином своей земли, он считает своим долгом защищать ее, у него мужественно-активное отношение к земле. Земли мало, все ограничено и сдавлено, и нужно устроится на этом малом пространстве.

Враг близок к западному человеку и необходимо принять меры для самозащиты. Отсюда интенсивность западного отношения к жизни, интенсивность западной культуры. Отсюда и характер патриотизма западного человека. Все по-иному у русского человека. Земля велика и обильна, вокруг бесконечный простор. Необъятной русской землей никто не в силах овладеть. Русский человек не столько защищает и спасает свою землю, сколько ждет защиты и спасения от своей земли. В русской земле всегда можно укрыться от всякого врага. Отсюда экстенсивность русского отношения к жизни, слабая потребность в интенсивной культуре. Отсюда иной характер русского патриотизма. На Западе все уже перегорожено, всему назначено свое место, нигде и ни в чем нет свободных просторов. Стихийная дионическая сила жизни как будто бы изжита в Европе, наступает истощение, иссякание сил.

Таков роковой результат слишком интенсивной культуры, слишком большой актуализации внутренних сил и слишком большой организованности. В русском народе остались еще огромные потенциальные силы, не угас еще природный его дионисизм. С своеобразным отношением русского народа к земле связана стихийность русского народа, стихийность русской души. Она есть результат власти земли над человеком. Эту русскую стихийность плохо понимают люди Запада. Там человек полагает цель и смысл своей жизни во владении стихией, в оформлении стихии, в подчинении ее организованной воле и организованному разуму. Стихия жизни целиком изошла в организованную и упорядоченную жизнь, в культурную и цивилизованную жизнь.

Трудно русскому человеку справиться и со стихией внутри себя, со своей душевной стихийностью, трудно подчинить ее разуму, духовно организовать ее. Своеобразный дионисизм русского народа связан с этой властью душевной стихийностью. Поистине, в России и в русском народе заложены огромные потенциальные богатства, духовные и материальные. Это чувствуют люди Запада. Но богатства России не обработаны, силы русского народа не актуализированы. Для русского народа характерна потенциальность, невыявленность его духа. Выявленная, актуализированная в истории жизнь народа не соответствует богатству внутренней жизни. Дух плавает в душевно-телесной стихийности. Дух есть начало мужественное, душа же начало женственное. Мужественный дух не овладел еще женственной душевной стихией. Женственная душевная стихия, стихия земли постоянно заливает дух. В России как бы не совершалось еще внутреннего брака, овладения мужественным духом женственной души. Этим многое объясняется в духовной истории России. Русский человек пленен стихийностью своей земли, стихийностью женственной души народа. Это наложило печать и на своеобразную религиозность русского народа, создало крайние формы церковного национализма.

II.

Подобно большей части народов Востока, русский народ жил религиозной верой, жил религиозным откровением и религиозным преданием. Пусть затемнена была его религиозность, но он не утерял живых истоков религии, он до последних страшных лет нашей истории не вышел из религиозного ритма жизни. Русский народ в подавляющей части своей на протяжении всей своей истории, еще и истории цивилизованного XIX века, жил не культурой, а религией, верой. Он в массе своей состоял на низком уровне просвещения, он не имел секуляризованной морали, он имел слабое правосознание, он не был даже богословски просвещен в своей вере. Но он выдвигал из недр своих, великих святых и подвижников, жил культом святости и святых, отрешен был от исключительной привязанности к земным благам и в глубине своей души устремлен к Небесному Иерусалиму.

Россия именовалась Святой Русью не потому, что русский народ был свят, нет, он был очень грешный народ, но он духовно жил идеалом святости и почитанием святых. В русском народе не было культурного идеала, как у народов Запада, в нем силен был лишь идеал святости. Он пороками своими был прикован к земной жизни, добродетелями же был обращен к небу. Так воспитало его православие. Западный же человек был воспитан в добродетелях, пригодных и приспособленных для устроения земной жизни. Религиозная направленность русского народного духа обнаруживается на протяжении всей нашей истории. И в XIX веке, в цветении русской культуры, в русской литературе и русской мысли эта религиозная направленность сказалась с особенной силой. Наша мысль, наша литература были национальны, народы лишь в меру своей религиозной направленности. И идея русского народа есть исключительно религиозная идея, призвание русского народа в мире есть исключительно религиозное призвание. Это и нужно нам сознать до конца. И мы увидим, что безбожная русская революция лишь подтверждает такое самосознание.

Религия русского народа есть христианство и христианство в форме восточного православия. Вне православия невозможна и непостижима духовная жизнь русского народа. И русская религиозная идея, русское религиозное призвание могут быть связаны только с православием. Но русское православие есть совсем особенное, очень своеобразное православие, очень отличное от православия Византийского. Характер христианства очень индивидуализируется в зависимости от воспринимающей его народной стихии, народной души. Даже внутри такого авторитарного, четко оформленного и кристаллизованного типа христианства, как католичество, существуют очень большие индивидуальные различия. Очень отличаются между собой католичество итальянское и немецкое, испанское и французское, польское и ирландское. Русский народ получил свое православие от Византии. Через Византию, через византийское православие приобщился он к традиции эллинской культуры, которая жива в духовной атмосфере русского народа, несмотря на варварство и низкий уровень культуры масс. Но по-иному было воспринято православие Византией и Россией, иная стихия, иная душа подошла к истине православия.

В Византии христианство было воспринято душой стареющей, склоняющейся к закату, утонченной и уже испорченной культуры, в которой мир эллинский смешался с миром Востока. В Византии не было цельности и девственности духа, и было слишком много коварства стареющего земного царства. Славянофилы не без основания указывали на то, что русский народ до принятия христианства не имел никакой связывавшей его старой культуры, язычество не было его культурной религией, оно было его природным дионисизмом, душевно-телесной стихией, связанной с русской землей. Когда русский народ воспринимал христианство, в нем была девственность и цельность, дух его не был раздроблен и обессилен, Цельность и девственность своей души, силу своей стихийности русский народ внес и в свое христианство. Русское исконное язычество вошло и в русское христианство и придало ему своеобразное обличие. В русском православии есть какой-то своеобразный христианский дионисизм, которого совсем нет в православии византийском. В какой-то точке русское православие соприкасается с русским хлыстовством, самой замечательной русской мистико-дионистической сектой, в которой русское язычество жутко перемешалось с христианством.

В русском культе Божией Матери, которая иногда заслоняет образ Христа, чувствуется культ русской земли. Образ матери-земли, России, и Матери Божией иногда перемешивается в сознании русского народа. Русское христианство скорее женственная, чем мужественная религия. В русском христианстве сильна устремленность к Небесному Иерусалиму, который заслонен был в визанийском сознании призязанностью к старому земному царству с его хитрой и коварной политикой. Русский религиозный человек никогда не был абсолютно привязан к своему могущественному земному царству, в глубине он взыскал Града Грядущего. Но самой характерной чертой русского православия является обращенность к Христу Воскресшему. Великий русский всенародный праздник есть прежде всего праздник светлого Христова Воскресения. С этим связана и столь характерная для русского православия обращенность к всеобщему воскресению, к просветлению всего мира, всей твари. Этим отличествует русское православие и от православия византийского и от католичества. Своеобразие русского православия, русской религиозности можно изучать по Св. Сергию Радонежскому, по Нилу Сорскому и своеобразие русской идеи можно увидеть в Серафиме Саровском, в таком своеобразном явлении, как русское старчество, в русской народной религиозности, а с другой стороны в русских религиозных мыслителях и писателях XИX века. Попытаемся открыть основные черты русской религиозной идея как она была осознана в XИX веке.

III.

Русское православие нельзя узнать по официальному богословию. И трудно найти в этом богословии русскую религиозную идею. Русское православие не знало общеобязательной и приведенной в систему богословской доктрины, не имело своей схоластики. Русскому православному сознанию менее всего свойствен богословский рационализм. В русскую религиозную идею входит сознание невыразимости тайны божественной жизни в рациональном понятии. На русской почве рациональное богословие всегда было заимствованием или богословия католического, или богословия протестантского. Так было еще со времени знаменитых митрополитов эпохи Пера — Феофана Прокоповича и Стефана Яворского. Наше школьное богословие, представленное иерархами церкви или профессорами духовных академий, долгое время, до появления Хомякова, было католичествующим или протестанствующим. Ничего специфически пра-вославного не было в Догматическом Богословии Митрополита Макария, оно было сколком с католических схоластических учебников.

Митрополит Макарий кончил свою жизнь тем, что утонул. И один из самых духовных русских старцев сказал: потому и утонул, что догматическое богословие писал. Это очень характерно для русского православия, не официально-казенного, а духовно-опытного. По православному сознанию никакого специфического дара учительства не принадлежит иерархам Церкви. Светский писатель может быть более истинно православным и может более право учит, чем митрополит. Так оно и было. Светский писатель Хомяков был первый русский православный богослов, основатель православного богословия в России. Он более выразил дух русского православия, чем Митрополит Макарий и даже Митрополит Филарет. Дух русского православия нельзя изучать по богословским трактатам, по официальному учению Церкви, которое почти неуловимо и этим вызывает негодование католических богословов. Этот дух разлит в атмосфере, которой дышит русский народ и которой он жив;

Дух этот узнается в богослужении, в иконописи, в образах и житии русских святых, в русском старчестве, явлении единственном в своем роде, в русском народном благочестии, в русских странниках из народа, даже в некоторых сторонах мистического сектантства, и в великих творениях русской литературы и русской мысли. Дух русской религиозности воспринимается скорее художественно и эстетически, чем рационально и логически. Дух этот действует не только в видимой ограде Церкви и ее учениях, он не менее, иногда более действует во всей духовной жизни русского народа. Его можно узнать и в явлениях по видимости противоположных православию, напр., в некоторых сторонах учения Л. Толстого, в некоторых исканиях русской революционной интеллигенции.

Великий духовный опыт русских святых, русских старцев почти не был выражен в слове и мысли, от него не осталось почти никаких творений. В этом очень глубокое отличие от католического мира, в котором великие святые и мистики оставляли великие литературные произведения. Когда русский человек уходил из мира, шел путем подвижничества и достигал святости, он не мог уже писать, не мог творить произведений, объективирующих его духовный опыт. Он сам становился совершенным произведением, продуктом Божьего художества. Русская святость, русское мистическое созерцание тайн Божьего мира не становились явлением мировой культуры, как на Западе, в католичестве, где Св. Франциском Ассизским восторгаются эстеты и Св. Терезой зачитываются люди утонченной культуры. Русская святость, святость Серафима Саровского, жившего уже в XΙX веке, не была силой христианства, действующей в культуре.

Духовная жизнь оставалась сосредоточенной внутри, в глубине и все выраженное и уловимое для внешних людей, для людей светской культуры с трудом воспринималось в той значительности, которую эта духовная жизнь имела в себе. Подлинная, наиболее глубинная религиозная жизнь не объективировалась, не рационализировалась, не переходила в литературные произведения и мысль, не давала культурных продуктов. Православие не создало такой великой и пленительной, такой многообразной культуры, какую создало на Западе католичество. Им жива была русская история, но оно не было такой внешне могущественной исторической силой, как католичество. Только православное богослужение выразило дух русской религии и было великим явлением культуры. С этой стороны легче всего подойти к православию людям чуждым и посторонним. Западных людей, прошедших школу католичества и протестантизма, привыкших к нормативной й в очень сильной степени рационализированной и приспособленной к культуре религиозности, должен поражать этот ненормативный характер русской религиозной жизни. Русское православие — наименее нормативная форма христианства. В нем духовный опыт наименее подчинен норме и наименее выражен в понятия, наименее оформлен в западноевропейском, культурном смысле этого слова.

Западноевропейскому человеку, привыкшему к своим формам христианства, непонятно, как православие водительствует душами русских людей, как оно их воспитывает для жизни. Эти пути очень отличны от путей западного христианства. Православие воспитывало русский народ не проповедями, не преподаваемыми нормами поведения, а прежде всего и более всего литургически, самим богослужением, самой мистерией божественной жертвы. Это — литургическая религия по преимуществу. Православие воспитывало русский народ не нормами поведения в повседневной жизни, а образами жития святых и культом святости. И центр тяжести религиозной жизни православие полагало в молитве, которая есть богообщение, а не нормировка жизни. Такой тип православия, вызывающий беспокойство в смысле плодотворности его для цивилизованной жизни, определяется тем, что из всех форм христианства, оно более всего отрешено от земной и временной жизни, более всех верит в исключительное призвание человека к жизни небесной и вечной и более всех сохранило связь с преданиями раннего христианства, с истоками христианства, менее подверглось обмирщению.

И католичество, и протестантизм стали слишком культурными религиями, слишком приспособленными к перспективе земного устроения. В православии оказалось менее раскрыто и менее развито все то, что способствует организации жизни на земле, жизни в культуре. Оно возлагалось не столько на дисциплину и организацию, на историческую активность и вооруженность для рациональной и правовой борьбы, сколько на харазматические дары, на действия благости Божией, на силу молитвы. Старчество оказалось единственным свойственным русскому православию способом водительства душами. Старец, не иерархический чин. Старец обладает особенными благодатными дарами, для которых нет никаких внешне уловимых, объективно-нормированных признаков. Старцы обыкновенно подвергались гонению со стороны епископов и церковных властей, казались новаторами и чуть ли не сектантами. Вера в старца есть вера в особые духовные дары, угадываемые народом, и согласие отдать свою волю старцу не есть подчинение законному, объективно-нормированному авторитету, как в католичестве подчинение directeur de la consiense, а свободное отдание себя благодатной силе, Божьему водительству, через старца действующему. И тут сказывается глубокий и коренной антирационализм, антинормативизм, антиформализм и антиюридизм православия.

Православная церковь невыразима и неуловима в понятии, она не имеет никаких формальных и правовых признаков. Это утверждают лучшие русские богословы и религиозные мыслители. И это значит, что православная церковь наиболее близка к изначальной сущности церкви, т. е. наименее подверглась обмирщанию в истории и культуре. Понятие, норма, право, рационализм, формализм, и юридизм — орудия, вырабатываемые светской культурой для целей земного устроения. Православная церковь всегда была обращена более к вечности, чем к времени. Для времени и для процессов во времени в этом всегда было много неудобства и опасностей. В восточном православии более сохранился эсхатолический характер раннего христианства, чем в христианстве западном. Православие не поддается так легко секуляризации, как западное христианство, из него труднее вывести добродетели для мирской жизни. Православие давало своеобразное освящение всей жизни от рождения до смерти, оно имело свой крепкий быт. Но это не было активной организацией общества и деланием истории.

IV.

Но должен был наступить момент, когда духовный опыт русского народа, когда его религиозная жизнь найдет себе выражение в мысли, в сознании, в идее. Это и наступило в XИX веке, в веке созревания русского самосознания. Русская религиозная мысль, русская религиозная идея нашли себе выражение не у официальных богословов, а у светских мыслителей и писателей, которые и являются самими большими нашими богословами. В каких чертах выявляется русская религиозная идея в русской мысли XIX века? Прежде всего поражает изумительнаясвобода русской религиозной мысли. Это самая свободная религиозная мысль во всей Европе. Мысль католическая и протестантская связаны, на ней лежит печать школьности, она очень организована, ей поставлены традиционные границы. Носителями западноевропейской религиозной мысли были иерархи церкви или профессора духовных академий и богословских факультетов. Религиозная мысль была по преимуществу богословской мыслью. Богословы были офицерами и генералами организованной и дисциплинированной армии. Профетический дух почти угас в христианской мысли Западной Европы XIX века.

Господство школьного богословия есть показатель угасания этого духа. Профетический дух есть еще только в русской религиозной мысли XIX века. Профетический дух возможен лишь тогда, когда есть свобода духа, он и есть дух свободы. Этот дух свободы есть в высшей степени в русском религиозном сознании XIX века. Церковная иерархия не вмешивается в движение нашей религиозной мысли, остается к ней в большинстве случаев индифферентной. Внешние затруднения, которые встречает Хомяков и Вл. Соловьев в напечатании в России некоторых своих богословских сочинений, не означает вмешательства церковного авторитета в религиозную мысль. Мысль их остается свободной и оказывает в конце концов большое влияние. Церковная иерархия не пытается даже направить и организовать нашу религиозную мысль.

Этот счастливый индифферентизм раскрыл перед нами безграничность творческой свободы мысли. Православная церковь не сознавала себя церковью воинствующей и иерархия церковная не сознавала себя армией. Поэтому только в России могло случаться, что первым богословом православного мира оказался офицер конной гвардии и помещик А. С. Хомяков, что настоящими пророками нашими были светский писатель Достоевский и светский философ Вл. Соловьев, что самые острые религиозные темы ставали у нас светские писатели К. Леонтьев и В. Розанов, что самые дерзновенные мысли о будущем христианства были у нас высказаны скромным и почти неизвестным библиотерем Н. Федоровым.

Официальный же богословский мир, мир иерархов церкви и профессоров духовной академии дал очень мало для нашей религиозной мысли. Такие люди, как Бухарев или Несмелов, были счастливым исключением. Свобода духа, свобода мысли, свобода пророчествования, которые наряду с священством и царством Вл. Соловьев признавал необходимым для полноты религиозной жизни, лежит в основе русской религиозной мысли, входит органически в русскую религиозную идею. Русская религиозная мысль XIX и XX века и есть свободное пророчествование, она не принадлежит функции священства в религиозной жизни. В этом ее своеобразие. Не только свободна русская религиозная мысль, но она есть мысль о религиозной свободе, она понимает христианство, как религию свободы. Это — коренная черта русской религиозной идеи.

Идея христианской свободы с большей силой выражена в богословствовании Хомякова. В основу своего понимания церкви он кладет идею свободы духа. Ее нельзя найти в нашем официальном богословии, ее не было в официальных отношениях церкви и государства, но духовная свобода была развита в незримой и невыразимой атмосфере русского православия, русского типа христианства. Церковь не авторитет, а свобода, не организация, а мистический организм, не учреждение, а духовная жизнь. Предание церковное не есть что-то извне, принудительно навязанное, оно есть внутренняя духовная жизнь, в которой живые и умершие, все христианские поколения органически связаны, жизнь в свободе. Церковь принадлежит не порядку необходимости и принуждению, а порядку благодатному, порядку свободы. Русское религиозное сознание более резко разграничивает два мира, чем западное, и не допускает перенесения свойств этого природного мира на мир божественный. Поэтому оно не допускает такой рационализации и юридизации церкви, такого подчинения ее началам природной необходимости, какое допускало западное христианство.

В православной церкви менее выражено ветхозаветно-законническое начало, чем в церкви католической. Но русская религиозная мысль XIX века ведет борьбу с элементами законничества и внутри православия. Она добивается осознания идеи церкви, как порядка благодатной свободы. Все законнически — принудительное принадлежит этому миру, царству кесаря, государству. Церковь Христова не имеет никакого юридического строения, подобного царству этого мира, не имеет никаких формальных признаков. Хомяков и славянофилы пытаются выразить церковное сознание, совершенно свободное от элементов законнически-принудительных. Церковь есть единство свободы, единство любви, а не принудительное единство, не формально-правовое единство. Славянофилы не были просто церковными консерваторами, как их часто себе представляют, они скорее были церковными реформаторами, они были против официально-казенного православия. Но радикализм в славянофильской идее христианской свободы, радикализм больший, чем у Лютера, соединялся с охранением священного предания, с почитанием заветов предков, с началом православной соборности. Бухарев, один из самых замечательных наших богословов, ведет борьбу против законнических элементов внутри христианства. Во имя повсюду разлитого духа Христова хочет он освободить от гнета законнического принуждения. Он проповедует своеобразный панхристизм.

Но величайшим глашатаем свободы духа, русской религиозной идеи о свободе был у нас Достоевский. Во всемирной письменности не было такого радикального и глубокого, такого острого выражения идеи религиозной свободы, свободы духа, как у Достоевского. Эта идея лежит в основе всего творчества Достоевского, это его основная тема¹). Достоевский раскрывает, что отрицание свободы духа, замена ее принудительной организацией человеческого счастья и благополучия и есть дух антихриста. Это легло в основу величайшего его творения «Легенды о Великом Инквизиторе». Во имя свободы духа отвергает Христос три искушения в пустыне. Дух антихриста принимает все три искушения и отрекается от свободы духа. Христианская свобода не есть право и притязание, христианская свобода есть бремя и обязанность. Бог ждет от человека свободы, он принимает только свободных. Бог возжелал свободной любви человека, человеку трудно вынести бремя свободы духа, свобода порождает неисчислимые страдания жизни, человек легко отказывается от свободы. Но Богу нужна свобода человека. Западная мысль понимает свободу прежде всего, как право, как требование самого

________________________

1) См. мою книгу «Миросозерцание Достоевского».

человека, и она противополагает права человека и права Бога (Французская революция и теократическая школа Ж. де-Местра). Русская религиозная мысль углубляет идею свободы, понимает ее, как ожидание и требование самого Бога, как бремя и подвиг. Есть и еще разница. Для западной мысли свобода есть прежде всего начало разумное и оформляющее, начало порядка, обеспечивающего каждому человеку развитие его жизни. Для русской мысли свобода не есть разумное и упорядочивающее начало, она изначальна, она предшествует разумному и упорядочивающему добру, она есть первая свобода, свобода выбора. Западный человек с трудом мыслит себе свободу вне права и формы. Русскому человеку это легче мыслить, для него свобода связана с содержанием жизни, а не формой жизни. Поэтому в России свобода духа имеет мало связи с политическим строем, с политической свободой.

У нас была большая свобода быта, свобода жизни, неведомая народам Запада, при полном отсутствии политической свободы, при деспотизме. Западный человек связан и самой своей свободой, его связывает свобода по рукам и ногам, она есть выражение прав каждого. Он связан и в своей организованной религиозной жизни. Русский человек безмерно свободнее духом, свободнее в жизни, свободнее в своей религиозной жизни, он менее связан формой, организацией, правом и порядком. Он способен к буйству духа, на которое уже почти неспособен западный цивилизованный человек. Даже о русских страдах говорили, что они предаются буйству во Христе. Свобода духа для русского сознания не есть высшее достижение, не есть результат дисциплины и организации, она есть скорее бытийственная атмосфера, в которую погружена религиозная и бытовая жизнь, она изначальна.

В русской религиозной мысли свобода не связана с индивидуализмом, как это часто бывает в мысли западной. Наоборот. Хомяков и Достоевский наиболее ярко выражавшие идею религиозной свободы, были решительными и крайними антииндивидуалистами. Свобода в русском религиозном сознании связана с соборностью. Соборность мыслится, как свободная общность, как свободный организм, как свободное единство к любви. Индивидуализм, отрывающий человека и противополагающий его другим людям и миру, делает его несвободным, рабом внешней необходимости. Свобода только и есть в соборности, в единении, в любви. Любовь наполняет собой свободу и избавляет от давящей власти чуждого и инородного. Церковь и есть свободная соборность, соборная свобода, соединение свободы и любви. Вне любви, вне соборности свобода гибнет, переходить в свою противоположность. Достоевский гениально показал, как безбожная свобода, свобода индивидуалистическая и уединенная, свобода произвола и бунта переходит в насилие, принуждение и тиранию. В русской свободе всегда скрыта эта опасность. Она порождает не только добро, но и зло, она может себя истребить и перейти в свою противоположность. Но русская религиозная идея, русское религиозное призвание немыслимы без свободы духа, которую русский народ должен поведать всему миру. Он должен открыть таинство свободы народам Запада.

Так думал Хомяков, думал и Достоевский. Даже наиболее западный по своему типу Вл. Соловьев хотел свободной теософии, свободной теократии, свободной теургии, проповедовал свободное пророчество и в этом видел свою миссию. Он видел причину крушения средневековой папской теократии в том, что теократический замысел не принял во внимание свободы человеческого духа, а царство Божье не может быть осуществлено принудительно. Славянофилы были сторонники самодержавной монархии на том основании, что она освобождает народ от бремени власти и политики и предоставляет ему свободу в духовной жизни. Дух русского народа таил в себе «дар святой свободы». Но он же таил в себе опасность соблазниться окончательной тиранией, угашающей всякую свободу духа. Мы к этому еще вернемся. Это объяснит нам Достоевский, пророк русской революции. В России до последнего напряжения дошло ощущение личности и в России же личность погибает в безликом коллективе. Такова антиномия нашего духа.

Другой предпосылкой русской религиозной идеи является утверждение духовной целостности, противление всякой рассеченности, дифференциации, разделению и распределению духа по категориям, по сферам. Религия не есть особая сфера души и особая сфера культуры, она есть целостная жизнь духа, всяческая во всем. Духовная жизнь не может быть дифференцирована по раздельным сферам, она органична, соподчинена религиозному центру. Секуляризация души и секуляризация культуры, образование раздельных сфер, отдифферинцированных от духовного центра жизни есть угасание духа, отпадение от религиозного смысла. Русская религиозная мысль всегда восставала против дифференцированной и секуляризированной европейской культуры, связывала этот процесс с упадком веры и видела в нем источник превращения культуры в «цивилизацию». Там и религия превратилась в отдифференцированную область культуры, в специальную функцию души, ей отведено особое место, очень узкое, и запрещено вторгаться в другие области.

Христианство приспособилось к требованиям культуры, оно как бы примирилось с распределением и разделением всей жизни по ящикам и полочкам, с уничтожением всякой шири духовной жизни. Все сферы культуры и общественности получили автономию, автономными стали познание, мораль, государства, хозяйства, автономной стала и религия. Но в автономной религии, которой указано свое место, нет настоящей свободы религии, свободы духа, религия не может осуществлять свою цель — просветлять и преображать всю жизнь. И автономное, секуляризованное, отдиференцированное от целостной духовной жизни познание делается бессильным, отвлеченным, от него ускользает бытие, оно меонично по своим результатам. Это и видно на результатах новейшей западной философии (феноменализм, критическая гноселогия), которая вся антионтологична по своему духу. Бытие раскрывается только познанию целостным духом, оно закрывается, -когда познание совершается в рационалистической рассеченности. То же можно сказать и о всех других секуляризованных и дифференцированных сферах жизни.

Результаты повсюду оказываются антионтологическими, повсюду виден разрыв с основами бытия, переход в призрачное, иллюзорное царство. Секулярная политическая демократия, секулярная гуманистическая мораль, секулярное капиталитическое хозяйство — повсюду утеряны онтологические основы, повсюду безвыходность и опустошенность. Русская религиозная идея органически целостной духовной жизни совсем не тождественна с средневековой католической идеей теократической культуры и общественности. Там философия была служанкой теологии, там все сферы жизни были принудительно соподчинены католической церкви, там было гетерономное сознание, которое и вызвало протест новой истории и восстание автономии на Бога. Русская религиозная идея совсем не предполагает гетерономного, внешне-принудительного отношения между всеми сферами жизни и религией, церковью. Принудительного количественного универсализма, столь характерного для римской идеи, нет в русской религиозной идее, в ней нет гетерономно-теократического принуждения.

Русская религиозная идея основана не на гетерономии и не на автономии, а на теономии, вернее на автономной теономии, свободной теономии. Речь идет не о том, чтобы подчинить что-то одно чему-то другому, а о том, чтобы одно и другое были органически целостны, онтологически связаны и сращены, внутренне-свободно, а не внешне-принудительно. Все стороны и части единой, целостной жизни онтологически-естественно тянутся к Солнцу жизни, к источнику жизни, ищут свете, тепла, пищи и влаги. Философское познание совсем не должно подчинять себя теологии и исполнять ее задания, философское познание свободно и изнутри должно обратиться к первоисточникам бытия, к глубине духовного опыта и тем искать себе познавательного питания. В философском познании действует целостность духовных сил человека, разум органический, а не отвлеченный разум, не рассудок. Тогда только познание обретет субстракт бытия, сущее. Тоже можно сказать и про другие сферы жизни и культуры. Мораль должна питаться из Божественного источника правды, общественность должна найти религиозно-онтологические основы своего существования, искусство должно раскрыть красоту, вкорененную в Боге. Такое свободное раскрытие теономии во всех сферах жизни, т. е. Божьей основы, соединяет с основами бытия, сущего, сообщает всему онтологический характер. В рассеченной, расчлененной, дифференцированной, автономной и секуляризированной культуре исчезают основы бытия, нет сущего, все не онтологично. Я характеризую русскую идею, русскую духовную направленность, а не русскую действительность, которая этой идеи не осуществляла.

Для духовного русского человека характерно, что он мыслит целостно, не дифференцированно и не расчленно, т. е. целокупностно своих духовных сил устремлен к основе бытия, с сущему. Творческая жизнь его заключается не в том, что он стремится творить ценности культуры, достигать общеобязательных и общезначимых нормативных результатов в познании, морали, искусстве, праве и т. п., а в том, что он стремится к соединению с основами бытия, к преображению жизни. Характерно, русский человек стремится не к предпоследнему культуры в расчленных ее сферах, а к последнему бытия в его целостности. Это часто ставят в вину русским людям. Им указывают, что прежде чем подойти к последнему, к божественному, нужно совершить трудный путь во всех сферах культуры, нужно одолеть предпоследнее, что недопустимы такие не дисциплинированные и не методические скачки в последнее. Но это значит принципиально возражать против религиозной направленности русского духа, против русской религиозной идеи. Раздельными сферами секулярной культуры никогда нельзя дойти до последнего, до Бога, все на веки веков остается раздельным, открывается дурная бесконечность движения в отдифференцированных областях, утерявших связь с ядром жизни, с основой бытия. «Последнее» по русскому религиозному сознанию не есть роскошь, не есть цвет и плод жизни.

«Последнее», божественное есть корень жизни, ее питательные соки, ее хлеб насущный, самое элементарное, а не самое сложное. Можно жить без гносеологии и методологии, без светской науки, без утонченного светского искусства и светского права, но нельзя жить без Бога, без вечной жизни, без спасения от зол и мук жизни. Первичен в жизни Бог, а не культура. К Богу нельзя прийти, к Нему в сущности нет путей, от Бога можно только изойти. Он в начале, а не в конце. И русская религиозная мысль направлена на самое насущное, элементарное, основоположное. Это есть целостная мысль о спасении и преображении жизни, а не о роскошных цветах жизни. Русская религиозная философия совсем не есть утонченная, изысканная философия, это — философия существенная, бытийственная, насущная. Такова и должна быть духовно-целостная мысль. Лишь мысль секуляризованная и культурно дифференцированная порождает утончение и усложнение, отрывающие от истоков жизни. Русская религиозная мысль всегда стояла на том, что мысль, познание должно быть жизнью, бытием, изменением и преображением жизни, бытия. В этом она была своеобразно прагматична.

Борьба против отвлеченной философии, отвлеченной мысли очень характерный мотив русской мысли, русской философии. Все славянофилы, Вл. Соловьев и за ним все русские религиозные мыслители боролись против «отвлеченных начал» за целостность мысли и целостность жизни. Разум теоретический и разум практический должны быть не разделены, а соединены, сращены. Воля к добру помогает разуму познать истину. Отвлеченный, теоретический разум собственными силами бессилен постигнуть истину. Но соединение теоретического и практического разума дается лишь в религиозном опыт, в религиозном сознании, в органическом разуме, в целостном духе. Наиболее радиально выражены соединение теоретического и практического разума и жизненная бытийственная задача познания у Н. Федорова в его философии общего дела. Познание должно ставить своей целью воскрешение умерших предков. Все сферы жизни должны быть религиозно синтезированы. С такой направленностью русского духа связаны трудности для русского человека в деле создания дифференцированной культуры, в творчестве ценностей культуры. Не на то направлена его воля й его мысль. Не в этом его призвание. Конечно, русская мысль, русская литература есть особого рода культура. Но это не каноническая, не нормированная в западноевропейском смысле слова культура, ее пафос, ее внутренние движущие мотивы в ином. Пафос этот религиозный и движущие мотивы — религиозные, а не секулярно-культурные.

Вся великая русская литература проникнута религиозной идеей. Та же религиозная идея лежит в основании оригинальной русской философии. И основная тема русских общественных стремлений и движений — религиозная тема, а не секулярно-политическая. Достоевский великолепно показал, что русские революционеры никогда не интересовались политикой и не делали политики, их интересовал вопрос о Боге и бессмертии, об атеизме, о спасении человечества и переделке его по новому штату. Движущий религиозный мотив всегда присутствовал во всякой русской мысли и русском движении или в форме положительной или в форме отрицательной, в форме патетически переживаемого богоборства. Характерно, русского человека почти невозможно было принудить к чистому, отдифференцированному познанию, к чистой отдифферезированной политике, к чистому от- дифферезированному искусству, к деланию культуры в западно-европейском смысле слова. Он всегда делал и в познании, и в политике, и

повсюду что-то другое й о другом, стремился положительно или отрицательно осуществлять русскую идею. Русская же идея не есть идея культуры, а есть идея религиозного спасения и преображения, идея конца, конца истории, а не середины исторического пути, конца Христова или антихристова. Понять это значит многое понять в русской исторической судьбе.

V.

Русскому религиозному сознанию и русской религиозной идее свойственен онтологизм и онтологический реализм, которые трудно уже найти в духовных течениях современной европейской культуры. Трагедия современной культуры — отрыв от истоков бытия, бессилие достигнуть онтологизма во всех сферах. Религия в современной культуре — культурная религия, скорее религия ценностей культуры, чем религия первичного бытия. Вторичность, отраженность, огромность дистанции от наиреальнейшего бытия — болезнь современной культуры, в Западной Европе достигшая своего высшего выражения. Этот антионтологизм, это бессилие соединиться с бытием особенно явственно видны по философским течениям последних десятилетий. Все неокантианство есть узаконение этой утери связи с бытием, безысходное кружение в мысли, утерявшей свой предмет. Но в философии это есть явление вторичное. Связь с предметом, с реальным бытием была первично утеряна в религиозной жизни, в протестантизме, в рационализации католичества. Я говорю конечно, о преобладающих течениях в западной культуре, которые и есть культура по преимуществу.

И на Западе был онтологизм, у его святых, у мистиков, и он есть у всех людей подлинного религиозного опыта. Совершенно несправедливо горделивое мнение старых славянофилов и их эпигонов, что на Западе нет и не было настоящего христианства, не было подлинного касания наиреальнейшего бытия. Но несомненно, что преобладающие течения в западной культуре XIX века стоят под знаком антионтологизма. Самые значительные явления духовной культуры этой эпохи идеалистичны, а не реалистичны, они замкнуты в культуре человека, в мысли человека, в искании, томлении и тоске человека. Романтизм есть высшее состояние духа этой культурной эпохи. Но романтизм есть томление по подлинному бытию, при бессилии соединиться с бытием, войти в него. Предпосылкой такого склада культуры является дуализм культуры и бытие, мира и Бога. В худших своих проявлениях эта эпоха обнаруживает довольство культурой и миром (позитивизм, феноменализм), в лучших — бессильное томление по бытию и Богу (романтизм, идеализм). У европейского мира в преобладающей его части иссякла вера в возможность перелива божественной энергии в этот мир, в наиреальнейшее, непосредственное воздействие божественных сил на жизнь человека и человечества.

Решительно преобладает дуалистическое понимание взаимоотношения между миром и Богом, между миром сим и миром иным. Мир сей замкнут в себе. И его отношение к миру иному мыслимо лишь в форме идеалистического символизма, который радикально нужно отличать от символизма реалистического. Но идеалистический символизм бессилен достигнуть общения с божественной реальностью. Также побеждает номинализм в современном сознании, и все труднее встретить в религиозном, философском и культурном сознании нашей эпохи платоновский реализм. Подлинный онтологический реализм есть утерянный рай, воспоминание о былых эпохах. Даже католичество, онтологическое и реалистическое в своих истоках и своей сущности, стало религией, организующей культуру общества и отдельных душ, слишком рационализированной и юридизированной, превратилось из живого духовного опыта в доктрину и учреждение. Я говорю о господствующем в католичестве типе, но в католичестве сохранилось и подлинная духовная жизнь.

Вся современная умственная культура, западноевропейская по преимуществу, есть культура о чем-то, а не чего-то, вся она об отражениях бытия, а не само бытие. Вся методическая научная культура нашего времени есть о чем-то, а не что-то. Она может быть о чем угодно, и о религии, и о мистике, и о мифе, и об онтологии, но не может быть чем-то, не может быть религией, мистикой, мифом, онтологией. Мы имеем превосходные исследования о египетской религии, об орфизме, о пророках, о первохристианстве, об Апостоле Павле и Бл. Августине, о Св. Франциске Ассизском, об Экхардте и мистике всех времен, но не имеем уже реальности, подобной реальности египетской религии, орфизма, пророков, первохристианства, Апостола Павла и Бл. Августина, Св. Франциска Ассизского, Экхардта и мистики прошлого. Переход от чего-то к о чем-тоесть переход от бытия, реальности к культуре, к идеальности.

Чистоту научного и философского познания даже усматривают в совершенной свободе от чего-то и методическом отдании себя о чем-то. То же можно сказать и об искусстве. Каноническая культура должна быть о чем-то, в ней не должно быть самого бытия, она должна быть идеальной, а не реальной, она должна скрывать, если у нее есть отношение к бытию, к реальности. Познание, философия, наука должны быть решительно освобождены от мудрости. И вот в эпоху, когда культура решительно уходит от бытия, когда повсюду торжествует антионтологизм и антиреализм, только в России духовные течения, религиозное сознание, философия решительно стоят под знаком онтологизма и реализма. Русская религиозная мысль есть что-то, а не о чем-то, она есть непосредственное обнаружение духовного опыта, раскрытие богообщения.

Православие изначально и абсолютно онтологично. В этом онтологизме — внутренний пафос православия. Потенциальность православия, невыявленность его духовного опыта и духовной энергии во вне, в истории и культуре, охранение православием исконной истины и порождает этот онтологизм. В западном христианстве, в его актуальности, в его бурной истории и в его великой культуре онтологизм ослабел, выветрился, произошло отделение от истоков бытия. Православие неизменно верит в возможность перелива божественной энергии в жизнь мира и человечества. Это можно видеть на имяславческом движении последнего времени, которое все основывается на вере в тот, что в имени Божьем, произносимом в молитве Иисусовой, непосредственно присутствует Божественная энергия. Православие резче, чем католичество, разграничивает два мира, т. е. не допускает перенесения на Божье царство и на Церковь свойств царства мира сего, но оно не допускает дуализма мира и Бога, на котором покоится современная западная культура. Возможно реальное общение Бога и мира, реальная связь, реальные переходы между двумя мирами. Православию свойствен не идеалистический, а реалистический символизм. Поэтому православию не свойственна идея внешнего авторитета, внешне-авторитарного критерия истины. Внешний, формально и юридически выраженный авторитет предполагает резкий разрыв двух миров, отрыв от истоков бытия, замыкание человека и мира в себя.

Русское православие в лучшем, идеальном своем сознании признает внутренний авторитет самого воздействующего на нас божественной энергии, т. е. авторитет божественного бытия, самой явленной онтологический, а не юридический и не рационалистический. Это подтверждается на примере авторитета старцев. Критерий религиозной истины лежит в самом реальном духовном опыте, который приводит в связь с реальным бытием, с бытием божественным. Сам Бог, своей энергией и посылаемыми Им благодатными дарами устанавливает различие между истиной и ложью. Философски это может быть выражено так, что критерий истины интуитивен, он лежит в непосредственном созерцании бытия, Бога. Авторитарность, рациональность, дискурсивность критериев есть результат отделения от истоков бытия, разрыв между миром и Богом, человеком и Богом. Западное христианство сделало слишком крайние и односторонние выводы из идеи грехопадения, этим породило дуализм, авторитарность, а во вторичном результате породило напряженную активность противоположного Богу мира и человека. Западный гуманизм есть вторичное последствие крайнего дуалистического переживания грехопадения мира и человека.

Дуалистически противополагавший себя Богу человек в конце концов пошел путем самостоятельной активности и создал культуру, в которой непосредственно не присутствуют и не действуют божественные энергии. Онтологизм основан на предположении, что человеческая природа не настолько повреждена грехом, чтобы окончательно утерять связь с бытием. Это утверждали великие мистики повсюду и во все времена. В них духовная культура Запада сохранила связь с бытием. В русском религиозном сознании XIX века остается эта живая связь с бытием. Онтологизм противополагает русское сознание антионтологизму, идеализму, феноменализму, меонизму и иллюзионизму современной европейской культуры. В основе русской религиозной философии лежит идея сущего, субстракта бытия.

Она утверждает конкретное сущее. В этом направлении двигаются и новейшие течения европейской мысли, в них намечаются робкие пока шаги к онтологизму, преодолении феноменализма и идеализма. Но это движение мысли не имеет органической связи с религиозной жизнью и религиозным опытом. Русское религиозное сознание всегда стояло на том, что между душой человека и божественным бытием не стоит рационализация и юридизация, но лежит опосредственная культура. Русской религиозной мысли свойствен естественный платонизм. Русская религиозная мысль начинает с последнего, а не предпоследнего, с данности бытия, с изначальной данности божественной энергии. Достоевский был величайшим реалистом. Онтологические реализме принадлежит к характерным чертам русской религиозной идеи.

VI.

Большая отрешенность от мира и его благ. Вот коренная, духовная черта русского народа, из которой только и можно понять русскую идею и русское религиозное призвание. Отрешенность эта менее всего означает, что русский народ менее грешный, чем другие народы земли. Это очень грешный народ, быть может более грешный, чем другие народы Европы. Но по-иному он грешен, по-иному он понимает праведность. Грехами своими русский народ привязан к земным благам, к тленным и преходящим земным вещам, корыстолюбие и сластолюбие соблазняет его не менее, чем другие народы. Но он не привязан к земным благам и тленным земным вещам своими добродетелями, своим пониманием праведности и своим идеалом святости. В глубине духа русского народа есть большая отрешенность, свобода от связанности земными и преходящими добродетелями.

Народы Запада именно своими добродетелями, своим правосознанием, своим пониманием добра и зла слишком прикованы к земным благам, к миру тленных и преходящих вещей. В западном сознании преобладает идея, что добро и добродетель должны служить организации земной жизни и стяжанию земных благ. Это свойственно не только арелигиозному, но и религиозному сознанию. Западному человеку свойственно почитание силы, проявленной в этом мир. Сила эта должна иметь религиозную основу. Особенно миру англо-саксонскому свойственно религиозное обоснование силы в этом мире и религиозное оправдание успехов в земной жизни. Западный человек дорожит своим социальным положением, своей собственностью, своими вещами, своими жизненными удобствами не вследствие своих слабостей и пороков, а вследствие своих культурных добродетелей, религиозно обоснованных и оправданных.

Он твердо сознает свое право на собственность и на блага жизни и будет бороться за него, он имеет идеологию, оправдывающую его обладание собственностью и благами жизни. Совсем иное состояние сознания у русского человека. Он не уверен в глубине души, что собственность его священна, что пользование благами жизни есть правда и совместима с совершенной жизнью. Он не имеет идеологии, оправдывающей его буржуазное положение, его социально привилегированное положение. И это происходит совсем не от бездарности в жизни хозяйственной. Очень характерно, что в России никогда не было буржуазных идеологий, никогда не было буржуазных идей, которые кого-либо могли вдохновить. Русские помещики не были до конца уверены, что они по праву владеют землей, и они владеют ей с менее добродетельным, сознающим свое право видом, чем аграрии Запада.

Русское купечество никогда не было уверено, что оно приобрело свое богатство религиозно-оправданным путем, праведным путем. И самый корыстолюбивый русский купец, наживший себе миллионы и грехами своими прикованный к земным благам, в глубине души думал, что лучше уйти в монастырь или стать странником. Русская буржуазия никогда не имела буржуазного идеологического сознания, которое нравственно укрепляло бы ее. Русские народные сказки всегда были проникнуты убеждением, что Христос с бедными, а не богатыми, что бедные будут вознаграждены, а богатые… Есть черты отрешенности от благ земной жизни отрешенности не в грехах и пороках, а в вере и правде, свойственная и русскому помещику, и русскому купцу, и русскому интеллигенту, и русскому крестьянину. И замечательно, что вместе с тем русский человек обладает большой практической сметкой, он человек хозяйственный, он совсем не беспомощен в делах материальных.

Эта отрешенность, эта свобода духа и есть источник русского отрицания западной «буржуазности», русского бунта против мещанства, в котором революционер Герцен и реакционер К. Леонтьев соединялись воедино. Слишком большая привязанность к земным благам к земному устроению, привязанность религиозная, моральная, идеологически обоснованная и оправданная, и есть духовная буржуазность, мещанство. Истинная свобода духа предполагает внутреннюю отрешенность от мира, от его благ. Собственность, преходящие и тленные вещи, блага жизни порабощают дух. Трудно богатому войти в Царство Небесное. Богатый и есть тот, кто слишком любит этот мир, и то, что дает силу в этом мире, кто прикован к тленному и преходящему. Бедные, т. е. отрешенные от благ мира, наследуют царство небесное. Русская идея противоположна идее буржуазного мира, буржуазной цивилизации с ее буржуазными добродетелями. Не только русские коммуниста отрицают буржуазный мир и буржуазные идеи и добродетели, наоборот, коммунисты и есть первые настоящие русские буржуа, превращающие Россию в буржуазное царство, — отрицают буржуазный мир и буржуазные идеи и добродетели русские религиозные люди, русские мыслители, великие русские писатели, Хомяков и Вл. Соловьев, Достоевский и Л. Толстой, К. Леонтьев и Н. Федоров и все, все, кто причастен к русской идее. Против буржуазного духа восстает не русский коммунист, а русский странник, который и в наши дни на базарах проповедует Божью правду и обличает неправду советского строя.

Мы — странники в этом мире, мы не имеем в нем своего пребывающего Града, мы Града Грядущего взыскуем. И мы духовно не должны быть привязаны к земному Граду, к тленному и преходящему в этом мире. Странничество русского духа есть характерная русская черта, она присуща русской идее. Тип странника из народа самый замечательный русский тип. Но странниками были у нас и люди высшего культурного слоя, и русские писатели, русские мыслители все искатели Божьей правды. Гоголь, Толстой, Достоевский — странники по своему духовному типу и по своей судьбе. Странником был и Вл. Соловьев. Поэт первоначального периода русского символизма — А. Добролюбов стал уже настоящим странником. Странничество есть в каждом характерно русском человеке. Странничество есть обратная сторона русской отрешенности, противоположность всякому мещанству. Русский человек в глубине своей не бывает окончательно привязан ни к собственности, ни к семье, ни к государству, ни к хозяйству, он чувствует преходящий и тленный характер всех благ и ценностей мира.

Все должно кончиться, прейти и тогда только начнется истинная жизнь, жизнь царства Божьего. Так воспитало русский народ православие. Оно внушило русскому человеку эту отрешенность от земной жизни, эту устремленность к царству Божьему, это сознание своего странничества в мире. Оно не выработало в русском человеке земных добродетелей, необходимых для стяжания себе силы в мире, для организации земной жизни. И русский народ мог существовать на земле и мог иметь историю, потому что до времени земное дело делала для него царская власть. Отсюда и родилась в русском сознании идеология самодержавия. Нет в мире человека, который так легко отказывался бы от своей собственности, от своей власти, от своей семьи, от своих вещей, от своих жизненных благ, как русский человек. Он не будет бороться так за свою собственность, за свое положение в обществе, за свою власть, за свои блага и ценности, как западный человек. Этим многое объясняется в характере русской революции. У нас произошла такая революция, у нас так легко победил коммунизм, потому что в силу своей отрешенности русские люди не хотели и не умели, не способны были бороться за свои привилегированные права, за свою собственность, за свою власть. Последний русский царь Николай II под конец проявил дух большой отрешенности, он не боролся за свое право, за свою власть, он также почувствовал себя странником в мире, как чувствовал себя им Александр I. Русское дворянство, русская буржуазия не были настолько убеждены в святости своей собственности, чтобы бороться за нее до последней капли крови. Настоящей борьбы за собственность и за блага жизни у нас не происходило. На Западе это невозможно. Западный человек до последней капли крови будет бороться за свою собственность, которую он почитает священной, за свои блага и ценности, к которым он прикован своими представлениями о правде и добре. Он не чувствует себя странником, он чувствует себя гражданином земного Града, он к Граду Небесному видит лишь путь через устроение и укрепление Града земного.

Отрешенность есть великая, но вместе с тем опасная черта духа русского народа. Да и вообще русский народ по духовному устроению своему опасный народ, его со всех сторон подстерегают опасности. Это народ, сочетающий в себе полярно противоположные свойства, и величайшее добро легко переходит в нем в величайшее зло. Это обнаружила русская революция. Это в глубине русского духа открыл Достоевский. Русская отрешенность — христианская добродетель русского народа, легко оборачивается нигилизмом. Русский нигилизм есть обратная сторона русской отрешенности. Русский человек легко оголяется, совлекает с себя все одежды культуры, бунтует против всех ценностей, разрывает все связи, низвергает все достижения собственной истории, разрушает себя и свое. Западному человеку очень трудно сделаться нигилистом и объявить бунт против миропорядка, так как он слишком привязан к благам мира, слишком окован своим идеологически оправданным отношением к собственности, семье, государству, быту. Русский человек все легче может разорвать, потому что он не убежден в святости своего отношения к земным связям, к устоям земной жизни. Он хочет, чтобы все скорее кончилось, чтобы все преходящее прошло, чтобы время остановилось, чтобы настал иной мир, иная жизнь.

Никаких эволюционных путей к этой новой жизни, этому новому миру, он не видит. В новую жизнь, в новый мир можно войти лишь путем катастрофическим. Кто в глубине своей отрешен от мира, тот с трудом верить, что мир может усовершенствоваться, развиться до лучшего состояния. Когда в русском человеке падает религиозная вера, когда он изменяет христианству , в нем все рушится. Он не хочет уже никаких культурных и цивилизованных добродетелей. Пусть все пропадом пропадает. На Западе мораль есть секуляризованная религия, остаток и осадок религиозной веры, который дает основу жизни. Русский человек никакой секуляризованной морали не хочет и не признает. Если нет Бога, нет бессмертия, то нет и добра, то не существует и никакой морали, то все позволено, то наступает царство нигилизма, то безудержная стихийность русской природы вступает в свои права. Достоевский это гениально показал. В России есть очень небольшой культурный слой, который может жить секулярной моралью. Большинство русского народа впадает в нигилизм, если нет священной религиозной морали, если народ забыл своего Бога. То же можно сказать и обо всех сторонах культуры. Русский человек не дорожит ценностями культуры. Он не может дисциплинировать себя во имя этих ценностей. Он ищет спасения и преображения жизни. Русский нигилизм есть отрицательный полюс русского духа. Положительный полюс его обращен к апокалипсису.Русский революционный нигилизм и есть извращенный, обращенный своей злой стороной русский апокалипсис, русская устремленность к концу.

VII.

Чтобы понять русский апокалиптический дух и апокалиптическую идею, нужно вникнуть и вдуматься в историческую пассивность и потенциальность русского православия. В русском православии энергия была направлена внутрь, на духовное делание, на богообщение, она не актуализировалась в истории, в культуре и общественности. Православие не стремилось достигнуть во что бы то ни стало господства в мире. Оно не вооружалось и не организовалось для целей господства. Православие не имело того сознания, что Церковь и есть царство Божье, Град Божий на земле. Это была идея Бл. Августина, идея католичества. Православию скорее свойственно было сознание, что царство Божье чудесно и катастрофически придет в конце мира, что оно будет уже новым небом и новой землей. Церковь и царство различны по своей природе, по способам своих действ Церковь земная, царство Кесаря, Православная Церковь освещала и придавала ему православный характер, она религиозно обосновывала царскую власть и ее призвание в мире.

Но Церковь Православная не преследовала никаких государственных и политических целей, не стремилась к властвованию, ей чужда была политика, которая играла такую большую роль в истории католической церкви, она не уподобляла себя государству и его методам действия. Православная Церковь оставалась пассивной в отношении к государству, она всегда была слишком покорна власти, никогда с ней не конкурировала в земных делах. Собственный общественный идеал Церкви, идеал подлинного общения во Христе, Града Божьего, оставался потенциальным, невыявленным, он хранился внутри до времен и сроков, до конца времен. Клерикализм никогда не был свойствен православию. Клерикализм всегда ведь связан с волей к власти. Никогда не быль свойствен православию и прозелитизм. Православие не стремилось во что бы то ни стало распространяться, оно полагало центр тяжести в качестве, а не в количестве.

Русское православие всегда было робко в делах мира сего, не властно, не активно, его легко забивали другие вероисповедания. Оно хранило источники веры, укрепляло духовный опыт, внутренне шло к концу времен, к Небесному Иерусалиму. Такая духовная конструкция православия, такая его пассивность и потенциальность определяла особенное отношение к государству, к царской власти. Вся историческая активность была возложена на государственную власть, она должна была организовать земную жизнь народа, она же должна была охранять Церковь. До наступления Царства Божьего, до сошествия Нового Иерусалима должно господствовать освященное Церковью русское царство. На этой почве образовались ненормальные отношения между Церковью и государством и государство начало угнетать Церковь. Церковь готова была пассивно терпеть угнетение, но не хотела сама уподобляться государству.

Внешне Церковь не была свободна, она была порабощена, но внутренне она сохранила свою духовную свободу, не искажала себя волей к господству. Она остается верна той истине, что Царство Божье приходит непременно. Поэтому православию чужда идея миродержавной теократии, римская империалистическая идея. Эта идея свойственна была русскому царству. Но это была государственная, а не церковная идея. Церковь пассивно освящала могущественную империю, но не видела в этом осуществления Царства Божьего на земле. Православное сознание было аскетично в отношении к миру, к земному царству. Но мироотрицание Церкви никогда не переходило в миродержавство, как в католичестве.

Православному сознанию всегда была чужда идея эволюции, оно существенно антиэволюционно. Православное сознание не верит в приближение к Царству Божьему путем постепенной эволюции. Католическая церковь, хотя и враждебная светскому эволюционизму XIX века, давно уже внесла принцип эволюции в религиозный процесс. Она признала возможность развития догматов, приспособления церкви к мирским процессам, в целях овладения ими. Этот эволюционизм определялся волей к господству в мире, к созданию Царства Божьего в мире. Безвластность и бездвижность Православной Церкви поставили ее в стороне от всяких мирских процессов, от эволюции, совершающейся в мире. Эволюция происходила в Царстве Кесаря. Она была для чего-то нужна. Но Царство Божье не созидалось этим путем. Царство Божье вообще не созидается, к нему нет исторических путей развития, оно чудесно и незримо рождается, нисходит. Церковь остается аскетически-пассивной в отношении к миру. Она активна во внутреннем духовном делании, во внутреннем духовном опыте, в богообщении, в борьбе с природой ветхого Адама. Св. Серафим Саровский был явлением великого духовного мужества и духовной активности. Но он остается совершенно пассивным в отношении к историческому процессу, к мирской эволюции, к земному царству. Идея Царства Божьего в нем потенциальна, а не актуальна.

Русское старчество есть, конечно, активное явление духа, напряженная духовная активность в борьбе с ветхой природой, в претвореннии себя в новую тварь. Но какое отношение имело старчество к сложной эволюции, которая происходила в русской жизни? Оно было явлением несоизмеримым с этой эволюцией, совсем иным планом бытия. Когда русские писатели XIX века обращались к старцам Оптиной Пустыни, к старцу Амвросию и другим, то эти последние только указывали пути внутреннего устроения их души, но ничего не говорили об исторических путях осуществления Царства Божьего в мире, об эволюции, происходящей в мирской культуре. И в старчестве было что-то глубоко сокрытое, невыявленное, до времени охраняемое. В католичестве огромная духовная сила ушла на историческое делание, на создание католической культуры и католического общества. Католичество строило крепость в историческом мире и в душах людей. Для этого оно должно было пользоваться средствами, свойственным мирским процессам, должно было пригнуть Церковь до земли, чтобы подчинить землю себе и поднять ее до своего теократического идеала. Это было военная организация.

Завоевание и господство предполагают военную организацию. В этом деле католичество истощало свои духовные силы, слишком актуализируя их. Царство Божье как бы растворилось в непрерывной исторической активности церкви, в ее воле к овладению миром. Не осталось ожидания Царства Божья. Душа была превращена в крепость и стала недоступной для мистических веяний грядущего. Апокалипсис закрылся. Все стало имманентно земной истории католической Церкви. Также актуализирован, хотя и по-иному, был протестантизм. В протестантской идее призвания (Beruf’а) вся религиозная идея была направлена на разные сферы культуры, она рассеялась в секулярных жизненных процессах. О, конечно, в католическом мире были великие святые, был подлинный религиозный опыт, хранился образ Христа и совершались таинства. Конечно, в протестантском мире была большая духовная энергия, было искание религиозной истины и была воля к осуществлению евангельской правды.

Но важно установить, что западное христианство, католичество и протестантизм, актуализировалось в истории и культуре, в процессах секулярной эволюции и этим ослабило духовную силу, направленную на ожидание Небесного Иерусалима, Града Грядущего, Царства Божьего, закрыло для себя апокалиптическую сторону христианства. Не так было в русском православии. В православии было великое эсхатологическое терпение, переходящее в пассивность, но на почве православия было и великое апокалиптическое ожидание. Именно пассивность и потенциальность православия есть благоприятная почва для апокалиптического сознания. Именно потому, что в исторической эволюции, в процессах мирской культуры не создается царство Божье, именно потому, что Православная Церковь не актуальна в видимом, приметном созидании Царства Божьего в истории, в земной действительности, и рождается великое ожидание незримого, неприметного, чудесного пришествия Царства Божьего. Православные души, не организованные в крепость, более чутки к мистическим веяниям грядущего, обращены к Небесному Иерусалиму, взыскуют Града Грядущего.

Пассивность и потенциальность православия как бы сохранила силы для духовной активности, связанной с апокалиптическим периодом в истории христианства. На православной почве, самой консервативной, самой антиэволюционной, легче всего рождается апокалиптическое сознание возможности нового откровения в христианстве, происходит поворот христианского мира к Христу Грядущему. Зарождение такого сознания возможно лишь в свободе духа, свойственной русскому православию. В XIX веке апокалиптическое сознание, связанное с профетическим духом, вынашивалось почти исключительно в русской религиозной мысли, в русской религиозной настроенности. На Западе почти угасли апокалиптические предчувствия. С этим связано самое центральное в русской религиозной идее.

VIII.

Апокалипсис, откровение Св. Иоанна, принадлежит к каноническим книгам Св. Писания. Но он остался нераскрытым в жизни Церкви. Из него не сделано почти никакого употребления. Его боятся. В первые века христианства, в средние века апокалиптические настроения были сильнее. Новые времена со своим всепобеждающим рационализмом окончательно заглушили апокалиптическое чувство и апокалиптическое сознание в христианстве. Апокалипсис стал достоянием лишь немногих мистиков. В XIX веке в христианстве Запада, в его религиозной жизни и религиозной мысли мы почти не встречаем апокалипсиса. В католическом мире он не нужен и вреден, он мешает воинствующе-организаторскому делу Церкви в мире, господству Церкви в культуре и обществе. В мире протестантском давно угасли мистико-апокалиптические предчувствия и ожидания, которые так сильны были в эпоху реформации; протестантизм так рационализировался, что апокалипсис может быть лишь предметом научного исследования. Модернистические течения западного христианства, католические и протестантские, являются приспособлением к современному разуму и современной культуре, а современный разум и современная культура ничего не хотят знать о конце мира, о Христе Грядущем и об антихристе, о чуде преображения, о новом небе и о новой земле.

Уже в XX веке у таких людей Запада, как Леон Блуа, как Бенсон появляется апокалиптическая настроенность, но господствующему тону западного христианства, консервативного и либерального, одинаково чужд апокалипсис. Западная душа слишком затвердела, закостенела в культуре, она слишком дисциплинирована и оформлена, все в ней слишком рационализировано и юридизировано. Все распределено по категориям и нет категории, к которой может быть отнесен апокалипсис. Апокалипсис есть свержение и уничтожение всех дифференциаций культуры, всех распределений и категорий, всех разделенных функций. Автономные и секуляризованные сферы культуры не могут дойти до апокалиптического сознания, которое применимо лишь к целостной судьбе человека и человечества. Апокалипсис открывается человеку и человечеству; отвлеченной науке, отвлеченной морали, отвлеченному искусству, отвлеченной политике открывается лишь дурная бесконечность эволюции.

Поэтому пока почва автономной, секуляризованной и дифференцированной западной культуры крепка, для нее закрыт апокалипсис, она не устремлена к концу вещей, к концу времен. Лишь немногие явления, выходящие за пределы канонической культуры, как например, Ницше, вступают в атмосферу апокалипсиса. Такие явления обнаруживаются, когда начинается кризис культуры. Слово апокалипсис и апокалиптический я употребляю не в специально и узко богословском смысле, а в более широком и глубоком. Апокалиптическая духовная направленность есть направленность к всеразрешительному концу, к гибели и к чуду преображения, явлению последнего добра и последнего зла, к новому небу и новой земле.

И вот нужно сказать, что только русская духовная почва, русский религиозный склад оказались благоприятны для апокалиптической настроенности, для возгорания апокалиптического сознания. Апокалиптичность есть самая характерная черта русского религиозного духа и русской религиозной идеи. Раскрытие апокалиптической стороны христианства благоприятствует и русская свобода духа, и русская целостность духа, и русский онтологический реализм, и русская отрешенность, и русская потенциальность. Русская душа не закована в нормах культуры, цивилизации, не актуализировала своих духовных сил в организации земной жизни; мораль, наука, право и т. п. не закрыли для нее Божьей действительности, и потому ей может открываться конец времен, последняя борьба Христа и антихриста, грядущее преображение мира и сошествие Небесного Иерусалима.

Западный христианский мир устраивался так, как будто бы этого никогда не произойдет, он забыл о конце мире, о преображении мира, о Христе Грядущем, он имеет свой Град, организует и совершенствует его и потому ослаблено в нем взыскание Града Грядущего, обращение к апокалипсису. Это очень замечательный парадокс русского христианства, русского религиозного духа: русское православие пассивно, косно и статично и на почве его рождается особенная религиозная динамичность, особенная обращенность к грядущему, к новой эпохе в христианстве, к апокалипсису, к концу времен. И наоборот: западное христианство активно и динамично и для него закрывается Апокалипсис, оно не обращено к новой религиозной эпохе, к концу. Западное христианство активность и динамичность переносит в процессы во времени. Русское христианство активность и динамичность переносит в чудесный и катастрофический переход времени в вечность.

На православной почве, на почве русского христианства рождается идея нового откровения в христианстве, нового и заверщающего апокалиптического периода, нового эона. Динамизм русского христианства с этим связан. Православие было пассивно и статично в истории. И мы уповаем, что оно будет активно и динамично в процессе сверхисторическом, в периоде апокалиптическом. Человек не был так активен в русском христианстве, как в христианстве Запада, в православии был пассивнее человек, чем в католичестве. Но быть может русскому христианству суждено раскрыть религиозную идею человека, превышающую антропологию святоотеческую и отличную от антропологии гуманистической. Уже у Достоевского нам открывается динамическая идея человека, в такой силе и глубине, каких не знает мир Запада. Столкновение Богочеловека и человекобога раскрылось по преимуществу русскому сознанию. Достоевский предшествует Ницше. И русскому сознанию дано изобличить неправду гуманизма, гибельность гуманизма для человека. Это связано с ощущением нарастания антихристова духа в мире.

Вл. Соловьев сильнее, чем кто-либо другой настаивал на том, что христианство есть религия Богочеловечества. Христос и антихрист, Богочеловек и человекобог — русская религиозная тема, тема одинаково мучившая и русский народный слой и русский культурный слой. Это — тема апокалиптическая, тема конца, тема о конечной судьбе человека. Эта тема на Западе была прикрыта слишком большой активностью человека, и религиозной и секулярной активностью, она растворилась в этой активности. В России, где человек внешне был более пассивен и статичен, оказалось возможным более острое осознание этой темы. В России, в русском духовном мире, всегда было великое ожидание наступления конца времен, последнего откровения Апокалипсиса, последнего столкновения двух сил — Христовой и антихристовой, богочеловеческой и человекобожеской.

Православие в известном смысле было более аскетично, чем западное христианство, оно было религией монашеской по преимуществу. Но в православии же раскрывалась софийность всей твари, всего Божьего творения, потенциально заключено в нем было освящение всей плоти мира и в нем было великое ожидание просветления и преображения всего космоса. Русское православие более чем католичество и протестантизм обращено к душе мира, к душе природы, к космосу. Это очень характерно для русских святых. И в этом чувствуется эллинская традиция. Идея Софии — Премудрости Божией, связанная с душой мира, с красотой космоса, есть по преимуществу русская идея, раскрывавшаяся в русской иконописи и русской религиозной мысли. Запад был погружен в мир человеческий, в свою великую культуру. Но в христианстве, в христианской Церкви не раскрылась еще полностью тайна Божьего творения, тайна космической жизни. Аскетическая борьба с природой ветхого Адама до времени закрывала эту тайну. И откровение тайны Божьего творения, тайны космоса может быть дано лишь в апокалиптический период христианства.

И тайна человека и тайна космоса окончательно откроются лишь в связи с обращением христианского мира к Христу Грядущему, к прославлению и преображению мира. Это есть вынашиваемая в глубине русского духа религиозная идея, идея апокалиптическая. Должен еще раскрыться не природный человек и не природный космос, а божественный человек и божественный космос в Бого-человечестве и Бого-мире. Это будет новое небо и новая земля, а не эволюция старого неба и старой земли. Это будет и новое Божье общество, Град Грядущий, Небесный Иерусалим. Оно не будет результатом эволюции старого общества и старого государства. Это — новое откровение, откровение не только о Боге, но и о мире, о человеке и человеческом обществе. Это будет победа Христа Грядущего, Христа прославленного над грядущим антихристом, над князем мира сего, над царством тления и смерти. Это великое мессианское ожидание есть в русском христианстве, в русской духовной жизни. И оно принимает то мрачную, пессимистическую окраску, когда предчувствуются и видятся обрывы антихристова царства, то светлую и радостную окраску, когда ожидается явление Христа Грядущего и всеобщее воскресение.

Русский апокалипсис можно открыть и в русской народной религиозной жизни, в русском народном благочестии, в старообрядчестве, в мистических сектах и в таких явлениях белой святости, обращенных к просветлению всей твари, как Св. Серафим, и в русской религиозной мысли, в высшем культурном слое, у Достоевского, Вл. Соловьева, К. Леонтьева, Бухарева, Н. Федорова, В. Розанова, А. Шмидт и мн. др., современных нам религиозных мыслителей. Старец Зосима был пророчеством о русском белом, апокалиптическом христианстве, Иоанновом христианстве, в котором начнется просветление и преображение всего мира. Русское христианство есть Иоанново христианство и по духу своему оно отлично от христианства Петрова. Только Иоаннову христианству раскроется Апокалипсис, только в нем есть профетический дух.

IX.

Русское православие не было только охранением истины откровения, святыни христианства. Оно не только религиозно консервативно, в нем есть и другая сторона. Великий праздник православия — праздник Пасхи, Светлого Христова Воскресения. Западное христианство, католичество не знает такой светлой радости пасхальной ночи. Тут есть явственное различие литургическое, богослужебное. В православии сильнее выражен образ Христа Воскресшего, есть обращенность к светлой тайне Воскресения. Русский праздник Пасхи есть не только экстатическое переживание Христова Воскресения, но и предчувствие космического воскресения, воскресения и просветления всей твари. В католичестве сильнее выражен образ Христа Распятого, есть обращенность к тайне Голгофы, нет этих ослепительно белых тонов. Стоит войти в Православную Церковь, чтобы бросился в глаза образ Христа Воскресшего. Когда вы входите в католическую Церковь, то прежде всего бросается в глаза распятие.

Католичество мистически есть прежде всего религия распятия. Прославляется Христос лишь в господстве Церкви, в обнаружении ее мощи. Сила могущества, слава и величие Церкви заслоняет собой образ Христа Грядущего, Христа Воскресшего и Прославленного. Православная Церковь более смиренна, она не стремится к господству и прославлению в мире. И православие мистически есть религия не только распятия, но и воскресения, в ней жив образ Христа Воскресшего и есть обращенность к Воскресению всей твари. Литургически в православии предчувствуется всеобщее Воскресение. Западное христианство как бы забыло, что будет второе грядущее явление Христа, Христа в силе и славе. В официальном, внешнем православию тоже слабо сознание грядущего явления Христа. Но в более глубокой духовной подпочве православие есть уже обращенность к лучам света, идущим от Грядущего, от второго Пришествия Христова. Русская религиозная идея связана с Воскресением, с Вторым Пришествием, с Христом Грядущим. Католический мир был сосредоточен на деле искупления и создал юридическую теорию искупления, от которого не вполне свободно и православное богословие.

Мировой процесс предстал прежде всего в аспекте судебного процесса между Богом и миром. Судебный процесс нужно обставить необходимыми формальностями. Но есть другая, не судебная сторона в христианстве. Она связана с Воскресением Христа и Воскресением всей твари. Эта другая сторона более раскрывается в Православии. Христианство, обращенное к образу Христа Грядущего, к всеобщему Воскресению есть апокалиптическое христианство, христианство апокалиптической эпохи. Апокалиптическое христианство есть Иоанново Христианство, христианство любви, оно предполагает сокровенную Иоаннову традицию. Идея Иоаннова, апокалиптического христианства, христианства Христа Грядущего вынашивалось в духовной подпочве русского христианства, она уготовлялась русской религиозной мыслю. Этому противилось казенное православие, официальное богословие, этого не хотели знать наши князья церкви. Но не в князьях церкви и не в официальном богословии раскрывается подлинная религиозная жизнь. Великое апокалиптическое ожидание русского народа, принимающее самые разнообразные формы, и было не всегда осознанным ожиданием явления Христа Грядущего. И молитва этого ожидания — слова конца Откровения Св. Иоанна: «Ей, Гряди, Господи Иисусе!» Наступление Царства Божьяго и есть Второе Пришествие Христово. Царство Божье не создается исторической жизнью церкви. Царство Божье, Град Божий, Новый Иерусалим и есть царство Христа Грядущего, Христа Воскресшего, явленного в силе и славе.

С обращением к образу Христа Грядущего связана идея просветления и преображения мира. В центре русского православия взятого не во внешних, официальных проявлениях, а в его духовной глубине, стоит идея просветления и преображения. Христос принес с собой обетование о просветлении, преображении и воскресении мира, т. е. о Царстве Божьем. Преображение мира не есть эволюция, не есть историческое развитие и прогресс, это — чудо, мировая катастрофа, после которой преходит старое небо и старая земля и является новое небо и новая земля. В глубине русского духа всегда было это ожидание просветления и преображения мира и недоверие к эволюции, совершающейся в мире. В русском народе была вера в существование подземного Града Китежа, просветленного и преображенного, и искание этого Града. У русских людей, у которых померкло религиозное сознание и которые утеряли христианскую веру, подсознательно сохранилось это ожидание преображения мира, это искание Града Грядущего, осуществленной Божьей Правды. С этим связан русский максимализм, враждебный принципу постепенной исторической эволюции.

С этим связано и русское недовольство культурой, переходящее нередко во вражду к культуре. Русское религиозное сознание отрицает безбожную секулярную культуру, которая и есть цивилизация. У русского человека является сознание, что историческое развитие, путь истории не ведет к Царству Божьему, к преображению мира, к всеобщему спасению. Сознание недовольства культурой очень характерно для людей высокой культуры в России. Культура создает ценности в раздельных дифференцированных сферах морали, науки, искусства, права, государства и хозяйства, но не преображает жизни, не просветляет всего человека. Культура — символична, а не реалистична по своей природе, она дает лишь знаки иной, высокой жизни и не дает самой этой жизни. Жажда нового бытия, новой жизни порождает недовольство культурой, кризис культуры. Толстой стремился к новой жизни, к новому бытию и отвернулся от культуры, от собственного великого творчества. Трагически пережил недовольство культурой, литературным творчеством уже Гоголь. Недостаточность культуры сознавал Достоевский. И все оригинальные русские мыслители говорили о ‘мировом кризисе культуры, о претворении культуры в преображенное бытие. Для русских людей с померкшим религиозным сознанием и погасшей верой это принимало формы нигилистического отрицания культуры.

И в этом была опасность русского сознания и русской идеи. Я говорил уже, что опасность нигилизма подстерегает нас, как извращенный русский апокалипсис. Русский человек вдруг проникается желанием поджечь мировой пожар, разрушить весь мир, произвести космическую революцию. Преображения мира от этого не наступало, но все ценности жизни рушились. Культуру отрицают у нас и люди полу-культурные и совсем некультурные. Они не могли сознавать внутренний кризис культуры, которой они не пережили и не познали, и их отношение к культуре принимает форму погрома культуры. Но такова русская природа. Такова обратная сторона русской идеи. Это необходимо сознать. Русское отрицание европейской буржуазности с этим связано. Иному русскому человеку западноевропейская культура представляется буржуазной, потому что всякая культура представляется ему буржуазной, серединной и он противополагает ее преображению мира, концу мира, один противополагает новой земле и новому небу, другой новой земле без неба. Русская апокалиптическая идея заключает в себе внутреннюю опасность двоения и превращения в свою противоположность. Русская идея Москвы как Третьего Рима, обернулась у нас идеей Третьего Интернационала. Русский коммунизм есть обезьяна, обратное подобие русской апокалиптической идеи. В самой русской апокалиптичности был недостаток мужественной активности духа.

Русский духовный человек чувствует себя пронизанным апокалиптическими токами, он легко, пассивно отдается апокалиптическим предчувствиям и настроениям. Ожидание Грядущей катастрофы, предчувствие надвигающей катастрофы — очень русское состояние духа. И у русских мыслителей и писателей, у русских религиозных людей были профетические предчувствия, которых не имела слишком активная, слишком затверделая душа людей Запада. Мужественно-активное отношение к Апокалипсису было у Н. Федорова, для которого апокалиптические пророчества были условны и катастрофа конца мира, страшного Суда и вечной гибели могла быть избегнута «общим делом», соединением людей для всеобщего воскресения умерших. Но преобладает ожидание мировой катастрофы, чуда преображения мира, сошествия Небесного Иерусалима на землю. Когда Вл. Соловьев, всю жизнь проповедовавший активное христианство, христианскую политику, под конец пережил апокалиптические настроения и написал «Повесть об антихристе», он тоже склонялся к пассивному отношению к Апокалипсису, к ожиданию конца.

В этом отношении русскому народу предстоит пережить какой-то переворот, в нем должна пробудиться мужественная, духовная активность, обращенная к Христу Грядущему. Чтобы совершилось Второе Пришествие человек должен активно, а не только пассивно к нему обратиться, творить жизнь в Христе прославленном. В России зло оказалось активнее добра. Русский нигилизм временно победил русский апокалипсис. В этом наша трагедия. Апокалиптическая идея конца истории антиномична для сознанья. Конец мира и конец истории произойдет не как событие во времени, внутри исторического процесса, а как конец времени. Но это будет событие и потустороннее и посюсторонее, в нем снимается сама противоположность времени и вечности.

С идеей преображения мира и воскрешения всей твари в русском религиозном сознании связана идея всеобщего спасения. Русскому православию совершенно чужда идея внешней вселенности, римского принудительного универсализма. Православная Церковь не имеет внешнего вида единства, она всегда производит впечатление провинциальной, национально — партикулярной церкви. Но именно на духовной почве православия, в России обнаружилось страстное стремление к спасению всей твари, всего человечества и всего мира, всякого существа и всякой былинки. Русскому христианству свойственна внутренняя вселенскость, вселенскость, раскрывающаяся по вертикалу, а не по горизонталу. Устремленность к всеобщему спасению, к спасению народа, человечества, всего мира есть свойство русского духа. Оно связано с русской сострадательностью. Русский человек вечно стремится к спасению и притом не к спасению только индивидуальной души, а непременно к спасению в мировом масштабе. Он не находит покоя, пока не будет достигнуто всеобщее спасение. Это свойство в секуляризированном виде присуще и тем русским людям, которые потеряли веру и ушли от путей религиозного спасения.

Русские мальчики, как их называет Достоевский, всегда строили планы спасения человечества, всегда хотели осчастливить человечество. Они исходили состраданием. Русское религиозное сознание никогда не представляло себе индивидуального спасения отдельных душ, оно всегда представляло себе соборное спасение. Достоевский выразил очень русскую идею, когда говорил, что все за всех ответственны. Славянофилы говорили, что русский человек спасается общиной, хором, миром. Это очень существенное религиозное отличие русского человека от человека западного. Русский человек с трудом мирится с вечной гибелью других людей, своих братьев. Он хочет вместе спасаться или вместе погибать. Никогда русский человеке не мог бы написать Дантовского «Ада», никогда не мог бы примириться с ним. Западному человеку, даже католику, преданному Церкви, свойствен индивидуализм. Он считает возможным стремиться к индивидуальному спасению, он не связывает своего спасения с спасением других.

Фома Аквинат, святой человек, мог сказать, что праведник в раю испытывает удовольствие, созерцая муки грешника в аду. Это абсолютно невозможно для русского христианского сознания. Уж лучше все будем в аду, там нам легче будет. Русскому религиозному сознанию присущ своеобразный коллективизм, чуждый сознанию европейскому. Западный человек или спасает свою душу, или творит объективные ценности в жизни, в науке, в искусстве, в общественной жизни. Русский человек не может удовлетвориться творчеством ценностей, он ищет спасения. Но он не может удовлетвориться и индивидуальным спасением, он ищет общего спасения.

Вся русская литература проникнута болью о страданиях народа, человечества и мира, вся она внутренне движется жаждой избавления и спасения. Творчество наше никогда не было творчеством от избытка, ренессанским творчеством, мы не знали этой радости избыточного творчества, свободной игры человеческих сил. Творчество наше всегда было от муки и сострадания и проникнуто оно было жаждой спасения. Гоголь, Достоевский, Толстой мучатся человеческой судьбой, ищут спасенья. Наше мышление, наше познание никогда не было объективным созерцанием, исканием отвлеченного знания, оно всегда было направлено на отыскание путей спасения. Так было у Чаадаева, у славянофилов, у Вл. Соловьева, у К. Леонтьева, у Н. Федорова и им подобным. Но и в другом лагере, в лагере революционно-атеистическом, у Белинского, Герцена, Чернышевского, Бакунина, Михайловского, Лаврова и им подобных было в секуляризованной форме искание спасения народа и человечества, избавления от мук и страданий. Бескорыстного познавательного созерцания, творчества идеальных ценностей у нас никогда не было. Наша своеобразная духовная культура была построена на идее спасения и непременно общего спасенья, на идее освобожденья от зол жизни.

Начало соборности было внесено в самое стремленье к спасению. Русский человек не может ограничиться спасением души, ему нужно спасение мира, он ждет всеобщего просветления, преображения и воскресения. Достоевский, величайший русский гений выразил этот дух. Избавление должно наступить не только для человека, но и для народа, и для мира. Католичество построено на авторитете Церкви, церковь авторитатно водительствует душами, но католичество этим путем открывает каждому человеку возможность полнейшего индивидуализма в деле спасения. Католическая душа непосредственно связана и сращена с Церковью, но не с человеком и миром. Русская христианская душа чувствует себя непосредственно связанной и сращенной с человечеством и миром — соборность переносится внутрь жизни человечества и мира. Это есть требование религии любви. Католичество было более исторично и внешне более универсально, чем православие, но в православии была потенциально заключена большая внутренняя вселенскость, сращенность церкви с человечеством и космосом, с душой мира.

Спасается не отдельный человек, а душа мира. Протестантизм, главным образом кальвинизм, под влиянием крайнего истолкования некоторых учений Бл. Августина, пришел к учению о предопределении, провиденциальному избранию одних для спасения, других для гибели. Это мрачное учение, спокойно принимаемое протестантстким миром и даже вдохновлявшее его к активности, совершенно не переносимо для русского религиозного чувства и сознания и никогда не могло бы родиться на русской духовной почве. Это — тоже индивидуализм, —совершенно чуждый русскому духу. Каждая душа определена к известному отношению к Богу и Божьему Царству. Русская религиозная идея отрицает такого рода индивидуализм. К Богу идет и определяет свое к Нему отношение не отдельная только душа человека, но и душа народа, душа человечества, душа мира. И все души между собой сращены. Церковь есть не внешний иерархический авторитет, не учреждение и организация по. делам спасения, а соборный христианский народ, соборное христианское человечество.

Русское религиозное сознание утверждает не только спасение в соборности, т. е. в Церкви, что утверждает и западная Церковь, но и соборность самого спасения. Нужно спасаться соборно, а не в одиночку. Это не нашло себе ясной догматической и богословской формулировки, но это разлито в духовной атмосфере русского христианства. И это имеет свои последствия в русском моральном типе, в русском отношении к общественности, даже за пределами церковной и религиозной жизни. Русские люди часто настолько были заняты планами спасения народа, человечества и мира, что забывали о собственной душе, о необходимости ее улучшать и преображать. На этой почве даже ослабевало чувство личной ответственности.

Русский социализм нередко бывал лишь извращенным выражением в секуляризованной форме русского искания всеобщего спасения, обратным подобием русского религиозного коллективизма. Русская душа легко соблазнялась и ложным призраком принудительного всеобщего спасения по системе Шигалева и Великого Инквизитора. Самого крайнего выражения достигла идея всеобщего спасения у Н. Ф. Федорова в его проекте общего дела, о котором Вл. Соловьев сказал, что это есть со времени первохристианства первый существенный шаг вперед. Н. Федоров высказал дерзновенную мысль, что христианское учение о конце мира, о страшном суде и вечной гибели носит условный характер, есть лишь угроза. Так будет, если человечество не опомнится, не соединится для общего дела, не начнет деятельно осуществлять христианство. Общее же дело есть прежде всего исполнение долга в отношении к умершим предкам, воскрешение умерших, восстановление всеобщей жизни.

Дело всеобщего воскрешения есть активное призвание человека, соединившегося со своими братьями, оно должно совершится не только религиозным путем, но и физико-химически-физиологическим методами. Тут у Федорова великая религиозная и моральная идея соединяется с русским фантазерством, с рационалистическим утопизмом. Если человечество соединится для общего дела, и если пойдет путем всеобщего восстановления жизни, то будет избегнут страшный суд и вечные адские муки, будет достигнуто всеобщее спасение. Н. Федоров обвиняет западный мир в индивидуализме, эгоистической заботе о самоспасении. Он видит в Дантоновском «Аде» обоснование чувства мести. Идея всеобщего спасения есть русская религиозная идея и с ней связано русское призвание. И нужно сказать, что Н. Федоров характерно русский мыслитель, ему удалось выразить сокровенные русские стремления и искания, религию сострадания и любви.

X.

Если есть у русского народа своя религиозная идея и религиозное призвание, то идея эта связана с ролью, которую он призван сыграть в завершительной, конечной стадии исторического процесса. Это — апокалиптический народ, он раньше других народов вступает в атмосферу апокалипсиса. Это апокалиптическая атмосфера с трудом понятна западной Европе. Душа Запада слишком связана, слишком закована в культуре, слишком нормирована, слишком рационализирована. Душа Запада в нашу эпоху мистически менее восприимчива (о прошлом другой разговор), но она и менее подвержена опасностям и соблазнам. Апокалиптическая атмосфера — очень опасная атмосфера. В этой атмосфере все двоится, происходят подмены, образ Христа смешивается с образом антихриста и эти опасности очень велики для русского народа, почва слишком разрыхлена, современная душа слишком раздвоена, внешние авторитеты пали и бесконечно затруднено установление критериев истины.

Таково испытание последней свободы. Оно прежде всего выпало на долю свободного русского человека. В апокалиптической атмосфере нет ясности, кристальности евангельской, нет евангельской простоты. В апокалиптической атмосфере все очень усложнено и запутано, все двойственно, свободе духа предоставлено обличить истину или ложь, увидеть образ Христа Грядущего и образ антихриста. Зло является в обличии добра и этим соблазняет, сатана является в образе ангельском. Человека духовного не так легко соблазнить злом, явленном в ничем неприкрытом виде, но легко соблазнить злом, притворившимся добром. Антихристов соблазн есть соблазн зла, принявшего обличия добра. Вот почему антихрист у Вл. Соловьева является человеколюбцем, благодетелем человечества, он хочет осчастливить человечество.

Таков же образ Великого Инквизитора у Достоевского. Он аскет, проникнутый любовью к человечеству. И русский народ соблазнился, он уже живет в подменах. Он подвергается таким антихристовым соблазнам, каким не подвергались более дисциплинированные и более умеренные народы Запада. Русский коммунизм возник в апокалиптической атмосфере и он есть знак апокалиптического склада души русского народа. Это есть соблазн последних времен. Русский народ пошел на соблазн «человеколюбивого» Великого Инквизитора, отнявшего у него свободу духа. И тут все положительные духовные свойства русского народа пошли на зло, перешли в свою противоположность — его свобода от давящих связей, от сковывающих норм и форм, его способность целостной отдачи себя чему-то одному, его стремление к реальной жизни, его отрешенность от материальных благ, его жажда преображения и всеобщего спасения. Все эти свойства привели к обратному подобию, к обезьяне царства Божьего на земле, к антихристу вместо Христа. Такова судьба апокалиптического народа, не способного создать срединное гуманистическое царство с культурой объективных ценностей, с секулярной моралью, с правовым государством.

Русское искание всеобщего спасения, русская сострадательность, русское требование прекращения всякого страдания и установление всеобщего счастья привели к неслыханной жестокости и тирании. Достоевский предсказал это. Он показал, как сострадание переходит в жестокость, как безграничная свобода переходит в безграничный деспотизм. И так велики опасности, подстерегающие русский народ, что К. Леонтьев в 80 году, уже на склоне своих дней с горечью и ужасом поставил вопрос, не заключается ли религиозное призвание русского народа в том, чтобы породить из своих недр антихриста. Он предсказал в России коммунистическую революцию и даже предвидел, что коммунизмом мы можем заразить Европу. По строению своего духа русский народ — опасный народ, в нем скрыты взрывчатые вещества. Опасная черта в русском народе — это отрицание градаций, ступеней, естественного иерархизма жизни, непонимание смысла относительного пред лицом абсолютного.

На этой почве относительное легко превращается в абсолютное и во имя этого абсолютизированного относительного истребляется все многообразие бытия. Русские люди так легко создают себе идолы и кумиры, потому что не мирятся с относительным, с иерархическими ступенями жизни. Если русский человек поверит в науку, то превращает ее в идол и кумир, если он поверит в социализм, то социализм заменяет ему Бога. Если он исповедует материализм и атеизм, то материализм и атеизм для него религия. Он не дает всему своего естественного иерархического места. Он с трудом понимает относительные ценности и плохо с ними мирится. Мир западный удивительно умеет устанавливать иерархию ценностей, градации и ступени, удивительно оправдывает относительное в жизни. В этом сильная сторона западного человека, потому он только и с умел создать великую культуру. Русский человек в наиболее характерных явлениях своей культуры и на самых вершинах ее обычно переживает кризис культуры, вещает об апокалипсисе культуры. Русскому человеку открывается что-то существенное, закрытое человеку западному, но он слаб и бессилен в раскрытии многообразия относительного, многообразия культурного мира.

Особенное отношение русского духа к истории связано с тем, что русскому сознанию дано раскрыть неудачу истории, раскрыть неудачу всех исторических свершений и осуществлений. И потому русская мысль всегда была занята проблемами философии истории. Религиозная философия истории и должна быть связана с апокалипсисом. В самом делании русский народ обнаружил меньше дарований, чем народы Запада. Исторический процесс предполагает ступени и градации, признание значения относительного, что с трудим дается русским. Это не значит, конечно, что у русского народа не было великой истории, что он не был народом историческим. Это значит, что большая часть его духовных сил не была актуализирована в его истории, оставалась сокрытой до времени, до какой-то абсолютной задачи, связанной с концом истории. Смысл и цель русского исторического процесса не находятся внутри всегда относительных исторических достижений, они лежат за пределами этого процесса, в Абсолютном. Это можно сказать про весь всемирно-исторический процесс в его целости.

Но это особенно явственно раскрывается в постижении смысла русского исторического процесса. Русская религиозная идея имеет внутреннее родство с древнееврейской религиозной идеей. Вот почему в России постоянно возникало мессианское сознание со всеми опасностями, присущими этому сознанию. Духовно настроенные люди Запада нередко высказывали мысль, что в России должна народиться новая религия. Новой религии не может быть. Христианство есть вечная и абсолютная религия. Но может быть новое в христианстве, новый период в христианстве. И русская религиозная идея, хотя и вкорененная в историческую почву православия, есть несомненно новое христианство, апокалиптическое и Иоанново христианство, христианство свободы и любви, христианство нового неба и новой земли, всеобщего просветления и преображения. Это — трагическое христианство, ибо свобода духа порождает трагедию. И не легкими, страдальческими путями идет русский народ к христианству последних времен, на пути он подвергается великим соблазнам и низко падает. Россия есть христианский Восток, но в ней есть и стихия Востока нехристианского, жуткая стихия.

Вл. Соловьев вопрошал: «Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксерксаил Христа». И Россия есть не только Россия Христа, но и Россия Ксеркса. Сейчас Ксеркс, видимо, победил. В этом сложность нашей судьбы. Для Европы и для всего мира необходимо приобщится к религиозной истине Востока, Азии. Но есть Восток, есть Азия, с которой мы должны вести духовную войну, безликий Восток, антихристианская Азия, отрицающая человека. И в этой борьбе мы, русские, должны быть вместе с христианами Запада, с духовными людьми Европы. Антихристов Восток будет соединяться с антихристовым Западом. И это соединение должно вызвать соединение христианского Востока с христианским Западом.

Русские люди должны сознать свою религиозную идею. Но более всего они должны избегать самодовольства, самудовлетворенности и самозамкнутости. Русская религиозная идея по существу своему есть идея вселенская и всечеловеческая, она обращена в мировую ширь. Презрительное отрицание Запада, западного христианства и западной духовной жизни в конце концов противоречит самой русской религиозной идее. В Достоевском было скрыто это противоречие: он утверждал всечеловечность русского человека и русской идеи и слишком отрицательно относился к западному христианству. Но Достоевскому же принадлежат самые изумительные, проникновенные слова о Западной Европе, о ее великой культуре, о ее священных камнях и памятниках.

Славянофил Хомяков назвал Западную Европу страной святых чудес. Мы должны помнить, что и на Западе есть религиозные идеи, близкие русской религиозной идее, есть люди близкие и родные по духу. С другой стороны, мы не можем не сознавать, что русская идея и русская действительность не совпадают и нередко находятся в глубочайшем конфликте. Хомяковская концепция церкви не совпадает с фактическим, историческим состоянием православия в России. Ведь и замечательный католический богослов Моллер учил о церкви, как единстве любви и свободы. Я пытался выявить идею русского народа, Платоновскую его идею, прекрасно сознавая, как сложны и запутанны отношения этой идей к русской эмпирической действительности. Я не считаю русский религиозный тип единственным и не все в нем заслуживает абсолютного одобрения. Если такой замечательный человек закатной Европы, Как Шпенглер, говорит, что ближайшее тысячелетие во всемирной истории принадлежит христианству Достоевского, то это не должно вызывать в нас самодовольства и внушать нам вражду в Западу и замыканию от него. Такое сознание налагает на нас лишь тяжелую ответственность.

Русский народ должен быть на высоте своей идеи, должен стать достойным ее. Для этого он должен пройти через великое покаяние и очищение, должен отказаться от исключительного самоутверждения. Русскому народу необходима духовная самодисциплина, духовная мужественность. Русский Восток не может оставаться в замкнутости и самодовлении. Он должен искать общения с западным духовным миром, нести ему свою истину и искать в нем восполнения, восполнения духовными богатствами Запада, самостоятельно их перерабатывая. Русская религиозная идея связана с объединением Востока и Запада в единый христианский духовный мир. В этом объединении будет только спасена христианская идея человека, которая подвергается таким страшным опасностям истребления. Россия может помочь Западу пережить кризис и крах гуманизма. Но и Запад должен помочь России от грозящей опасности со стороны безликого коллективизма, безликой стихии Востока.

Только духовное единение христианства Востока и Запада может противостоять могущественному объединению сил антихристианских. Русская религиозная идея, ныне интересующая Запад, более чем когда-либо, может быть осуществлена не в замыкании русского Востока, а в его единении с Западом. Христианство вступает в возраст, когда подобно средневековью должен образоваться единый духовный космос, единое духовное человечество. И русский религиозный склад, чуждый формализма и юридизма, более всего благоприятен для осуществления такого дела. Мы живем в переходную эпоху крушений и катастроф, в темную эпоху, предшествующую возгоранию нового религиозного света. Времен и сроков нам не дано знать. Только Отец знает, когда придет Сын. Апокалиптический период может длиться тысячелетия. Но он означает возникновение духовной атмосферы христианского завершения и конечного восполнения. И в нас должна пробудиться мужественная духовная активность, — этого требует от нас новая эпоха. Христианство вернулось к эпохе до Константина Великого, и сила русского христианства должна актуализироваться.

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 25.08.2016