Пирожкова В. Русские философы-изгнанники в Германии

В 19-м и начале 20-го века немецкая философия была настолько доминирующей, что когда молодой Степун перед первой мировой войной посетил в Италии некоторых известных итальянских философов, в том числе Бенедетто Кроче, он был удивлен, что никакого затруднения во взаимном понимании не было, т.к. все итальянцы хорошо говорили по-немецки.

Тем более была распространена немецкая философия в России. В течение ряда десятилетий она сказывала огромное влияние на русское мышление. Не было ни одного русского философа, который не был бы прекрасно знаком с немецкой философией, не был бы временно под влиянием того или ино­го немецкого философа, или даже нескольких, постепенно адаптируя внутреннее развитие немецкой философии. Так Иван Киреевский прошел путь от Гегеля к Шеллингу и лишь переростая и его нашел дорогу к Отцам Церкви.

Петр Струве и Сергей Булгаков уходили из-под влияния Маркса не без помощи философии Канта и неокантианцев Риля, Зиммеля, Коена и, особенно, Рудольфа Штаммлера. По поводу книги последнего «Wirtschaft und Recht nach der mate­rialistischen Geschichtsauffassung», Leipzig, 1896, между Струве и Булгаковым разгорелась горячая полемика на страницах русских журналов. Русские мыслители жили духовно в такой близи к немецкой философии, следили так внимательно за каждой новинкой, появившейся в Германии, что германскую философию можно без преувеличения считать их второй ду­ховной родиной.

Примечательно, однако, что пройдя через период интенсив­нейшей адаптации того или иного немецкого философа все сколько-нибудь крупные русские мыслители уходили из-под этого влияния и шли своими путями. Мы не знаем ни одного, кто остался бы, обретя самостоятельность мышления, хотя бы в такой же степени верным школе Гегеля или Канта, Фихте или Шеллинга, в какой Маркс остался все же верен школе Гегеля.

Уход русских мыслителей из-под влияния немецких фи­лософских школ шел в двух направлениях: одни уходили в революцию и тем самым до появления марксизма в России духовно во Францию, как это сделали, например, Белинский, Герцен, Бакунин (в мышлении последнего больше всего со­хранилось следов влияния Гегеля); другие уходили в рели­гиозную философию и живое христианство. Приближение Шел­линга к христианству в последние годы его жизни никогда не было столь экзистенциальным как полный уход в христиан­ство его временного поклонника Киреевского.

Единственным немецким мыслителем, которому было суждено создать свою школу в России и оказать решающее влия­ние на ее исторические судьбы, оказался Карл Маркс. Однако он был не только философом и политэкономом, но и револю­ционером и богоборцем. Совершенна характерно, что вплоть до самого последнего времени марксизм в Германии не выхо­дил за рамки теоретических споров и даже партия, называвшая себя марксистской, пошла по пути обычной западной демокра­тии. Псевдорелигией марксизм стал в России.

В 19-м и в начале 20-го столетия широкий поток философ­ского влияния шел с Запада на Восток, в обратную сторону текли только небольшие ручейки. И этим общим обстоятельст­вом и экзистенциальной горячностью русской философии объ­ясняется то, что она, в свою очередь, не имела и отдаленно того влияния в Германии, какое немецкая философия имела в России.

Молодой русский студент Степун не мог понять своего учи­теля профессора Гейдельбергского университета Виндельбанда, сторонника философии детерминизма. Степун все допытывался у Виндельбанда, как же следует поступать с преступником и что думать о грехе, если все в жизни детерминировано. И его никак не мог удовлетворить ответ Виндельбанда, что первую проблему решает юриспруденция, а вторую религия, филосо­фии же это не касается. На вопрос Степуна, имеет ли Виндельбанд свое собственное мнение по этим вопросам, последний от­ветил, что Степун должен прийти к нему на дом, если хочет услышать его личное мнение (Ф. Степун, «Бывшее и несбывшееся», Нью-Йорк, т. 1, 1956 г.). Мне этот рассказ Степуна представляется чрезвычайно характерным и определяющим все соотношение между немецким и русским философским мышлением, определяющим также возможности их взаимо­влияния. Русская философия всегда была экзистенциальной. Спекулятивная философия была чужда русским мыслителям, и с разделением жизненных сфер в духе Виндельбанда они ни­когда не могли примириться.

В Германии только в 20-м веке появилось понятие экзистен­циальной философии. Степун пишет об этом явлении следую­щим образом: «Идя по стопам очень своеобразного и глубо­кого датского богослова Киркегаарда, немецкая философия 20-го века создала весьма существенное и распространенное ныне понятие ’экзистенциальной’ философии, наиболее значитель­ными представителями которой являются Гейдеггер и Ясперс.

Сущность положительной экзистенциальной философии за­ключается, говоря по необходимости весьма упрощенно, в обновлении старого убеждения, что полнота истины открывается человеку не как отвлеченно мыслящему субъекту, а как целостно, т.е. религиозно живущему существу. Ясперс так и формулирует: То, что мы в мифических терминах называем душою и Богом, именуется на философском языке экзистенциальностью и трансцендентностью’.

Сравнительно позднее окрепшая на западе в борьбе с идеалистической метафизикой экзистенциальная философия была в России искони единственною формою серьезного философст­вования.» («Бывшее и несбывшееся», т. I, стр. 363-364).

Гейдеггер и Ясперс, однако, вряд ли испытали на себе влияние русских философов-изгнанников. Их экзистенциаль­ная философия осталась, во всяком случае, нехристианской. Франк, всегда сильно критиковавший Гейдеггера, был очень рад его последней книге «Holzwege», в которой усмотрел при­ближение к идее Богочеловечества. Но большого влияния это позднее прозрение Гейдеггера в Германии не оказало. Приз­навая экзистенциальность и трансцендентность, Ясперс все же отстранял Бога Живого в область мифов, а его нападки на церковь свидетельствуют о катастрофическом непонимании ее сущности. Не заимствовали они от русских и сознания трагич­ности исторических судеб. Книги того же Ясперса, посвящен­ные политическим проблемам, столь же плоски, как и его рас­суждения о церкви.

После смерти Гейдеггера и Ясперса вызванное ими к жизни новое экзистенциальное течение философии опять заглохло. Возможно, оно еще возродится на другом уровне.

По выше описанной и лишь схематически набросанной ли­нии строились, видимо, и взаимоотношения русских мыслителей-изгнанников с немецкими интеллектуальными кругами. Несмотря на то, что Россия и Германия были недавно военными противниками, духовная связь между русскими и немцами на­рушена еще не была. Русские мыслители, высланные из Сов. Союза в 1922 г., были приняты в Берлине с распростертыми объятиями. Министр иностранных дел Германии барон фон Мальцен дал в их честь обед, городское управление Берлина предоставило в их распоряжение достаточно большое помеще­ние для эмигрантского Научного института и Бердяевской ака­демии (Академия Вольной Духовной Культуры), которую Бер­дяев основал еще в голодающей и мерзнущей России. Бердяев пишет в своих воспоминаниях: «Вообще нужно сказать, что немцы очень возились с высланными, устраивали в нашу честь собрания, обеды, на которых присутствовали министры. Пра­вительство тогда состояло из католического центра и социал-демократов. С некоторыми министрами социал-демократов я познакомился, но они произвели на меня довольно серое впе­чатление. Даже сравнить нельзя, насколько немцы были более внимательны к русским Intellectuels, чем французы.» («Само­познание», Париж, 1949 г., стр. 270-271).

И, тем не менее, Бердяев через два года уехал в Париж. Там же обосновался и Булгаков. Н. Лосский тоже покинул Герма­нию и обосновался в Праге. Относительно Бердяева Степун объясняет это тем, что Бердяев владел свободно французским языком, а по-немецки мог читать, но не объяснялся свободно. Но думаю, что были и другие причины.

С. Франк и Ф. Степун остались в Германии. Степун окончил Гейдельбергский университет, владел немецким языком го­раздо лучше, чем французским, и вообще был очень связан с германской культурой. С. Франк тоже свободно владел не­мецким языком.

Бердяев сам пишет, что он воспринял Германию как некий переходный пункт между Западом и Востоком, вернее, между Россией и Западной Европой. По-настоящему ощутил заграни­цу и совсем иную ментальность он только в Париже. Между немцами и русскими существует, по моему наблюдению, извест­ная конгениальность, выражающаяся в способности отдаваться абстрактной идеологии или философии. В отличие от значи­тельно более прагматичных англосаксов немцы способны пол­ностью погружаться в теорию. Хотя французы тоже в значи­тельной степени теоретики, но блеск их логических построений не мог удовлетворить полностью русских мыслителей. Даже в спекулятивной немецкой философии они находили глубину, часто отсутствующую у французов. Наиболее сильное и непре­ходящее влияние оказали на некоторых русских мыслителей немецкие мистики. Из чисто философских немецких школ они потом духовно уходили, но влияние мистики оставалось. Так Бердяев всю свою жизнь оставался под влиянием Якова Бёме (Böhme) и Франца фон Баадера.

Но, как было уже указано, немцы большей частью остава­лись в области теории, не переходя границы претворения ее в жизнь. Поэтому в отношениях с немецкими мыслителями более мучительно чувствовалась внутренняя связь и одновре­менно невозможность добиться полного взаимопонимания. Бер­дяев указывает на это, рассказывая о своих встречах с Максом Шелером и Кайзерлингом, которые чрезвычайно тепло его встретили. Кайзерлинг говорил по-русски. И все же духовной близости не возникло. Бердяев пишет о Шелере: «Но я не чув­ствовал в нем центральной идеи жизни» («Самопознание», стр. 273). Мне кажется, что здесь высказано главное, что разде­ляло — при всей близости и взаимопонимании.

Русские приехали в Германию после страшной катастрофы, пережитой ими в России. Чрезвычайно важно было, однако, то, что эти люди ее не только фактически пережили, но духов­но предвидели и предвосхитили. Конечно, только немногие предвидели, «Вехи» не были поняты в России широкими кругами ее интеллигенции. Но здесь речь идет именно о тех рус­ских мыслителях, которые предвидели. Они почувствовали всю метафизичлскую глубину происшедшей катастрофы и приеха­ли, по свидетельству того же Бердяева, с эсхатологическими настроениями.

В Германии же, хотя и проигравшей войну и пережившей свою революцию, все события развертывались еще в рамках внешней государственности, болезненно переносимого нацио­нального унижения, но не больше. Того грехопадения в мета­физических глубинах, какое произошло в России, здесь не бы­ло, и оно было непонятно. Немцы жаловались на то, что «Гер­мания погибла», Освальд Шпенглер написал талантливую и весьма пессимистическую книгу о закате западной Европы содержавшую в себе много прозрений (как это видно сейчас), но и он говорил о гибели известной культуры, а не о том глу­бинном повороте истории, с ощущением которого приехали рус­ские. Не говоря уже о том, что русские философы свободы, особенно Бердяев, не могли принять шпенглеровского истори­ческого детерминизма.

Может быть, поэтому некоторым было легче просто уйти в совсем чужую страну, занятую только собой, чем оставаться гам, где внутренние связи так сильны и одновременно так неу­довлетворительны.

Но Франк и Степун читали в Германии и привлекали к себе много слушателей. После войны 1918 г. в побежденной Гер­мании все же было большое духовное брожение, повышенный интерес к философии, те попытки осмыслить происшедшее не только на поверхности, которые обычно возникают после на­циональных или государственных катастроф. «Германия до 1933 г. была полна всевозможных религиозных, философских, художественных и политических кружков. В каждом более или менее значительном городе были общества имени Канта, Шо­пенгауэра, Фихте, Гете, Шиллера, Клейста, Моцарта, Вагнера и т. д., и т. д. За годы эмиграции я прочел в этих обществах более трехсот докладов,» — пишет Степун («Бывшее и несбывшееся», стр. 263). Эти доклады Степун читал наряду с регуляр­ными лекциями в Дрезденском техническом высшем учебном заведении. С. Франк читал в Берлинском университете, а наряду с этим делал тоже много докладов.

Печальным явлением современной Германии является то, что вторая ее военная катастрофа совсем не вызвала аналогичного духовного подъема, что особенно заметно теперь, когда умерли последние крупные богословы и философы, формиро­вавшиеся еще до 1933 г. Теперь уже тоже покойный очень крупный немецкий историк Франц Шнабель, написавший 4-х томную историю 19 века, где касается не только политической, но и духовной истории Европы этого столетия, сказал, что Гер­мания на поражение 1918 г. ответила все же Освальдом Шпенг­лером, но на поражение 1945 г. не ответила ничем.

Несмотря на интенсивную интеллектуальную жизнь Гер­мании в 1918-1933 гг., несмотря на живой интерес к России, многие доклады и лекции тех, кто остался в Германии, и их личные дружбы с немецкими мыслителями (укажем хотя бы на дружеские отношения между С. Франком и Николаем Гарт­маном), интерес к русской философии и русским философам оставался более интеллектуальным, чем экзистенциальным. Феномен «Россия» изучался со всех сторон как некий привле­кающий или пугающий объект, не имеющий, однако, отноше­ния к непосредственному ходу собственной жизни и собствен­ных интеллектуальных построений. Следует отметить, что как раз Бердяев способствовал такому восприятию происшедшей в России катастрофы. Он говорил о «русской идее» и тем самым давал возможность заглушить свою собственную смутную тре­вогу, смутное предчувствие, что происшедшее имеет фунда­ментальное значение не только для одной России. Несмотря на то, что Бердяев покинул Германию, он оставался в Германии самым популярным философом из числа русских изгнанников. Второй причиной его популярности было то, что Бердяев легко читается даже философски малообразованными людьми. Легкость эта только кажущаяся. Она проходит мимо того, что Бердяев хотел сказать по существу, а сведение большевистской катастрофы на узко национально и чисто русское явление — это совершенно одностороннее и искаженное понимание Бердяева. Но оно было популярно. Мне и после второй мировой войны часто приходилось с ним встречаться.

Почти все произведения Бердяева были переведены на не­мецкий язык, но лишь немногие (например, «Новое средневе­ковье») были переизданы после второй мировой войны. Произ­ведения Бердяева можно достать теперь только в библиотеках. О Бердяеве же было написано больше всего монографий и статей, не только поверхностных.

Появились на немецком языке и почти все произведения С. Франка. До 1933 г. С. Франк опубликовал, кроме того, много статей, написанных им по-немецки. Не все переведены на рус­ский язык. Но Франк никогда не был в Германии так популя­рен как Бердяев.

Знакомы в Германии и с Лосским, которому в 1934 г. даже был посвящен сборник, выпущенный ко дню его 60-летия. Но и этот русский философ, создавший свою оригинальную фи­лософскую систему, наиболее систематический мыслитель из всех русских, не получил заслуженного распространения. С. Булгакова знают в Германии еще меньше, до последнего вре­мени им интересовались только некоторые богословы.

Ф. Степун был весьма популярен и известен в Германии. Все его произведения вышли на немецком языке, его последняя книга « Mystische Weltschau. Fünf Gestalten des russischen Symbolismus: Solowjew, Berdjaev, Iwanow, Belyj, Blok » была написана по-немецки и вышла в свет только на этом языке. Но школы своей Степун в Германии не создал.

1933 г. явился немецкой катастрофой, переломом всей ин­теллектуальной жизни. С. Франк уже не мог читать в Берлине, больше того, сама его жизнь подверглась опасности. В 1937 г. ему удалось перебраться во Францию. В том же году Степуну было запрещено читать лекции. Он возобновил свою профес­сорскую деятельность после войны в Мюнхене и читал до 1960 г. историю русской мысли. Но после ухода его в отставку этот предмет был вообще в Мюнхене ликвидирован, а Мюнхен был единственным университетом в Германии, где такой пред­мет существовал. О русской философии можно читать только в рамках истории, славистики или политологии. Следует от­метить, что по немецкой традиции славистика занимается ис­ключительно лингвистикой и художественной литературой, так что нужна индивидуальная инициатива, чтобы включить в славистику и русскую философию.

На Бердяева национал-социализм в Германии произвел потрясающее впечатление. После своего короткого и малопо­нятного «флирта» с итальянским фашизмом он сразу же резко отверг национал-социализм. Полное непринятие национал-социализма, видимо, объясняет его временное приближение к большевизму, не переходившее, однако, известной линии. Этот крупный, но часто экстренный мыслитель, так и не почувство­вал до конца, что оба эти феномена совершенно родственны и никакой противоположности собой не представляют, и что в любом социализме (а особенно большевистском) «бездна ме­щанства», как говорил Герцен, т. е. того, что Бердяев так го­рячо ненавидел.

В самой Германии вторая война разрушила не только горо­да, но и нечто несравненно более ценное: духовную традицию. Мне кажется, что сейчас нет в мире другой страны, которая бы так мало была внутренне связана со своими историческими и духовными национальными традициями как Германия. Осо­бенно это, конечно, заметно у молодежи. Тем более трудно было сохранить традицию интереса к русским мыслителям.

Во время войны вспыхнул еще раз огонек этого интереса. Степун рассказывает об очень пылких и глубоких письмах с фронта его бывших учеников. Но и в тылу зашевелился но­вый интерес к России: «На столах многих немцев снова появились уже давно прочитанные тома Толстого, Достоевского, Лескова, Соловьева, Бердяева и Ключевского» («Бывшее и несбывшееся», т. I, стр. 365).

В первое время после войны обманувшаяся и обманутая не­мецкая молодежь искала ответа на волновавшие ее вопросы повсюду, и лекции Степуна посещались далеко не только теми, кто хотел специально изучать Россию. Но эти поиски не вы­кристаллизовались в какие-нибудь крупные, хотя бы и единич­ные духовные явления. Постепенно они растворились в очень, может быть, даже слишком скором хозяйственном возрождении Германии (я здесь говорю все время только о западной Германии). Это «хозяйственное чудо», кажется, абсорбировало и большую часть духовных сил. То, что Германия послевоенных лет политически решительно повернулась лицом к Западу, спасло ее существование как свободной страны, но одновремен­но почти совсем погасило интерес к России и русскому мышле­нию. Проводить настоящее, четкое различие между больше­вистской Россией и русским немарксистским мышлением было все еще трудно.

Неожиданный феномем неомарксизма в Германии застал германскую духовную элиту неподготовленной. Академический марксизм «критической теории» Адорно и Хоркхеймера очень скоро выплеснулся в бестрадиционные и совсем плохо ориен­тирующиеся студенческие массы молодежи и все больше теряя глубину потек по двум марксистским направлениям : советскому и маоистскому. Оба грозят полным сломом того, что Германия построила в послевоенные годы. Таким образом, марксизм, и даже в ленинском его толковании (т. к. на Ленина ссылаются оба марксистских течения), стал сейчас непосредственно и экзистенциально актуален для самой Германии и ее нынешнего духовного кризиса. Психологическая ситуация известной части немецкой молодежи так сходна с таковой русской молодежи начала этого века, что когда я иногда во время своих докладов цитирую статью С. Булгакова в «Вехах» «Героизм и подвижничество», но не говорю, откуда я цитирую, слушатели думают, что это написал какой-нибудь современный немецкий автор.

В этой атмосфере становятся более понятными и интерес­ными не только некоторые абстрагированные от почвы их ду­ховного возникновения философские или религиозные идеи русских мыслителей, но и их непосредственное становление в отталкивании от марксизма и антихристианства. В этой связи могу пока указать только на две книги, мою «Freiheit und Not­wendigkeit in der Geschichte. Zur Kritik des historischen Materialismus», вышедшую в 1970 г. в Мюнхене и содержащую главу о П. Струве и С. Булгакове в разрезе их перехода « от марксизма к идеализму», и на вышедшую вслед за ней книгу Bastiaan Wielenga, «Lenins Weg zur Revolution. Eine Konfrontation mit Sergej Bulgakov und Petr Struve im Interesse einer theolo­gischen Besinnung», München, 1971.

Виленга, ученик известного левого профессора люте­ранского богословия в западном Берлине Гельмута Голльвицера, сам левый богослов. Эмоционально ему ближе всего Ле­нин, в котором он еще видит идейного революционера, скорее фанатика, чем беззастенчивого властолюбца, лишенного всяних этических основ. Тем не менее, чрезвычайно интересна по­пытка объективно подойти к Булгакову и Струве (что ему по отношению к Струве удается меньше, т. к. он совершенно отри­цательно относится к государству, которое Струве постепенно научился ценить) и показать проблематику атеистической ре­волюции, которую последнее время так бездумно принимали многие западные левые богословы, и показать ее именно на примере русских мыслителей, ушедших из марксизма.

У Виленга есть такая фраза о Ленине: «Конечно, далеко не все, что было сделано Лениным и большевиками, можно ’понять и оправдать’, и именно с точки зрения его же ’идеала’. Но лишь очень немногие имеют право высказать это осужде­ние Ленину на основе собственной горячей борьбы против от­вратительного ада» (стр. 219). Виленга здесь, как и во всей своей книге, полемизирует против теплопрохладности и мещан­ства (он и у Булгакова больше всего подчеркивает антимещанские моменты), и Ленин кажется ему антимещанином, в чем он, однако, ошибается.

Но я привела эту цитату, потому что думаю, именно теперь А. Солженицын своим «Архипелагом ГУЛагом» вполне приобрел право на высказанное им непринятие Ленина. Здесь линии смыкаются и начинается, может быть, глава новых взаимоот­ношений между русскими мыслителями и теми, кто старается отстоять свободу в Германии. Именно в Германии поняли рус­ские голоса особенно хорошо, и такие высказывания уже проз­вучали из уст новых изгнанников. Хотя в наше время их принимает и с ними говорит не правительство, а оппозиция. Этот новый диалог сможет, будем надеяться, возбудить интерес и к тем русским философам-изгнанникам, для которых еще не нашлось замены и которые актуальны и в наши дни для России и для Германии.

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 14.07.2015