Русская философия – это совсем не обязательно философия на русском языке ( Интервью с заведующим кафедрой истории русской философии М. А. Маслиным)

М. М. Надо сказать, что когда я учился, строгой специализации по кафедрам не было, можно было писать курсовую один год на кафедре истории русской философии, другой – на кафедре истории зарубежной философии. Я, к примеру, писал одну из курсовых у Игоря Сергеевича Нарского. Ну и, кроме того, мой отец был философом и тоже историком русской философии. Он меня всячески подталкивал к русской философии, а я колебался между историей зарубежной философии и историей русской философии. Но отец умер в год моего окончания университета, в 1970 г. и поэтому в память об отце и после написания дипломной работы – «Проблема человека в философии Герцена» – и я решился. Выбор тем был тогда небольшим. Герцен, Чернышевский, в лучшем случае Чаадаев и славянофилы, религиозной философией мало кто занимался. В. В. Но Вы ведь необычный историк русской философии. Ваши первые работы и диссертации посвящены западным интерпретациям русской философии. Можете Вы рассказать об этом?

М. М. Да, об этом стоит поговорить. В те времена заведующим кафедрой был Иван Яковлевич Щипанов, который поощрял мои занятия зарубежной историографией, и я подал документы на стажировку. Кандидатская диссертация у меня была связана с зарубежной историографией народничества. Тогда народничеству на Западе уделялось много внимания в контексте русских корней ленинизма. Эта идея подвергалась в нашей литературе критике, а сейчас я вижу, что она имеет много оснований – ленинизм проистекает из той ментальности интеллигентской, которую заложили народники. Уже будучи научным сотрудником кафедры, в 1981 г., Щипанов еще жив был – я отправился на четырехмесячную стажировку в США. Моим эдвайзером был ныне здравствующий Джеймс Патрик Скэнлан, один из ветеранов американской философской русистики. Мне помогал – хотя я с ним не встречался, но переписывался – Джордж Клайн, это фигура знаменитая, он — переводчик на английский язык «Истории русской философии» В. В. Зеньковского, причем он создал не просто перевод, а перевод авторизованный, он переписывался с Зеньковским и тот контролировал процесс; эта переписка сейчас в Доме А. И. Солженицына, туда ее передал сам Клайн. Клайн присылал мне свои работы (что было для того времени необычно, мое заочное знакомство и общение происходило в разгар холодной войны), а со Скэнланом у меня вообще установились очень хорошие отношения.

Он дважды стажировался на нашей кафедре, и я познакомился с ним еще в Москве. Важно, что оба они известные в США философы – как правило, американские русисты слависты, а они философы. Клайн был даже президентом Американского гегелевского общества и Американского Метафизического общества. Ему сейчас далеко за восемьдесят. Кстати, по окончании стажировки я написал статью о философской советологии для журнала «Коммунист», но она не была опубликована. Насколько мне известно, против ее публикации был главный редактор журнала, философ Р. И. Косолапов, сторонник жесткой идеологической линии. Наверное, ему могла не понравиться моя мысль о том, что советология неоднородна.

Среди советологов были не только профессиональные русофобы и примитивные антикоммунисты, не знающие ни России, ни русской культуры (таких я встречал в Америке), но также люди весьма компетентные, изучившие марксизм ничуть не хуже советских философов. С ними важно вести диалог. Клайн и Скэнлан как раз представляли такой тип советолога. И тот, и другой уже в постсоветское время неоднократно публиковались в «Вопросах философии», Скэнлан опубликовал монографию «Достоевский как мыслитель» (в 2006 году переведена на русский язык). На мой взгляд, это одна из наиболее ценных работ о философии Достоевского. Скэнлан написал ряд статей для энциклопедии «Русская философия», вышедшей под моей редакцией в 2007 году. Пользуясь давним знакомством, я пригласил Клайна и Скэнлана в наш юбилейный сборник и оба они дали интересные статьи. Я их перевел и они будут опубликованы в сборнике научных статей, подготовленных кафедрой к юбилею.

В. В. А что это за сборник?

М. М. Он сдан в печать в издательство МГУ. Называется «Русская философская мысль: на Руси, в России и за рубежом». Сборник получился интересный, пользуясь случаем, рекомендую его всем интересующимся русской философией. Последний раздел включает статьи двух американских авторов, двух польских авторов, украинских авторов – мы как-то еще не приучились рассматривать украинскую традицию как зарубежную. Но после России самое большое количество литературы о русской философии публикуется именно на Украине. А на третьем место по количеству публикаций – Польша. В этом юбилейном издании семь разделов, и седьмой раздел целиком посвящен рецепции русской философии за рубежом. В этом разделе, кстати, впервые даются интеллектуальные портреты трех китайских исследователей русской философии.

В. В. С китайцами это, конечно, отдельная тема. Но вернемся к англоязычной истории философии. Если говорить именно об этой традиции – как, на Ваш, взгляд, понимают они нас или нет? Как Вы оцениваете их историко-философские усилия?

М. М. Если говорить об англоязычной традиции, то это не только американская, но и британская, хотя и не чисто британская – основы современного философского россиеведения в Британии заложил сэр Исайя Берлин…

В. В. Сам отчасти россиянин…

М. М. Ну у него русско-еврейское происхождение, родился в Риге, детство провел в Риге и Петрограде. Он, конечно, блестящий стилист, автор знаменитой книги «Russian Thinkers», которая многократно переиздавалась. Классические его сюжеты о Толстом, о Герцене… Герцена он чрезвычайно высоко ценил, это любимый его писатель. В послевоенный период он становится лидером исследования русской мысли в Англии и США. Отец Георгий Флоровский, который также претендовал в ту пору на лидерство (он работал в Колумбийском университете, в Принстоне и Гарварде и оказал большое влияние на американскую русистику) его ревновал в этом качестве и при случае старался всячески «лягнуть». Кстати, недавно была большая конференция по Герцену в Институте философии, где я тоже принимал участие. Приехали Корин Амашер и Жорж Нива, известные швейцарские слависты, Анджей Валицкий. Валицкого сейчас следует считать специалистом номер один в англоязычном мире, хотя он поляк. Стэнфордский университет ежегодно переиздает его книгу «Русская мысль от Просвещения до марксизма». Т. е. это самое распространенное руководство по истории русской философии в англоязычном мире. А с именем Валицкого в моей работе связан такой казус: 1995 год, выходит словарь по русской философии под моей редакцией, и там статья «Историография русской философии». В ней две части, одна написана Б. В. Емельяновым, известным екатеринбургским автором, а вторая мной. Называлась она «Западная историография»; позже, в «Энциклопедии» я переименовал ее в «Зарубежную историографию», потому что занимаются русской философией теперь не только на Западе. Так вот, я пишу там, что в России пользуются академической известностью труды американского ученого польского происхождения Валицкого. Через некоторое время я получаю письмо от Валицкого, и в этом письме он говорит, что он не американский, а польский историк. Он пишет: «я поляк и член Польской академии наук, поэтому прошу в следующем издании исправить эту ошибку». Ошибка была исправлена. Она возникла потому, что Валицкий в течение многих лет работал в католическом университете Нотр Дам (Индиана, США). Это еще одно доказательство того, что корни американской русистики – европейские и русские. Потом я встречался с Валицким дважды в Москве. Можно сказать даже, что мы исповедуем с ним сходные научные принципы. Валицкий считает, что русская философия – неотъемлемая часть европейской философии, и всякие попытки доказать самобытность русской философии в смысле «самого по себе бытия» несостоятельны. Я эту позицию поддерживаю. Такая же позиция у самого знаменитого современного историка философии – Фредерика Коплстона. Вы, Вадим Валерьевич, о нем писали, однако как об историке западной философии. Между тем, у Коплстона две монографии, специально посвященные русской философии. Вообще его работы можно считать эталоном объективности. Интересно, что тексты русских мыслителей он цитирует не только по переводам, но и по русским оригиналам.

В. В. Ну а теперь обратимся уже к нашей традиции изучения отечественной философии, собственно к кафедре. И первый вопрос, который у меня возникает в связи с ее семидесятилетней историей, такой: а почему все-таки она называлась и сейчас называется кафедрой истории именно русской, а не российской или отечественной философии?

М. М. Сейчас объясню. Возникновению кафедры мы обязаны не столько каким-то научным, сколько идеологическим обстоятельствам. На это указывает основание кафедры в структуре Московского университета в тот же день, когда был упразднен Коминтерн. Он был упразднен именно 15 мая 1943 года. И первым заведующим кафедрой был Михаил Трифонович Иовчук, в будущем член-корреспондент Академии наук, а в те времена партийный работник. Так вот название кафедры объясняется тем, что в связи с упразднением Коминтерна в борьбе с фашизмом партийная установка заключалась в том, чтобы делать акцент на национальной традиции. Ну а вторая причина – война. Тогда приветствовались ссылки на Суворова и других гениев военного дела, но одновременно и на русских философов. Так возникла идея классической русской философии, по аналогии с классической немецкой философии. Она имела, конечно, идеологическое происхождение. Как у поэта: «У советских собственная гордость… кепчонку не сдернем с виска». А тут у советских русских собственная гордость. Отсюда понятно, что основание кафедры было не столько научно-образовательным, сколько политико-идеологическим решением, призванным раскрывать советский патриотизм на материале статей В. И. Ленина «О значении воинствующего материализма» и «О национальной гордости великороссов».

В. В. Но ведь потом кафедра была переименована в кафедру истории философии народов СССР.

М. М. С 1955 г. кафедра стала называться кафедрой истории философии народов СССР, и в лекционный курс стали включаться отдельные лекции по истории философской мысли Закавказья, Средней Азии, Прибалтики, Украины, Белоруссии и Молдавии. В целом же переименование кафедры сказалось главным образом не на учебном процессе, а на научной работе. Кафедра прекратилась в вузовский центр подготовки специалистов для союзных и автономных республик. Да, но, кстати, что касается основных европейских языков, то там слово «русский» не отличается от слова «российский».

В. В. Но в нашем-то языке отличие есть. Просто объясните мне, Михаил Александрович, что вкладывается в эти слова «русская философия»? Я просто не совсем понимаю, чем в наши дни это название лучше названия «российская философия»?

М. М. В наши дни не всякая философия, развивающаяся в России, связана с нашей собственной традицией. У нас сколько угодно сейчас текстов, относящихся не только к европейской, но и к восточной традиции. Но эти тексты изданы в России, следовательно, они принадлежат российской философии. А русская философия – это совсем не обязательно философия на русском языке. Русская философия существует на нескольких языках. Во-первых, церковно-славянский, затем латинский, немецкий – вспомним Фельдштрауха. Можно ли его отнести к русской философии? Русская или российская? Здесь сложнее. Скорее всего, Фельдштраух – немецкий философ, живший в России. Значит, российский философ. В конце концов, Кант тоже был подданным Российской империи. Чаадаев все восемь своих «Философических писем» написал по-французски, но мы называем его русским философом. У Франка, Ильина есть много работ, написанных по-немецки.

В. В. Как же быть? Какие тогда критерии? Если этническая принадлежность неважна… Или важна? Можно быть русским философом, будучи по национальности немцем?

М. М. Можно. Можно быть также русским философом – евреем (Шестов, Франк). Хотя Франк, например, один из самых русских по духу философов, проповедник того, что он называл «русским мировоззрением».

В. В. Так как же тогда?

М. М. Тут укоренилась традиция. Переломить эту традицию мы уже не можем. Тем более существование этой традиции подпирает то, что выговаривается на основных европейских, а теперь уже и на восточных языках. Там везде мы фигурируем как носители и выразители идей русской философии, а не российской философии. У Скэнлана, кстати, есть текст, с которым он выступал на одной представительной конференции в США, и текст этот называется: «Что русского в русской философии»? В одной из своих книг А. А. Гусейнов заметил, что недостаточно сказать про того или иного автора, что он философ. Надо добавить: русский, французский, китайский и т.д. Кстати, на последнем Афинском Всемирном философском конгрессе была секция русской философии, а не философии в России.

В. В. А как Вы отвечаете на этот вопрос?

М. М. Я отвечаю в духе Бориса Петровича Вышеславцева, который написал книгу «Вечное в русской философии». Главная мысль там следующая. Не существует никакой отдельной и ни на что не похожей русской философии, поскольку все ее основные вопросы являются вопросами мировой философии, но способ их решения весьма своеобразен.

В. В. Но, если Вы согласны с таким подходом, то в чем же это своеобразие?

М. М. Да, я согласен. Слово «самобытный» в философии не проходит. Есть самобытная живопись, самобытное искусство. Но самобытной философии нет, потому что русская философия занимается всеобщими вопросами.

В. В. Но вы сказали и о своеобразии.

М. М. Своеобразие не стоит понимать как наличие чего-то неповторимого, нигде, кроме России не встречающегося. Это надо показывать на конкретных примерах. Есть такой очень оригинальный мыслитель Николай Федорович Федоров. Несомненно, русский философ. В своей философии он выразил очень русское понимание смерти. Какое понимание? Смерть – главный враг и его надо победить. Может быть, только Тейар де Шарден во французской традиции близок Федорову…

В. В. Но ведь это очень христианская мысль в каком-то плане?

М. М. Да, но Федоров все-таки философ, а не богослов. С догматическим богословием он расходится. Он, например, считал, что пророчества о конце света в христианской традиции надо понимать условно. История не имеет конца. И надо все усилия устремлять на то, чтобы эти пророчества не сбылись. Что этому мешает? Смерть как главный враг. Люди должны объединиться для победы над главным врагом – это и есть философия общего дела. «Литургия» и переводится как «общее дело», он так понимал литургию. Так вот, когда люди поймут, что они не просто люди, а сыны человеческие или дочери человеческие, эти цели будут достигнуты. Это вот и есть такое русское понимание смерти. Но, собственно говоря, это и есть главный мотив философии общего дела. Светлана Григорьевна Семенова, главный исследователь философии общего дела, называет это активным христианством. Но это философия, подчеркиваю. Это не богословие. С догматическим богословием у него есть много расхождений. И православные богословы его часто критиковали. Флоровский вообще не считал его христианином.

В. В. Но Вы ведь не случайно выбрали Федорова? Вы считаете его показательной фигурой для понимания своеобразия русской философии?

М. М. Не случайно. Тема смерти осмысливается в русской традиции не так, как в западной. Это можно понять через культуру. Скажем, в современной европейской культуре есть идея эвтаназии. Что такое эвтаназия? Прекрасная, легкая смерть. А в русской традиции – смерть это всегда трагедия. Для примера возьмем «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого. Это философское произведение, экзистенциальное. И подобных текстов можно несколько привести. Например, в «Скучной истории» Чехова смерть нарисована еще острее, не столько как страх перед физическим умиранием, сколько как ужас перед лицом утраты всякого смысла в жизни. Это русское понимание смерти.

В. В. Но есть и другие примеры. В «Мастере и Маргарите» Булгакова, к примеру, смерть вовсе не выглядит столь уж трагичной.

М. М. Да, но это совсем не экзистенциальный текст. Булгаков – великий мастер гротеска или художественной фантастики. Его текст не следует понимать как жезнесмысловой. В нем много вызывающего и сатирического. Да и писал он свой роман, не надеясь на публикацию, чуть ли не для единственного читателя – своего друга П. С. Попова. К тому же вполне возможно, что доступный нам сегодня текст — это совсем не окончательный вариант.

В. В. Хорошо, спасибо. Давайте теперь вернемся к кафедре. С названием мы разобрались. Давайте теперь разберемся с ее историей. Какие-то этапы здесь можно выделить?

М. М. До середины или даже конца 50-х гг. – это начальный этап, заданный политикой и идеологической ситуацией того времени. Второй этап, конечно, совершенно особый. Кафедра после 1955 года называлась «кафедрой истории философии народов СССР». Она стала кузницей кадров не только через студенчество, но и через аспирантуру. Огромная аспирантура была. У нас учились представители чуть ли не всех республик СССР. Многие из них впоследствии стали в своих республиках известными людьми, многие стали этнократами, другие, наоборот, до самого последнего времени выступали в пророссийском духе. Был такой Федор Матвеевич Верцан, этнический молдаванин. Он написал монографию: «Молдавия и Россия: философские связи». Главная идея была интернациональной: у нас много общего, общие темы, даже общие персоналии, такие как Дмитрий и Антиох Кантемиры. Но книга вызвала в Молдавии критику, и не просто где-нибудь, а в молдавской элите, которая и в советское время стояла на националистических позициях, и Верцан не мог там защищать докторскую диссертацию. Поэтому он приехал к нам, сначала на стажировку, а впоследствии успешно защитил диссертацию. Такого рода примеров много. В общем, получалось так, что представители нерусских народов получали право легитимизировать даже бесписьменные источники, в том числе религиозные. А писать о русских религиозных мыслителях можно было только критически.

В. В. А ведь именно тогда был издан многотомный учебник истории философии народов СССР?

М. М. Да, студенты называли его «синяя птица». Назывался он «История философии в СССР». Там было пять томов. Между четвертым и пятым томом, где описывались острые идеологические дискуссии в СССР, была большая дистанция. Это был основной учебник, хотя это научная монография по стилю и формату.

В. В. А когда кафедра была опять переименована в «кафедру истории русской философии»?

М. М. Свое второе рождение кафедра переживает начиная с 1989 г., когда заведующим стал В. А. Кувакин, сменивший в 1985 г. исполняющего обязанности заведующего кафедрой В. В. Богатова, назначенного на эту должность после смерти И. Я. Щипанова. Некоторое время она называлась «кафедра истории отечественной философии». Но это название не было закреплено официально. А в 1992 году кафедра вернула себе ее первоначальное название.

В. В. Но это переименование произошло еще до распада СССР?

М. М. Да

В. В. А почему так случилось?

М. М. Мы уже фактически не читали соответствующие разделы курса, связанные с тем, что студенты называли «ифнс» (аббревиатура от истории философии народов СССР). Правда, от того времени у нас еще оставался профессор Мамедов, азербайджанец по национальности, он продолжал заниматься философией Кавказа. Сейчас на кафедре работает его ученик, Теймураз Муссаевич Караев. Кстати, его проблематика, кавказоведение, пользуется сейчас большим спросом. Он читает курсы по кавказоведению в ИСАА и на факультете Иностранных языков и регионоведения.

В. В. Теперь нам было бы логично поговорить о последнем этапе и о главных достижениях кафедры. Кстати, ведь этот этап во многом совпадает с Вашим заведованием.

М. М. Да, я заведующий с 1992 года, с того времени, когда кафедре уже было возвращено ее прежнее название.

В. В. А это была Ваша идея?

М. М. Это была общекафедральная идея, она возникла еще тогда, когда заведующим был Валерий Александрович Кувакин и именно при нем кафедре было возвращено старое название.

В. В. Хорошо, и давайте поговорим теперь об этом новом этапе, о самом важном из сделанного.

М. М. Думаю, что такие кафедры, как, скажем, кафедра логики и даже социальной философии вряд ли так сильно поменяли структуру своего курса. А кафедра истории русской философии коренным образом изменила предметное поле той дисциплины, которая читалась раньше. Главное в нашей повседневной университетской работе заключалось в создании совершенно нового курса истории русской философии, в научном и методическом обеспечении этого курса. Учебник был создан. Все 90-е годы мы работали над ним, и в 2001 г. он вышел. Там много авторов, известных историков философии. Разумеется, это не авторский учебник. В советские времена подобием авторского учебника был учебник Галактионова и Никандрова, двух ленинградских авторов. Хотя я, конечно, отношусь к московской школе, но должен сказать, что ленинградский вариант был лучше упомянутой «Истории философии в СССР». Да, он был марксистским, но не таким партийным.

В. В. А ваш учебник, о котором мы говорим, – он объективистский?

М. М. Какой-то партийной позиции там нет, это исключено. Там представлена интегральная версия истории русской философии. В современной литературе получился перекос в сторону религиозной философии. Во многих учебниках сделан акцент на религиозной философии, и кажется, будто другой в России и не было. А в нашем учебнике этого нет. У нас интегральная версия. В двух-трех словах ее можно охарактеризовать так: все состоялось, как состоялось. Из песни слов не выкинешь.

В. В. Но Вы ведь сделали не только учебник, но и энциклопедию?

М. М. Энциклопедия – это наш основной проект. На него потрачено много сил. Работа была очень большая. Первый вариант «Русская философия. Словарь» вышел в 1995 г., был переиздан в 1999 г. Самое ценное может быть даже не в создании самого продукта, а в том, что нам удалось привлечь самых квалифицированных специалистов – и не только отечественных, но и зарубежных. Тот же Скэнлан написал несколько статей, которые сохранены и в новых изданиях. Так что теперь мы хорошо знаем всех основных специалистов, сотрудничаем с ними, это очень важно.

В. В. Тут напрашивается вопрос: а сколько их, серьезных специалистов?

М. М. Серьезных не так много, десятка три.

В. В. Так мало?

М. М. Просто пишущих очень много, но настоящих специалистов немного. Настоящими специалистами я называю тех, кто имеет целостное представление о всей тысячелетней истории русской философии. Недостаточно быть специалистом по одной персоналии или проблеме. Вот в истории зарубежной философии большая специализация, здесь трудно охватить все эпохи. Хотя и есть такие уникумы, как Василий Васильевич Соколов. Так вот, таких специалистов, способных читать цельный курс, от середины XI в. до наших дней, их очень немного. И я их могу назвать. Емельянов Борис Владимирович (Екатеринбург), Ермичев Александр Александрович (Петербург), Шапошников Лев Евгеньевич и Федоров Александр Александрович (Нижний Новгород), Ерыгин Александр Николаевич (Ростов-на-Дону). С ними мы постоянно сотрудничаем. Есть высококлассные специалисты в конкретных областях. Например, по истории русской гносеологии и логики – Валентин Александрович Бажанов (Ульяновск). Ну, и конечно, москвичи — Михаил Николаевич Громов, Вячеслав Владимирович Сербиненко, Олег Викторович Марченко, Олег Тимофеевич Ермишин. Из представителей младшего поколения на нашей кафедре я бы особо отметил Алексея Павловича Козырева, Бориса Вадимовича Межуева и Василия Викторовича Ванчугова.

В. В. А проблемы есть в этой области, в исследованиях русской философии? Насколько я могу судить, к примеру, мало научных изданий сочинений наших авторов?

М. М. Пожалуй, главная проблема действительно в том, что нет ни одного полного научного собрания сочинений ни у одного русского философа.  Соловьев задуман в 20 томах, вышло 4 тома. И остановилось. Остановилось, хотя проект инициирован, как известно, Институтом философии, принимает участие и наша кафедра… Но заглох проект. Единственный, кто имеет такое полное и качественное научное собрание сочинений, это Розанов. Но это благодаря такому энтузиасту как Николюкин Александр Николаевич. Такого рода проекты, конечно, делаются только энтузиастами.

В. В. А как Вы это объясняете?

М. М. Ну, во-первых, общий уровень научного книгоиздания очень упал. Сейчас поднять научное собрание сочинений очень сложно. Институт квалифицированных научных редакторов почти перестал существовать. Очень трудно их найти. А научное собрание сочинений без этого контингента специалистов невозможно осуществить. Маломощные частные издательства (а иных сейчас нет) публикуют, главным образом, готовые оригинал-макеты. На большее они, как правило, не способны. Ну и потом — затраты. Проект Новой «Философской энциклопедии» в четырех томах, насколько мне известно, стоил миллион долларов. Так что нужны средства. А кто их выделит? Наука у нас не финансируется. Таких просвещенных меценатов как Маргарита Кирилловна Морозова, благодаря которой в начале ХХ века начались научные публикации русских философских текстов, сегодня нет.

В. В. Продолжая тему современных исследований, хочу попросить Вас посоветовать какие-то удачные монографии по истории русской философии читателям этого интервью.

М. М. Очень важной и очень удачной, в подлинном смысле слова пионерской является монография Михаила Николаевича Громова «Структура и типология русской средневековой философии». До Громова не было ясного представления о том, чем же была русская философия раннего периода. Недавно Громов опубликовал «Изборник», однотомное собрание своих сочинений. Это тоже важное научное событие. Причем написаны его работы предельно ясно, хотя предмет сложный. Дополняют работы Громова исследования его коллеги Владимира Владимировича Милькова. Это наши выдающиеся антиковеды и медиевисты.

В. В. А еще какие-нибудь бриллианты?

М. М. Я уже отметил тридцатитомное издание сочинений Розанова, поскольку это единственный случай такого рода. Хотя в нем принимали участие главным образом филологи, но, я считаю, что это находка для историка русской философии. А если говорить об удачных монографиях, то почему бы не похвалить наш диссертационный совет. У нас защищался Дмитрий Юрьевич Лескин. Он написал уникальную и новаторскую работу «Метафизика слова и имени в русской религиозной философии», на эту же тему вышла книга Анны Игоревны Резниченко, это наша выпускница, она работает в РГГУ. Очень важное и, можно сказать, прорывное значение имеют работы Вячеслава Николаевича Жукова. Он пишет по русской философии права. Как известно, в Московском университете существовало два рода профессиональной философии – на юридическом факультете и на историко-филологическом, где была, собственно, кафедра философии. Они дополняли друг друга, соединялись в Московском психологическом обществе, где была общая площадка для обсуждения философских проблем.  Чичерин,  Новгородцев,  Ильин – традиция философии права была очень развита. И Жуков как раз пишет на эту тему. Только что вышла его новая книга на эту тему. В последние годы историей русской философии активно занимается Неля Васильевна Мотрошилова, которая написала прекрасную монографию «Русские мыслители и философия Запада». Нельзя не назвать также две блестящие монографии Пиамы Павловны Гайденко, посвященные русской религиозной философии. Лучшей книгой, посвященной рецепции в России немецкой философии, а именно философии Канта, я считаю недавно вышедшую монографию Алексея Николаевича Круглова. Очень высоко я оцениваю также опубликование Вадимом Валерьевичем Васильевым русского перевода книги Передумина-Колыванова «Наблюдения о человеческом духе…». И, наконец, не могу не назвать две замечательные монографии сотрудников нашей кафедры – Алексея Павловича Козырева «Соловьев и гностики» и Василия Викторовича Ванчугова «Очерки философии самобытно-русской». Эти работы получили высокую оценку профессионалов – историков русской философии.

В. В. Спасибо! Ну а теперь последний и, как мне кажется, логичный вопрос – о планах, планах кафедры и Ваших собственных планах как исследователя.

М. М. У меня так получается по жизни, что я – жертва коллективных проектов. Так сложилось. Сейчас работаю над очередным коллективным проектом, он называется «Энциклопедия классического евразийства». Я его возглавляю, под моей общей редакцией. Идет активный сбор материала. Тема имеет резонанс, причем не только научный, но и общественный и, можно сказать, идеологический, хотя под евразийство часто «косит» то, что таковым не является. Поскольку тема популярна, то надо отделить зерна от плевел, показать, чем же являлось настоящее классическое евразийство. Это большой проект. На стадии завершения находится также подготовка к печати второго издания энциклопедии «Русская философия». Как известно, первое издание вышло в 2007 году и было переведено на сербский (2009) и французский (2010) языки. Сейчас собрано более ста новых статей. За основу при подготовке второго издания взяты материалы «круглого стола», проведенного журналом «Вопросы философии». Будет много нового. Вот-вот из печати выйдет третье издание учебника «История русской философии» под моей редакцией. Это тоже коллективный проект. Но надеюсь, что через год-два мне удастся опубликовать и свою монографию, посвященную русской философии.

В. В. Но, тем не менее, надеюсь, что у Вас все получится, и еще раз поздравляю Вас и Вашу замечательную кафедру с юбилеем! Спасибо за интервью!

Нет комментариев