Русская идея: текст и реальность. Круглый стол

Тема будущего России – самая актуальная тема нынешних дискуссий и обсуждений. Недавно в Санкт-Петербурге по инициативе Международной ассоциации “Русская культура”, созданной профессором Дмитрием Ивашинцовым, состоялся Круглый стол, посвященный концепции Русского мира – культурного, экономического, а может, и государственного объединения России и многочисленных русскоязычных диаспор за рубежом. Речь шла о возможных координатах будущей русской идеи. В обсуждении приняли участие:

доктор наук, заместитель директора Института сравнительных социальных исследований Нина Андреенкова;

президент Международной ассоциации соотечественников,

почетный доктор Оксфорда Сергей Быков;

доктор философских наук, профессор Андрей Вассоевич;

кандидат богословия о. Вениамин;

контент-менеджер сайта “Конструирование будущего” Артур Гавриленко;

заместитель главного редактора журнала “Нева” Наталья Гранцева;

доктор технических наук, профессор, проректор Санкт-Петербургского морского технического университета Анатолий Константинов;

главный редактор издательства “Терра Фантастика” Кирилл Королев;

председатель фонда “Новое поколение” Ольга Курносова;

директор Института стратегических сферных исследований Лев Семашко;

доктор филологических наук, профессор ЮНЕСКО Дмитрий Спивак;

журналист Валерий Шубинский. Заседание вел петербургский писатель Андрей Столяров.

Мы предлагаем вашему вниманию запись выступлений участников этого Круглого стола.

Андрей Столяров. Если мы обсуждаем концепцию Русского мира, а с моей точки зрения, это сегодня единственно реальная для России версия существования, то нам необходима какая-то философия, могущая объединить русскоязычные диаспоры и метрополию. Если мы пытаемся предложить нечто вроде нового государственного образования, пусть даже на основе культуры, значит нам нужна философия такого нового государства. Фактически речь идет о выявлении современной “русской идеи”, как бы самоуверенно такая постановка вопроса ни выглядела. Я, конечно, не думаю, что нам удастся сформулировать эту идею прямо сейчас, но если мы наметим первичные параметры данной идеи, если мы очертим то смысловое пространство, в котором эта идея может существовать, тогда наш Круглый стол пройдет не напрасно.

Теперь я попробую обозначить первоначальный формат нашего разговора. Ситуация, на мой взгляд, выглядит так. Уже неоднократно высказывалась мысль, что человек живет не в реальности, он живет в ее отражении, которое создает культура. То есть человек существует в определенном “тексте”. Этот “текст” может полностью не совпадать с реальностью, может полностью с ней совпадать, может совпадать лишь частично. Однако при несовпадении “текста” с реальностью побеждает именно “текст”.

Дальше я буду пользоваться формулировками Александра Панарина, приведенными в его книге “Искушение глобализмом”. Согласно Панарину, в каждую историческую эпоху можно выделить так называемый “центральный текст”. Этот “текст” обладает одним важным свойством: он абсолютно законен, и его законность ни у кого не вызывает сомнений. Все же остальные “тексты” эпохи, как и все остальные социальные практики, приобретают законность только в соотнесении с этим “центральным текстом”. Для христианской эпохи таким “центральным текстом” являлась Библия. Все остальное становилось законным, только соотнесясь с этим “центральным текстом”. Для эпохи Просвещения или эпохи модерна, этим “центральным текстом” являлась, как ни удивительно, та же Библия, только Библия трансформированная, переведенная в светский формат, где стремление к царству Божьему истолковывалось как прогресс, личное спасение – как успех в профессиональной деятельности и так далее. Эпоха же постмодернизма, в которой мы сейчас пребываем, произвела одно любопытное действие. Постмодернизм полностью размонтировал этот “центральный текст”. Причем понятно, почему он это сделал. С точки зрения постмодерна, “центральный текст”, каким бы он ни был, светским или религиозным, это – “текст” абсолютно тоталитарный, “текст”, который всегда выстраивает и культуру, и общество “под себя”. Все, что не совпадает с “центральным текстом”, обычно им репрессируется. То есть постмодернизм боролся прежде всего против тотальности. В этом смысле размонтирование “центрального текста” было явлением прогрессивным: признавались равными все нации, все культуры, все языки, все религии, все народы. Однако тут же содержится и явное противоречие. Точно так же равноправными признаются и все социальные практики. Постмодерн считает: нет особой разницы между гуманистическими практиками и практиками насилия, между практиками фашизма и практиками демократии. Они все имеют право на существование. Вот в такой ситуации, на мой взгляд, мы сейчас пребываем, и данная теза может послужить отправной точкой дискуссии.

о. Вениамин. Значит, вы полагаете, что при несовпадении “текста” с реальностью всегда побеждает “текст”?

Андрей Столяров. Именно так. Примеров здесь сколько угодно: развитой социализм, фашизм, нынешний либерализм, любая из мировых религий…

Валерий Шубинский. Вы говорите, что мы живем в эпоху постмодернизма. Тут по каждому слову можно задать вопросы. Что такое “мы”? Что такое “эпоха модерна”? Что такое “постмодернизм”?

Кроме того, когда вы говорите о равноправии в рамках постмодернизма всех “текстов” и всех социальных практик, мне кажется, вы путаете теоретические концепции и их проекцию на конкретную политическую реальность. Так, концепция равноправия национальных культур в современной западной идеологии выглядит так: наша (западная) культура является в высшей степени толерантной, основанной на принципе мультикультуризма. Поэтому она выше других культур, которые толерантными не являются. Это противоречие постоянно присутствует в политической практике Европы и США.

Андрей Столяров. Конечно, я сильно упростил ситуацию. Правда, исключительно для того, чтобы можно было поставить крупные смысловые ориентиры. Они, на мой взгляд, заключаются в следующем. Европейская цивилизация завершила три глобальных проекта: христианский проект, проект просвещения и проект постмодерна. Всё, постмодернизм завершен. Что дальше?

Валерий Шубинский. Это еще вопрос, завершен ли постмодернизм.

Андрей Столяров. Разумеется, некое эхо и модернизма и постмодернизма мы ощущаем. Точно так же, как эхо христианской эпохи. Они присутствуют в нашем мире в качестве “теневых реальностей” и в этом смысле, конечно, воздействуют на него. Этого никто не отрицает. Речь сейчас о другом. Возможен ли четвертый глобальный проект? Возможно ли наметить в нынешней смысловой пустоте какое-то мировоззренческое направление? Куда нам двигаться дальше? Можно ли предложить новый “центральный текст”? Что он будет собой представлять? Как он соотносится с “русской идеей”? Как он соотносится с “европейской идеей”? Насколько эти идеи вообще совместимы?

о. Вениамин. Прежде чем что-то строить, прежде чем создавать новый глобальный проект, нужно сначала определиться с ориентацией. Европа прошла через Средневековье, Новое время, постмодернизм. Да, это их исторические периоды, они этим жили. Нам же рано играть в эти игрушки, потому что в целом мы еще не прошли ни через эпоху Просвещения, ни через Новое время. Мы еще только собираемся двигаться в ту сторону, и потому лично я поддерживаю европейский проект и главным “текстом” нашего времени считаю Всеобщую декларацию прав человека, которая была принята 10 декабря 1948 года. Там изложены, по сути, библейские заповеди без ссылки на Бога. Это так называемые общечеловеческие ценности. Они не противоречат христианским, просто в христианстве они получают некое метафизическое подкрепление. Причем сами по себе они вовсе не очевидны. Всякие ссылки на то, что можно быть нравственным человеком без Бога, кажутся мне инфантильными. Вот это самый “центральный текст”. И ничего нового мы уже не придумаем.

Наталья Гранцева. У меня вопрос. Проект единой Европы – это цивилизационный проект самой Европы. Мы можем полностью разделять их идеи. Но примут ли нас как равноправного участника такого проекта? Это наш проект или это все-таки их проект?

о. Вениамин. Это уже технические детали. Если нас не примут сегодня, нас примут завтра. Главное – определиться самим. На что мы ориентированы? На Европу? На цивилизационный проект, с которым связано все Новое время? Или мы опять играем в какие-то непонятные игры – евразийство, особый путь? В эти модные игры нашего времени.

Наталья Гранцева. Тогда у меня еще вопрос. Чем отличаются в цивилизационном плане атлантический проект, то есть проект США, и проект объединенной Европы? В основе их одна и та же Декларация прав человека.

о. Вениамин. Я существенных различий не вижу. Различия есть только между атлантическим проектом и евразийским проектом. Здесь проходит главная поляризация. Правда, никто не может внятно объяснить, что же представляет собой евразийский проект. Работы Дугина, например, – это просто попытка создать новую мифологию.

Наталья Гранцева. То есть вы предлагаете нам лишь догонять Европу: последовательно проходить стадии просвещения, модерна и постмодерна. А есть ли у нас на это время?

о. Вениамин. В противном случае мы потеряем времени еще больше.

Андрей Столяров. Позвольте два замечания. Сначала по поводу цивилизационных проектов. Атлантический проект, то есть проект США, имеет главной целью удержать настоящее – сохранить такое положение дел, при котором США останутся единственной сверхдержавой. Этот проект, на мой взгляд, обречен, потому что удержать настоящее не удавалось еще никому в истории. Европейский проект – это проект объединения сил для перехода к постиндустриальному обществу. В некотором смысле это тоже попытка удержать настоящее, потому что Европа также хотела бы сохранить свое лидирующее положение в мире. То есть оба проекта в значительной мере пересекаются. Однако и политические, и экономические интересы Европы и США сейчас расходятся, в частности, это просматривается по их отношению к исламскому миру, а значит, разделение проектов уже началось.

Теперь о Декларации прав человека. Речь здесь идет о построении гражданского общества в его нынешнем, западном, либеральном формате. Так вот, не надо иллюзий. Гражданское общество, как в Европе и США, нам не построить. Гражданское общество – это общество чрезвычайно регламентированное, общество, структурированное законами, подзаконными актами и корпоративными соглашениями. Всю эту юридическую механику надо еще создавать, ее надо внутренне согласовывать, отслеживать ее применение. Это целый класс людей, занятых непроизводительной деятельностью. Западное гражданское общество – общество чрезвычайно неэффективное и дорогое. Накладные расходы его покрываются за счет сверхдоходов, извлекаемых Западом из Третьего мира. У нас такой экономической возможности нет.

Анатолий Константинов. Мне представляется, что не нужно новых амбициозных проектов. Русская культура всегда существовала в определенных традициях. Не следует их ломать, ничего хорошего из этого не получится. Ведь традиционно, если вглядеться, мы всегда догоняли чужие культуры, однако усвоив их, создавали нечто свое. Не мы придумали, скажем, балет, это – французы, но великий русский балет все-таки появился. Итальянцы придумали оперу, и у нас она реализуется в новом качестве. Русская литература зародилась в Европе, но великой она стала именно здесь. Смешно думать, что мы только следуем в контексте европейских и средиземноморских идей. Мы всегда не просто копировали Азию и Европу, а переплавляли их соответственно нашим традициям. В этом, возможно, и заключается наша миссия.

Андрей Столяров. Вы сейчас обозначили мысль, которая витает в воздухе. Еще Достоевский писал, что русская идея – это всеединство идей. И межкультурная трансляция, синтез смыслов. принадлежащих разным цивилизациям, может действительно стать миссией России в современном мире. Посредничество между Западом и Востоком, посредничество между Югом и Севером. Конечно, эту идею еще нужно технологизировать, но по крайней мере здесь чувствуется направление дальнейшей работы.

Лев Семашко. Я хотел бы сконцентрироваться на социологической парадигме и с этой точки зрения посмотреть на проблему Русского мира. Анатолий Константинов хорошо сказал, что мы все время догоняем западную культуру. Вероятно, таков наш удел. Мы вроде бы не Европа, но все время догоняем Европу. Вроде бы мы не Азия, но от Азии все время пытаемся отстраниться. Это промежуточное состояние, с одной стороны, делает нас заложниками постоянного отставания, а с другой – чем-то таким не слишком определенным. Мне кажется, что новый век не может быть повторением тех, безусловно, важных традиций, которые существовали до начала XXI века. XXI век – это век глобализации, век информационного общества, век, который переворачивает все наши прежние представления. И в этих пертурбациях надо выбрать, на что ставить. Мне кажется, что надо ставить на новые силы. А какие новые социальные силы будут играть главенствующую роль в XXI веке? Опуская длинную цепочку причин и следствий, можно сказать, что в новую эпоху на место традиционных социальных аттракторов (консолидирующих структур) – а ими были и до сих пор остаются отраслевые группы, прежде всего транснациональные корпорации – приходят аттракторы новые, гораздо более мощные, совершенно иного качества, которые, в отличие от предшествующих, являются не антагонистичными по своему социально-экономическому положению, а гармонизирующими, скорее дополняющими друг друга. Идею подобных аттракторов высказал еще Олвин Тоффлер, когда говорил о формировании когнитариата – нового класса, который может стать ведущей силой информационного общества. Было бы интересно рассмотреть Русский мир с такой точки зрения: консолидация в рамках тех новых координат, которые выдвигает эпоха глобализации.

Нина Андреенкова. Хотелось бы отметить два важных момента. Первое – сочетание европейской и евразийской идей, которое было высказано, а второе – то, о чем говорил Андрей Столяров: создание новой государственности, новой державы на основе объединения метрополии и русских диаспор. Обе идеи интересные, обе имеют прикладную направленность. Их стоило бы поддержать. Но у меня, как у практического человека, сразу возникает вопрос: как их реализовать? Потому что, когда мы говорим о работе с нашими соотечественниками, мы даже не можем точно определить – кто они и сколько их. Они же все разные. Послереволюционная эмиграция, эмиграция послевоенная, эмиграция экономическая, эмиграция политическая. Вплоть до нынешней – до проституток и мафии. Как их объединить? Когда они здесь, они – немцы; когда они в Германии, они – русские. Хотя разрез глаз – казахский. То есть все они, разумеется, русские, любой национальности, они общаются между собой только как русские. Значит, они тоже носители русского языка и русской культуры. Значит, мы тоже на них опираемся. Тогда что мы воссоздаем? Державу громадную, евроазиатскую, или только российское государство? Этот очень сложный вопрос. Мне нравится идея Русского мира. Действительно, поднять этот пласт! Но каким образом эту идею реализовать, каким образом довести до конкретного результата? Здесь очень важно найти нечто связующее. Я призываю вас подумать об этом. Может быть, не отказываться от своего промежуточного положения, а именно его и использовать как концепцию?

Андрей Столяров. Идея Русского мира – не личная моя идея. Эту идею сейчас разрабатывает целая группа московских и петербургских социотехнологов. При этом мы исходим из двух ограничений, наличествующих в России. Первое: у нас нет технологий информационной эпохи и создавать их, опираясь лишь на собственные ресурсы, это слишком долгий процесс. Второе: у нас нет людей, потому что усиливается демографический кризис, и Россия может оказаться не в состоянии даже просто контролировать свою территорию. За счет внутренних российских ресурсов эти ограничения не преодолеть. Но их можно преодолеть за счет ресурсов внешних. Прежде всего за счет западных русских диаспор, внедренных в инновационные отрасли развитых индустриальных стран. Здесь есть и деньги и высокие технологии. Причем объединение российских и “западных” русских интеллектуалов как раз и может образовать тот самый когнитариат, о котором говорил Лев Семашко, движущий класс информационной эпохи, связанный, в первую очередь, с гуманитарными технологиями. Более того, это вписывается в традиции российского исторического сознания. Потому что менталитет России изначально ориентирован на производство не материальных, а гуманитарных ценностей. И еще очень важный момент. Объединение должно идти не по признаку национальности, а по принадлежности, разумеется добровольной, к русской культуре. Это более высокий уровень идентичности, и он больше соответствует российскому историческому сознанию: единству наций на основе единства культуры.

Артур Гавриленко. Создание Русского мира, по-видимому, невозможно без заражения элит метрополии той пассионарностью, которой обладают диаспоры. Властные элиты России пассионарностью не обладают. У них совсем другой статус существования. Однако когнитивные группы, начиная взаимодействовать с государством, как правило, его разрушают. Кто-то обязательно умирает – либо государственная структура, которая с такой группой работала, либо когнитивная группа, что происходит гораздо чаще. Без смены российских элит на пассионарные контрэлиты, которые будут жить идеей Русского мира, никакие изменения невозможны.

Дмитрий Спивак. Думаю, что присутствующие разрешат мне начать с шутливой ремарки. Слушая предыдущие выступления, я был склонен согласиться почти со всеми. И в связи с этим мне вспомнилось интервью одного из представителей Российского дома Романовых – Кирилла Владимировича. Когда его спросили, какой из проектов ему ближе, подойдет ли, например, России монархия и в какой форме, он доверительно ответил: “Вы знаете, это как в ресторане. Если вы заказали рыбу, то, наверное, лучше взять белое вино, а если мясо, то лучше – красное. Все зависит от того, к какому проекту прилагать ваши идеи”. Мне поэтому хотелось бы предложить некоторую антитезу сказанному.

Дело в том, что удивительная устойчивость российской цивилизации, которая пережила совершенно беспрецедентные потрясения, обеспечивается, по сути, остаточной мощью петербургской империи, а до того – Московского царства, государственными объединениями, которые жестко наводили порядок на всем евразийском пространстве. Конечно, можно сказать, что государствообразующим народом в России всегда был русский народ, постепенно вбиравший в себя остальные народы, или таковую роль играло православие и так далее. Но, с другой стороны, сама русская идея начала возникать в XIX веке в связи с парадигмой панславизма, которая, в свою очередь, соответствовала движению европейской истории, где нации объединялись на основе достаточно простого признака. Тогда сравнительное историческое языкознание (Франц Бопп, например) считало, что крупные языковые семьи могут быть выведены из какой-то внутренней корневой системы, корневого языка. Соответственно этому была поставлена и классификация национальная. Россию объединяет русский язык. Кстати, и Просвещение, и модерн, в отличие от того, что говорил один из докладчиков, у нас были. Просвещение – это Петр I, который вводил его, ломая спины, а эпоха модерна – сталинская индустриализация, ради которой были положены около 50 млн. человек. Так что все стадии мы прошли и догонять никого не нужно.

Другое дело, где находить себе образцы. Мне кажется, что тут, как в психотерапии, следует обратиться ко временам, когда мы были счастливы. В российской истории подобных периодов не слишком много, но они все-таки есть. Весь западный мир ведет себя именно таким образом. Вспомните макдоналдсы. Это же не просто предприятие ускоренного питания, это маленький пункт, где вы должны вести себя по несколько иным правилам и где вы на двадцать – тридцать минут попадаете в чужой цивилизационный проект. И бензоколонка, с ее офисом, с характерным сервисом, с непривычно чистыми столиками, – это тоже чужой проект.

Где у нас эти точки, эти “локусы счастья”? У древних греков была замечательная идея кайроса. Есть время – хронос, которое образует повседневную жизнь, а есть время – кайрос, счастливое время, которого у каждого человека немного. Где эти моменты, где этот наш кайрос? Не надо бороться против страшных макдоналдсов, куда водят детей, просто следует в рамках своей культуры тоже устраивать маленькие “локусы счастья”. Характерный пример – это елки, которые ввели в Петербурге в 30-40-х годах XIX века. Позже они были отменены и вновь восстановлены уже перед самой войной. Какое счастье это давало детям!

Я полагаю, что поиск счастливого времени для нас очень существенен. И в этой связи следует обратить внимание, что, когда распался Советский Союз, когда ушли 15 республик, выделенные товарищем Сталиным, сама страна, Россия, тем не менее сохранилась. Это удивительный факт. В момент перехода, как выразились бы постмодернисты, от глобального нарратива к нарративам локальным страна сохранилась. Может быть, это – нация, построенная в советское время, которую чрезвычайно тяжело расшатать. И, может быть, в этой связи следует воздержаться пока от единого нарратива, от единого большого проекта. Может быть, наше преимущество в том, что нет сильных проектов. Может быть, это подспудное подтверждение идеи, высказанной Солженицыным, о самоограничении как государствообразующей идеи России?

Андрей Столяров. Сначала о “локусах счастья”. Это, на мой взгляд, очень перспективная мысль. Это то, что, кажется, Гуссерль называл феноменологической редукцией. Современность образует колоссальное нагромождение фактов, и они уже не дают возможности видеть существо дела. Все это нужно редуцировать, размонтировать, вынести за скобки, оставить лишь то, без чего действительно нельзя жить. То, что соответствует начальному российскому менталитету. И уже отсюда начинать строить заново. Это мощный метод, и, если вы обратили внимание, мы его постоянно используем.

А теперь о том, с чем я категорически не согласен. Я не согласен с тем, что нам не нужна большая идея. Смысловая пустота будущего, которая надвигается на Россию, порождает не только апатию, но и рассогласование социальной деятельности. Если нет конвергирующей идеи, то векторная активность общества разнонаправлена. Она взаимно уничтожается. Из нее невозможно вывести результирующую. Делается вроде бы много, а продвижения вперед нет. Мы все больше отстаем в конкуренции цивилизаций. Большая идея необходима хотя бы потому, что она усиливает витальность нации.

о. Вениамин. Когда говорят, что Россия – особый тип цивилизации, со всемирной отзывчивостью, а русский человек – всечеловек, это подход чисто культурологический и эстетический. Согласно этому подходу хорошо быть художником, писателем, поэтом, но совершенно невозможно заниматься социальным строительством, так как социальное, политическое и правовое строительство нельзя планировать, исходя из принципов всемирной отзывчивости. Из всемирной отзывчивости какая правовая модель следует? Кроме анархии, никакой. И я еще раз повторю – у нас есть только европейская модель государственного развития. Это следует повторять до тех пор, пока оно не войдет в сознание каждого. Мы никуда не денемся от правового государства и гражданского общества. А в качестве национальной идеи могу вам предложить соблюдение восьмой заповеди – не воруй. И все, больше ничего и не надо. Вот та реальность, на которую следует ориентироваться. А всякие разговоры о том, что мы выжили, об удивительной устойчивости российской цивилизации – это, извините, детский лепет. Что значит “выжили”? Просто территория огромная. Она никуда провалиться не может. Если даже все вымрут, территория все равно останется. В общем, я предлагаю сконцентрировать мысль на поисках концепций в социально-политической сфере. Давайте на этом сосредоточимся, а не будем размываться в футурологических баснях.

Андрей Столяров. Во-первых, территория без населения не выживет. Это понятно. Она не выживет потому, что уже сейчас идет инфильтрация китайцев в Сибирь. Если у нас не будет людей, эта территория станет китайской. Тем более что какие-то исторические претензии у Китая на эту территорию есть. Мусульмане сейчас рассекают Поволжье. Мусульманские поселения окружают русские деревни с востока, юга и запада. Ничего не делают, никаких угроз, просто селятся. Русские в результате снимаются и отходят на север. Транспортная связность России и без того низкая, если же Сибирь будет рассечена, мы потеряем весь Дальний Восток. Территория, конечно, останется, только это будет уже не российская территория.

А во-вторых, я, разумеется, был бы рад, если бы у нас в России больше не воровали. Однако нынешняя реальность как раз этому и не способствует. Как сделать, чтобы воровства стало меньше? Мы запрещаем его законами – законы не соблюдаются. Значит, нужна мораль – не христианская, а работающая. Как внедрить такую мораль в сознание общества? Ее необходимо связать с неким высоким смыслом. Этот смысл, в свою очередь, нужно создать. Создание высокого смысла – это и есть создание русской идеи.

Наталья Гранцева. Как я поняла, Русский мир – это проект, который связан со взаимодействием русскоязычных диаспор и метрополии. Причем источником такого проекта является все-таки метрополия. Идея изначально исходит отсюда. Мы ее сами инициируем и пытаемся развернуть. Значит, по-моему, надо рассматривать самое главное – кто будет реализовывать ее здесь? Власть? Интеллектуальная элита? Народ? Народ, как вы сами, наверное, знаете, на 80 процентов без этого обойдется. Что же касается нынешних властных элит, то они, насколько можно понять, уже более десяти лет работают на атлантическую идею. То есть проект “Русский мир” сразу же приобретает конфронтационный характер. Если властные элиты России увязли в атлантическом или европейском проектах, значит, работать на Русский мир они будут лишь при условии, что через него можно будет поддерживать эти уже существующие проекты.

А что, в свою очередь, может сделать интеллектуальная элита? Вот мы сидим здесь и думаем, какую бы идею нам сформулировать. Почему мы занимаемся этим? Просто потому, что нет идеи естественной, которая бы выросла из реальности. Наш народ, основная масса граждан России, к которой можно было бы обратиться, лежит сейчас на операционном столе: руки, ноги переломаны, череп вскрыт, брюшная полость тоже. Мы даже на язык опереться не можем, поскольку те, кто сейчас уехал, их дети и внуки лет через десять – пятнадцать будут чувствовать себя частью другой культуры. Я не вижу, чем их может заинтересовать Русский мир. Мы к этому просто-напросто не готовы. Даже у присутствующих нет общих базовых представлений, нет общей истории: каждый сидящий в зале по-своему представляет историю государства.

Андрей Столяров. Нынешняя российская власть действительно в создании Русского мира не слишком заинтересована. Другое дело, что, даже участвуя в атлантическом или европейском проектах, лучше делать это с позиции сильного государства, чем слаборазвитой сырьевой территории. Цена в этом случае будет намного выше. А Русский мир как раз и предполагает построение сильного государства. И здесь есть еще один любопытный сюжет. Если мы призываем диаспоры вкладывать капиталы в Россию, а люди, которые этим хотели бы заниматься, в диаспорах существуют, значит, за это им придется что-нибудь дать. Какие-нибудь политические права, какие-нибудь права гражданские. Например, право участвовать в российских выборах. Диаспоры, конечно, не могут участвовать в местных выборах, они просто не знают ситуации на местах, но участвовать в выборах президента России они вполне в состоянии. И возникает в самом деле любопытная версия. Это – громадный электорат, и за него будут бороться. Это электорат большой, влиятельный и богатый. Власти становится выгодным привлечь его на свою сторону, а значит, концепция Русского мира обретает черты реальности. К тому же участие диаспор в выборах президента России – гарантия против возрождения в ней тоталитарного прошлого. За диктатора, за нового Сталина, диаспоры голосовать не будут.

Валерий Шубинский. Меня все время преследует мысль о том, что здесь эклектически совмещены две взаимоисключающие концепции истории. Концепция прогрессистская, согласно которой различия между обществами носят чисто стадиальный характер; тогда проблема Русского мира сводится лишь к тому, чтобы, условно говоря, догнать и перегнать Америку. И концепция шпенглерианская, согласно которой существуют изолированные, независимо друг от друга развивающиеся цивилизации; в этом случае концепция Русского мира сводится к тому, чтобы сохранить свою культуру и, если возможно, расширить сферу ее влияния. Правда, возникает вопрос: что это за культура? Специфически русская или какая-то иная, куда русская культура входит как составная часть? Православная цивилизация? Восточноевропейская цивилизация? Русско-сибирская цивилизация?

На мой взгляд, обе концепции сильно упрощают реальность. Отношения между культурами гораздо сложнее. Культуры, по-видимому, находятся между собой в состоянии определенного симбиоза, и различные типы культур просто необходимы друг другу. Проблема здесь в том, чем именно современная русская культура может быть привлекательной как для своих носителей, так и для участников этого межцивилизационного диалога. Искусственно сконструировать национальную идею, по-моему, невозможно, но вполне допустимо найти в той культуре, которой мы обладаем, какие-то точки, которые могут быть исторически перспективными. Источником привлекательности в современной русской культуре может быть как раз та ее сторона, которая одновременно является и источником очень больших проблем. Я имею в виду одновременное существование разных эпох в российской действительности.

В самом начале дискуссии был поставлен важный вопрос – было ли в России настоящее Просвещение? Была ли в России эпоха модерна? Вступила ли Россия в эпоху постмодернистской идеологии? На самом деле, в России, конечно, все это было. Более того, эпоха постмодерна в России началась на пятьдесят лет раньше, чем на Западе, а именно в 1917 году. Советское общество было первым, наверное, неудачным, но тем не менее реально существовавшим постмодернистским проектом. Это было общество с очень высокой степенью гомогенности, общество, в котором идеологические структуры были важнейшим элементом управления. На Западе такое общество было создано только в 70-е годы, разумеется, более совершенное и более социально устойчивое. Однако особенность России заключается в том, что с началом нового исторического периода предыдущие не заканчивались. В этом принципиальное отличие России от Запада. Там определенный этап пройден, полностью завершен, общество перешло на следующую ступень. То, что было, минуло бесповоротно. Сделан определенный шаг в определенную сторону. Сделать шаг в другом направлении уже невозможно.

В России же, в силу интерполирующего характера данной цивилизации, прошлое никогда не заканчивается. Как в компьютере: включилась новая программа, а старая продолжает работать, и вылезают поэтому какие-то старые операции. Например, община. Нельзя сказать, что община в том виде, в котором она существовала в России, – это структура чисто азиатская. Азиатская община связана с другим характером земледелия, с тем, что там выращивали рис, а не пшеницу. Община в России – тот тип общины, который возник на определенной стадии и в Европе. Просто там он давно исчез, а у нас продолжал существовать чуть ли не до настоящего времени.

То есть какие-то архаические структуры, свойственные предыдущим историческим стадиям, у нас остаются и в реальности, и в сознании. Это плохо, потому что мешает воспринимать современность, что заметно, скажем, на уровне публицистики или общественной жизни. Иногда это принимает фарсовые формы: возникают анекдотические дворянские собрания, создается бутафорское псевдоказачество. С другой стороны, наличие таких архаических структур делает сознание россиянина более гибким. У нас существует множество регистров, которые можно переключать. В силу этого в России наблюдается несравнимо большее разнообразие мнений, суждений, дискуссий, чем в западноевропейском сознании. Если просто сравнить количество языков, на которых говорят обозреватели газеты “Известия”, с количеством языков, которым пользуется пресса любой европейской страны, мы увидим, что газета “Известия” в этом смысле гораздо богаче.

Я говорю о вариантах мышления. Это является важным цивилизационным ресурсом, обеспечивающим выживание. Современное западное общество стоит перед весьма серьезной угрозой: столкнувшись с какими-то внешними вызовами, оно может оказаться не в состоянии принять неожиданные решения. Например, очевидно, что демографическую проблему в рамках семьи современного типа решить невозможно. Попытки же решить ее путем миграции – чрезвычайно опасны, это показывает пример Западной Европы; путем репатриации (как попытался Израиль) – невозможно, любая диаспора рано или поздно заканчивается. Это, кстати, относится и к русской диаспоре. Но возможны, наверное, какие-то неожиданные ходы. Не исключено, что эти ходы, эти неожиданные структуры могут возникнуть именно в рамках полистадиальной российской цивилизации. Это делает ее потенциально привлекательной.

Дмитрий Спивак. Разрешите защитить американскую цивилизацию, которая первоначально возникала как полностью открытое общество, а теперь, в противоречие с этим, стремится к однополюсному миру, то есть к изоляции от других. Ведь так было и раньше. Соединенные Штаты в трудной ситуации всегда проводят политику изоляционизма, а потом снова возвращаются к открытому государству. Английская цивилизация – это Британия, маленький центр, или это империя, объединяющая множество стран? Франция – жесткое унитарное государство или конгломерат из трех составляющих: английская фракция, цивилизация центра (собственно галлы) и цивилизация Средиземноморья? Германия – три огромных проекта, с которыми имел дело Бисмарк: либо две Германии – жесткие северные германцы и мягкие южные типа австрийцев; либо единое имперское образование, объединяющее всех, включая славян и чехов, которые по психологии, конечно, немцы; либо федерация многих земель, причем достаточно самостоятельных. Я хочу сказать, что у каждой нации всегда есть несколько возможных путей, несколько состояний, в которых она может пребывать. Мы все полистадиальные.

Валерий Шубинский. Что касается Америки, то в этой цивилизации полистадиальность, конечно же, существует. У Америки и России вообще много общего. Что же касается Западной Европы, то я говорил о том, что некоторые типы идей, скажем, политических, философских или эстетических, в сегодняшней Европе в принципе не могут быть востребованы, потому что эти идеи, по общему мнению, уже глубоко архаичны. Элементы полистадиальности, разумеется, есть в каждой цивилизации, однако в русской цивилизации они выражены сильнее. Это не только хорошо, но это не только плохо.

Сергей Быков. Проблема, которую мы обсуждаем, в определенной мере абстрактна. Да, нужно, конечно, говорить о русской идее, но осуществление ее в сегодняшней российской реальности, по-моему, невозможно. Власти это не выгодно, поскольку задача, которую решает российская власть, совершенно другая. Она направлена на осуществление атлантического проекта развития и на ликвидацию России как самостоятельного государства. Это не только моя точка зрения. Это точка зрения двух семинаров, которые в 2002 году проходили в Оксфорде и Кембридже.

Второе, о чем я хотел бы сказать. Я представляю очень старый дворянский род, два года назад ему исполнилось пятьсот лет. Этого рода коснулась эмиграция и 1917 года, и советского времени. Мои родственники живут во Франции, Великобритании, я с ними встречаюсь, как, впрочем, и с огромным количеством русских, живущих сейчас в Германии, Канаде и США. Меня поражает то, что мы совершенно не принимаем во внимание взгляды этих людей. Например, французская эмиграция: молодежь полностью утратила связь с Россией, она уже не хочет знать русского языка, и диаспора живет только старыми поколениями. В Нормандии последняя православная церковь закрылась, поскольку нет прихожан. Аналогичная ситуация и в Великобритании. Можно привести другие примеры.

Когда мы говорим об идее Русского мира, мы почему-то не спрашиваем: а насколько это будет выгодно русским диаспорам? Что они в результате получат? Вкладывать деньги? Да, есть люди, которые готовы были бы это делать, но не будут, потому что в России нет условий для нормальной ассимиляции этих денег. У меня было несколько проектов, с которыми мы работали. С англичанами – в течение трех лет, с немцами и так далее. Все пошло прахом по одной простой причине: правила игры, которые устанавливают нынешние российские власти, таковы, что от этих денег ничего не остается. Государство съедает их под разными предлогами. Вот в чем тут дело. Поэтому интерес к России не слишком велик. Более того, за последние три года наблюдается резкое его снижение.

Андрей Столяров. Мониторинг русских диаспор, конечно, необходим. Мы должны знать, что они собой представляют. И такая работа с нашей стороны уже началась. А что касается делового сотрудничества с диаспорами, то оно не обязательно будет происходить в рамках российских законов. Диаспоры хорошо “прикрыты” западными законами, и это то деятельностное пространство, где можно играть.

Лев Семашко. Хотелось бы высказать одно пожелание. Оно связано с тем, что, пока мы будем делить людей на производительные и непроизводительные классы, никакая идея объединения работать не будет. Деление на классы, как вы помните, пришло из марксизма. Маркс был блестящий экономист, но одновременно – плохой социолог. Если мы остаемся на марксистских позициях, идею Русского мира можно похоронить. То же самое, если мы будем говорить лишь об элитах и забывать о народе. Дескать, народ – это где-то там и Бог с ним. Это, выражаясь языком Ницше, навоз истории, а делают историю только элиты. Мне кажется, что это разрушительное заблуждение. Народ, конечно, безмолвствует, но именно он принимает или не принимает решения. Именно он ставит точки над “i”. Если мы вынесем народ за скобки, если мы в феноменологической редукции ограничимся только элитами, мы с места не сдвинемся.

Наталья Гранцева. Так все же с какими диаспорами предполагается работать? Первой, второй, третьей волны – и так далее. На кого мы, в первую очередь, можем рассчитывать?

Андрей Столяров. Я с большим уважением отношусь к русским диаспорам в целом, но все-таки полагаю, что работать нужно прежде всего с диаспорами последней волны. Пассионарность, которой они обладают, в сочетании с чисто русской способностью выживать в любых неблаго-
приятных условиях делает их наиболее перспективными. Этому поколению, в сущности, уже все равно, где жить, в России или за рубежом. Так вот, пусть живут они за рубежом, но работают на Россию.

Ольга Курносова. О предоставлении русским диаспорам избирательных прав… Я напомню, что недавно Государственной Думой был принят Закон о гражданстве, причем настолько драконовский по отношению ко всем бывшим гражданам России и СССР, что отбивает всякое желание возвращаться. Он делает это практически невозможным. Таков, к сожалению, политический контекст нашей действительности. Сама власть не дает нам возможности взаимодействовать.

Другой аспект той же проблемы: какого рода идеи мы можем предложить миру? Я согласна, что трансляционная функция русской культуры достаточно интересна и требует разработки. Но есть еще одно дискуссионное предложение. У Валерия Шубинского правильно прозвучало, что некоторые проекты у нас появляются раньше, чем во всем остальном мире. Они прошли в России проверку и были отвергнуты, но как “опытная площадка” цивилизации мы, несомненно, функционировали. Кстати, опыт не обязательно должен быть негативен. На мой взгляд, очевидно, что и в управлении, и в политике в скором времени должны возникнуть некие новые образцы. Если эти новые образцы возникнут у нас, то в России появится мощный ресурс развития. Если мы опять будем “спать” и проходить то, что мир прошел пятьдесят лет назад, значит, мы опять безнадежно отстанем.

Андрей Столяров: Я хотел бы свести воедино суть двух высказываний – уважаемых Ольги Курносовой и Валерия Шубинского. В обоих случаях речь шла о разнообразии как цивилизационном ресурсе. Это действительно так. Социальная система развивается тем быстрее, чем большим исходным разнообразием она обладает. Кстати, то же относится и к системам биологическим. Ко всем сложным системам, пребывающим в устойчивом неравновесии. Хорошим примером здесь является Древняя Греция, представлявшая собой конгломерат крохотных государств, идей, способов правления и хозяйствования. Она тоже была “опытной площадкой” цивилизации. И, вероятно, именно благодаря этому Греция не только выработала наиболее совершенную систему обращения с властью – демократию, но и транслировала эллинизм – сквозь Римскую империю – в эпоху Средневековья, тем самым определив сущность европейской цивилизации, в то время как великие империи древности задохнулись в унификации. Нынешнее российское разнообразие – действительно важный ресурс, он делает Россию перспективной для всего человечества.

Кирилл Королев. Еще замечание по ресурсам. Мое лингвистическое образование и моя профессиональная деятельность убеждают меня в одном: пока существует русский язык, пока язык как организм развивается, пока идет языковая экспансия, а она, безусловно, идет, Россия будет существовать. Характерный пример – с открытием европейских границ. В тех странах, где раньше говорили исключительно по-немецки, по-французски и по-английски, сейчас начинают говорить и по-русски. Пока язык существует, мы имеем базис для создания Русского мира. Все остальное – излишне.

о. Вениамин. В идее Русского мира меня смущают два аспекта. Вот грядет, например, годовщина Куликовской битвы, а у нас татары являются гражданами Российского государства. Как мы будем говорить о великой исторической победе Русского мира? А татары, они где, в Русском мире или где-то вовне? Они наши граждане или нет? Мы ведь уже просто не замечаем этот великодержавный шовинизм, который у нас в крови. Мне даже само название “Русский мир” кажется некорректным.

Андрей Столяров. Краткий комментарий по поводу Куликовской битвы. Начиная нашу дискуссию, я уже говорил о разнице между “текстом” и конкретной реальностью. Мы все живем в “тексте”, а не в реальности. И грандиозная Куликовская битва – это несомненный “исторический текст”. Ведь даже в лучшие свои годы, в зените могущества, Орда выставляла триста тысяч бойцов. Ко времени Куликовской битвы более двухсот тысяч она выставить уже не могла. Да и то это – предельная цифра. В действительности, наверное, тысяч сто пятьдесят. К тому же она была разделена на две противостоящие части: Мамай – Тохтамыш. Значит, не более семидесяти пяти тысяч. Половину войска Мамай был вынужден оставить для охраны своих владений, и еще тысяч десять рассеялись по коммуникациям. Реально он привел на Куликово поле около тридцати тысяч, а это уже не грандиозная битва, это – достаточно заурядное столкновение русских с монголами.

Валерий Шубинский. Причем даже не с татарами в современном смысле.

Андрей Столяров. Всего через полтора года после этого якобы грандиозного поражения Тохтамыш вторгся на Русь, взял штурмом и сжег Москву. А само иго после Куликовской битвы продержалось еще сто лет. Четыре поколения. Складывается ощущение, что тогда на этот национальный триумф никто даже не обратил внимания.

Дмитрий Спивак. Русский же историк писал, что мы татар не победили, мы их пережили.

Андрей Столяров. Дело здесь просто в том, что битвой руководила Москва. А поскольку потом началось возвышение именно Московского царства, оно стало главенствующим на Руси, то была создана “московская версия” русской истории. Если бы в последующем противостоянии с Москвой победила Тверь, то и Куликовская битва трактовалась бы как мелкий, незначительный эпизод. А на первое место выдвинулась бы другая битва, которой руководила Тверь.

Русский мир, о котором мы сейчас говорим, – это тоже глобальный “текст”. А глобальный “текст” обладает способностью форматировать существующую реальность. Здесь все время подчеркивалось, что российская власть ничего по созданию Русского мира делать не будет. На мой взгляд, это не является серьезным препятствием. Не следует вообще акцентировать на этом внимания. Ситуация в мире сейчас принципиально иная: новая государственность может прорастать и вне власти, просто из организованного желания граждан. Сама идея Русского мира начнет форматировать общественное сознание, и правительству, теперешнему или последующему, придется подстраиваться под возникающую реальность.

о. Вениамин. Я бы все же хотел, чтобы не “текст” формировал реальность, а реальность формировала конкретный “текст”. Иначе мы можем заиграться в различные игры. С религиозной точки зрения высшей реальностью является Бог. То, что Россия утратила веру в Бога, тут я согласен с А. Солженицыным, отсюда – все наши несчастья и беды. Мы себя успокаиваем тем, что в Европе сейчас происходит то же самое. Там тоже храмы пустые. Так вот, для начала скажу, что храмов там гораздо больше, чем в современной России, и поэтому их относительная пустота имеет другой статистический смысл. К тому же в Европе не было государственного атеизма. У них христианство естественно перешло в гуманизм, в общечеловеческие ценности, в социальные благотворительные структуры. В этом смысле Европа духовно значительно старше нас. Когда мы киваем на Европу и говорим, что европейцы примерно такие же, это не соответствует действительности. Отличия веры на Западе от веры в России принципиальные. Мы не только перестаем верить в Бога, мы верим неправильно. В Бога тоже можно верить неправильно. Вера для западного человека ассоциируется прежде всего с понятиями добра, правды, справедливости и законопорядка. Это как бы один смысловой ряд. Если веришь в Бога, борись за права человека, защищай личность и уважай закон, потому что любой закон отражает высшую закономерность. В России эта связка никогда не работала. У нас закон сам по себе (искусственная выдумка начальства), а Бог – сам по себе. Эти две реальности никогда не пересекались. Отсюда и наплевательское отношение к российским законам. “Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло”.

Почему у нас никто не хочет бороться за справедливость? Именно потому, что понятие справедливости не связано с понятием Бога. Обратите внимание, молодежь, казалось бы, должна быть чувствительной к справедливости и несправедливости, участвовать в общественной жизни, интересоваться судьбой страны. И ничего, полный ноль. С кем ни поговоришь, отвечают: бесполезно, все равно ничего не получится. Не хочу связываться, ничего в этой системе уже не изменишь. Лучше учить английский язык и тихо отсюда эвакуироваться.

Я здесь вижу прямую связь с верой в Бога. Уже было правильно сказано, что у нас сейчас дефицит концепций развития. То есть нет развития, нет планового развития. Казалось бы, при чем тут Бог? Он всегда при чем, потому что любой социальный план предполагает идею. Любая же идея укоренена в трансценденции, или в идее идей. Так, по-моему, говорил еще Аристотель. А идеей идей, безусловно, является Бог. Если нет Бога, мир становится плоским, как лужа, горизонтальным. Вертикальное измерение уходит из сознания в принципе. Так что с Богом шутить нельзя. Это ведь не только лоб крестить, свечки ставить и юродствовать вокруг церкви. Идея в Бога в социальном, этическом приложении – это универсальный, глобальный проект. В России эта идея никогда не работала. Потому у нас все так и проваливается. Потому мы и будем ползать по горизонтали и называть это постмодернизмом. Вот такой, к сожалению, печальный вывод.

Вы спросите: что же делать? Отвечаю: связать веру в Бога с идеей справедливости. Бороться за эту самую справедливость. Иначе к нам сюда, в эту лужу, никто не поедет, ни старые русские, ни новые русские. И никакие проекты ничего не дадут.

Артур Гавриленко. Есть такое представление, что справедливость – это прерогатива дьявола, а милость – это прерогатива Бога…

о. Вениамин. Как говорят воспитанные люди, спасибо за вопрос. Действительно, вспомним спор Владимира Соловьева с Львом Тихомировым. Лев Тихомиров доказывал, что справедливость – это понятие чисто светское, которое к православию, к христианству и Богу никакого отношения не имеет. Справедливость связана с законничеством, с рационализмом, это скучная вещь, на которой Запад построил свою цивилизацию. Почему они там, на Западе, такие законники? Потому что любовь потеряли, тепло сердечное потеряли, поэтому все стали юристами. Эта славянофильская мифология до сих пор живуча.

А мы хотим противопоставить сухой справедливости любовь, всепрощение и милосердие. Как-то сразу теплее стало. Но вот в чем дело. Мы не можем личные ценности экстраполировать в социальную сферу. Как говорил Владимир Соловьев, любовь в социальной сфере – это и есть справедливость, а государство он определял не как аппарат насилия (это наглая ложь, придуманная большевиками на основе социального дарвинизма), государство – это организованное милосердие, организованная жалость и организованная справедливость. Вот гуманистическое понимание государства. Если мы оторвем справедливость от милосердия, то будет прав Маркс: религия – это опиум для народа. На этом большевизм и вырос.

Валерий Шубинский. Однако я хотел бы отметить, что Маркс родился отнюдь не в России, что концепция государственного насилия также родилась не в России и что марксизм является интегральной частью западной цивилизации.

о. Вениамин. У нас эта заимствованная идея приобрела гипертрофированные формы. Но я хочу сказать не об этом. Я хочу еще раз сказать, что по какому-то жестокому парадоксу (и это вопрос, наверное, не к богослову, а скорее к психологу), люди верующие – это люди пассивные социально и политически. Особенно это заметно в России. В Америке же христиане, напротив, были социально активными. Отсюда, кстати, и выросло социальное христианство. Связь между верой и борьбой за социальную справедливость. Почему церковь в России “слетела” в начале XX века? Лишь потому, что освящала неблаговидную деятельность государства. То есть понятие несправедливости ассоциировалось с государством, а церковь эту несправедливость оправдывала. Возник острый социальный вопрос, его надо было решать. Церковь его не решила. В результате явились большевики и решили его своими методами.

Андрей Столяров. Боюсь, идею Бога трудно технологизировать. Ни православная, ни католическая, ни протестантские технологии сейчас уже не работают. А создавать новую церковь – долго и очень дорого. К тому же это встретит сопротивление официальной российской церкви.

о. Вениамин. Я как раз излагаю свою точку зрения не официально. Моя точка зрения не совпадает с точкой зрения Московской патриархии. Впрочем, они и не обязаны совпадать. В догматическом плане, если вы считаете себя православным, вы обязаны признавать современную социально-догматическую систему – хотя бы в том виде, как она была принята на Архиерейском соборе в 2000 году. Это так называемые “Основы социальной концепции”. Я не хочу выступать официальным рупором и потому еще раз повторяю: в чем, с моей точки зрения, заключается вся проблема? Она в том, вступили ли мы в новое время или еще нет? Или продолжаем играть в средневековые феодальные игры, только с мобильными телефонами и аудиозаписями? А психология наша остается по-прежнему феодальной? Единственно, к чему я сейчас призываю, это внятно определиться. Я предлагаю за основной “текст” нашего времени принять Всеобщую декларацию прав человека. Там написаны простые и понятные вещи: не убивай, не воруй, уважай права остальных, свобода слова, свобода передвижения. К постмодернизму это имеет какое-нибудь отношение? Нет. Оставьте постмодернизм писателям и поэтам. Пусть они изощряются в своем постмодернизме и вручают друг другу премии. В социальном аспекте мы ничего нового не изобретем, лишь понятия гуманизма и общечеловеческих ценностей.

Валерий Шубинский. Мне кажется, что выступление, которое только что прозвучало, – это замечательная иллюстрация к словам Андрея Столярова о том, что мы живем не в мире реальностей, а в мире “текста”, иллюстрация мысли о том, что в России ни один “текст” никогда не кончается. Повторяется одно и то же, причем одними и теми же словами.

Мой уважаемый оппонент говорил о том, что атлантическая цивилизация является единственно правильной и все остальные должны принять ее ценности. Альтернатива этому – феодальная психология, правда с мобильными телефонами. Между тем как раз феодализм – понятие исключительно европейское, и на иные культуры оно было распространено даже не Марксом, а советскими марксистами. Маркс никогда не говорил о феодализме по отношению к Индии, Китаю или исламскому миру. Он говорил лишь об азиатском способе производства. Вот пример того, как некритически употребляемые слова влекут за собой определенную структуру мышления.

И если уж на то пошло, современное западное мышление, как к нему не относиться, склонно к толерантности – по крайней мере в теории. Оно исключает применение таких формулировок, как неправильный, ошибочный и так далее, по отношению к целым культурам. Тут говорилось о русской концепции христианства как о “неправильной”… Это очень забавно. Я – еврей по национальности и агностик по взглядам – должен защищать ценности восточного христианства от православного священника.

о. Вениамин. Потому что вы этих ценностей не знаете.

Валерий Шубинский. Я их знаю, без сомнения, гораздо хуже, чем вы, но тем не менее знаю, что существует традиция восточного христианства, включающая элементы ухода от мира. И существует традиция западного христианства. И существует множество других религиозных традиций. Даже внутри каждой отдельной религии: внутри ислама, внутри иудаизма и так далее. Можно говорить, что я верю таким-то и таким образом, что я – приверженец той или иной религиозной традиции, но отрицать за другими цивилизациями право на существование – это противоречит принципам толерантности.

К сожалению, это противоречие заложено в самой современной западной идеологии – идеологии, основанной на Декларации прав человека. Потому что либо народы, к примеру, исламских стран имеют право жить так, как жили их предки, либо женщины исламских стран должны обладать равными правами с мужчинами. Одно из двух. Эти принципы несовместимы.

о. Вениамин. Вы представили классический пример современного постмодернистского мышления: критика деталей и не по существу. Можно запутать любой вопрос путем уточнения терминов: “Ах, вы упомянули феодализм, а вы знаете, что их вообще двадцать видов?” И, между прочим, я тоже за “тексты” и понимаю, что мы живем в “тексте”, а не совсем в реальности. Только я пытаюсь различать “тексты”, которые имеют отношение к реальности, от “текстов”, которые такого отношения не имеют. Говорить о “текстах” вообще бессмысленно. Причем мне тоже хотелось бы знать, что вы имеете в виду под реальностью? Для постмодерниста реальности нет вообще, она для него субъективна. Однако вы правы: единственное, что нам дает культура постмодернизма, – это все-таки толерантность. Я думаю, что мы все за нее, и здесь я, в самом деле, допустил некорректное выражение. Мне следовало сказать: “Я думаю, что это правильная вера”, а не говорить от имени Бога, что это якобы вера неправильная. И тем не менее я повторяю мысли русских религиозных философов: Николая Бердяева, Владимира Соловьева, Сергея Булгакова. У вас свое представление о справедливости, у меня – свое. И то, и другое – лишь субъективные ощущения. Их можно объективизировать только в законах. Но если мы не верим в существование общих принципов, как это делают постмодернисты, тогда никакие законы вообще невозможны. Постмодернизм – это как бы игра в условиях развитого демократического государства, где гарантированы права граждан и где есть элементарный уровень благополучия. Там можно порезвиться, уточняя субъективные ощущения, термины. Нам, мне кажется, заниматься этим рановато.

Андрей Вассоевич. Дорогие коллеги, разрешите мне зачитать короткий абзац, связанный с той темой, которую мы обсуждаем. Это абзац из журнала “Вестник политической психологии”. Здесь написано: “Сегодня много говорят о русской национальной идее, но почему-то не приходят к четкому осознанию реальной ситуации. Русская национальная идея чрезвычайно проста. В современных условиях она сводится к одному-единственному слову – “выживание”. Население, проживающее на территории нашей страны, должно выжить, а не погибнуть, а такая опасность существует, потому что каждый год оно уменьшается на 1 млн. человек”.

Есть простой способ заглянуть в будущее, куда более простой, чем с помощью футурологии или специальных исследований. Можно прийти в школу, начать там работать – и мы увидим людей, которые через двадцать лет будут решать судьбы нашей страны. Так вот, слова “интеллигенция” и “интеллигент” – не самые популярные среди молодежи. И эта ситуация достаточно драматична. В свое время Нобелевский лауреат, поэт Иосиф Бродский написал стихотворение, которое начиналось так: “Председатель Совнаркома наркомпроса Мининдел. / Эта местность мне знакома как окраина Китая”. Многие это стихотворение не любят, потому что там есть жестокие строки про нашу столицу – Москву: “Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик”. И все-таки это стихотворение может оказаться пророческим, если мы не остановим те страшные “выморочные циклы”, которые набирают обороты в нашей стране.

Мне кажется, самое главное – осознать приближение катастрофы. Нужны титанические усилия для того, чтобы эту катастрофу отсрочить, в том числе – и усилия интеллигенции, пока она еще может о себе заявить.

Беда ведь в том, что претензии на гегемонию исходят не только со стороны великого китайского народа, который осуществляет скрытую инфильтрацию в наши пределы и при этом горячо с нами дружит, что тоже мудро, потому что кто же будет скандалить со своими друзьями, когда границы НАТО приближаются к Ленинградской области. Скандалить, конечно, никто не будет. Но есть и другой великий этнос – тюркский суперэтнос, который тоже уже подумывает о том, что он, быть может, имеет куда больше прав на эту гигантскую территорию, ибо где тот русский человек, в жилах которого не было бы хотя бы немножечко тюркской крови?

На сегодняшний день у нас существуют уже целых две евразийские партии и идея их такова, что коль скоро русские люди столь апатичны, что не способны к противодействию элементарному вымиранию, то давайте возьмем на вооружение идею империи. Я, например, помню, как в Колонном зале Дома Союзов представитель братских тюркских народов выступил с небольшой речью по поводу скинхедов, которые вот-вот установят у нас фашизм. И хоть я был бы рад повидать этих скинхедов, просто для изучения их, как политический психолог, но почему-то они мне на жизненном пути не встречаются. Зато под лозунгом “Фашизм не пройдет” подбрасывается идея создания исламских вооруженных формирований, которые, конечно, спасут нас от этих скинхедов.

Ситуация, действительно, драматическая. Конечно, в ком-то инстинкт самосохранения уже угасает, однако в ком-то этот инстинкт еще не угас, и, может быть, стоит на своем знамени серо-буро-малинового цвета написать одно только слово – “выживание”, а дальше действовать по принципу: ты – мне, я – тебе, по принципу общего дела, образуя некие параллелограммы сил, которые остановят гибель.

о. Вениамин. Мы, что называется, приехали. Вместо высокой русской идеи, о которой говорили В. Соловьев или Н. Бердяев, идеи всеединства, идеи служения всему человечеству, мы пришли к примитивному дарвинизму и биологизму. Оказывается, русская идея – это биологическая идея.

Андрей Вассоевич. Конечно, очень горько признавать справедливость ваших слов, что народ, который даже еще в 1917 году считал себя народом, естественно, мессианским, теперь озабочен, прежде всего, биологическим выживанием. Но, к сожалению, три революции, гражданская и Отечественная войны, истребление целых классов, а затем на исходе века – новый этап разрушительных преобразований привели к тому, что энергетическая часть населения, энергоемкая, как бы сказал Лев Гумилев, пассионарная часть, до крайности уменьшилась. Но мы должны ориентироваться на реальный уровень энергетики наших граждан. Для некоторых из них простое желание жить – это уже некий подвиг. Идея выживания, конечно, идея печальная, но поначалу важно хотя бы выровнять линию фронта. А как только она немножко выровняется, когда мы почувствуем, что не все так плохо, уже можно предлагать другие идеи, более масштабные, вероятно, и более значимые.

Андрей Столяров. Российское общественное сознание сейчас депрессивно. Это понятно, и именно это ставит нас на грань выживания. Здесь я согласен с уважаемым Андреем Вассоевичем. Мы, однако, не одиноки. На мой взгляд, депрессивна вся нынешняя европейская цивилизация. Депрессивна она изначально, поскольку основана на идее прогресса. Прогресс же, в свою очередь, означает, что существующий мир плох, и его следует улучшать путем целенаправленных изменений. То есть мир для европейца, как, впрочем, и для россиянина, плох всегда; хорош только тот будущий мир, то общество, то государство, которые еще не построены. Поэтому Европа пребывает сейчас в том же положении, что и Россия: та же мировоззренческая пустота, то же “слепое ничто”, которое надвигается на нее из будущего. Собственно европейской идеи не существует. А идея Объединенной Европы – это как раз идея биологического выживания. Эта попытка обеспечить себе дальнейшее существование в мире, который Европе враждебен. Метафизического, трансцендентного измерения она не имеет.

Артур Гавриленко. Полагаю, что о биологическом выживании мы не должны говорить вообще. Мы должны говорить только о выживании цивилизационном, о выживании идентичности внутри российской цивилизации. Кто у нас сейчас действительно выживает? Тот, кто хочет и умеет работать, или тот, кто хочет и обладает способностями воровать? Меняется идентичность цивилизации. Какой она будет в дальнейшем – вот в чем вопрос. К сожалению, концептуальные группы, вроде той, которая сложилась на этом Круглом столе, когнитивные группы, как угодно их назовите, совершенно не связаны между собой. Они никак не могут договориться. Даже близкие когнитивные группы не координируют свои усилия. В результате социальный отбор идет в направлении негатива. Нам необходима реальная консолидация контрэлит. А такая консолидация может произойти только на основе глобальной позитивной идеи.

Наталья Гранцева. Я тоже считаю, что выживание не может быть настоящей идеей. Как только это становится национальной идеей, погибают последние оставшиеся пассионарии. Способствовать выживанию может лишь высокая, в философском смысле, идея, которая вберет в себя все, в том числе и задачу биологического выживания.

Андрей Вассоевич. Позвольте ответить на две последние реплики. Я, конечно, согласен, что великая идея рождает и великую пассионарность. Но беда заключается в том, что цивилизация не может существовать в отрыве от людей, проживающих на конкретной, ограниченной территории. Если численность населения сокращается, происходит депопуляция, нависает угроза и над дальнейшим бытием данной культуры. Мы, конечно, можем считать, что какие-то рудименты протоамериканской цивилизации еще сохранились – например, у тех представителей красной расы, которые имеют свои небольшие участки компактного проживания. Но в целом, конечно, цивилизации доколумбовской Америки необратимо исчезли. Если мы признаем сей горький факт, следует задуматься и о судьбе нашей российской цивилизации. Надо, видимо, сказать правду: когда английские колонизаторы пришли в Египет, коптское население находилось там на грани полного вымирания, и только благодаря усилиям англичан, которые помогли коптам как своим христианским единоверцам, это национальное меньшинство сохранилось до наших дней. Копты занимают достаточно хорошие позиции в современном Египте, и можно говорить даже о каких-то попытках культурного возрождения. Хотя, конечно, оно носит виртуальный характер.

Мы пока, слава Богу, еще не копты, но если нынешнюю ситуацию не переломить, то станут актуальными слова пророка Наума: “Разве ты лучше Ноамона, находящегося между реками?” Здесь имеются в виду египетские Фивы, которые почти бесследно исчезли. Разве мы лучше египетских Фив?

На самом деле, все достаточно просто. К счастью, мы сейчас действительно переходим из индустриального общества в общество постиндустриальное, когда информационные технологии обладают великой властью. Достаточно, например, силами творческой интеллигенции начать бороться за санацию российского телерадиовещания, чтобы хотя бы 30 процентов эфирного времени занимала трансляция классики (не обязательно русской), как мы уже будем содействовать оздоровлению нашего общества. Ведь даже журналисты “Комсомольской правды” ужаснулись, посидев перед телевизором в течение лишь одного дня и подсчитав, сколько убийств, сексуальных насилий и кровавых разборок за это время показано. Мы, к сожалению, формируем то поколение, которое будет безжалостно, а ведь в борьбе поколений всегда погибает младшее. Я работаю в научной среде и вижу, как тяжело договариваться между собой ученым. Андрей Столяров как-то сказал мне, что и писателям также почти невозможно договориться. Процесс распада дошел чуть ли не до полной атомизации. И все-таки я уверен, что начнется и обратный процесс. Потому что “есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни”. И мне лично кажется, что время собирать камни уже наступает.

Андрей Столяров. Подведем некоторые итоги. Мне кажется, что на нашем Круглом столе были поставлены важные смысловые координаты.

Почти никто из присутствующих не возражает против необходимости новой глобальной идеи. Такая идея сама по себе рождает цивилизационную пассионарность, образует смысловую перспективу ближайшего будущего и тем самым преодолевает и социальную апатию, и депрессивность общественного сознания.

Подобной глобальной идеей может стать идея Русского мира. Идея новой геокультурной вселенной, объединяющей российскую метрополию с русскими диаспорами за рубежом. Данный “текст” способен превратиться в центральный для российского менталитета.

Трансценденцией Русского мира, светской или религиозной, в свою очередь, может стать идея межкультурной трансляции, идея согласования противостоящих глобальных этносов, идея межцивилизационного посредничества. Это и будет российской “партией” в глобальном “концерте наций”.

Замечу кстати, что идея Русского мира нисколько не противоречит европейской идее гражданского общества. Просто построение гражданского общества здесь рассматривается как промежуточная задача. К тому же российское гражданское общество совершенно не обязательно осуществлять именно в западном “либеральном” формате. Недостатки такого формата сейчас уже вполне очевидны.

И вот здесь, вероятно, следует вспомнить об идейном разнообразии современной России – это одновременно и мощный интеллектуальный ресурс, и действительно – “опытная площадка” для всего человечества. Мы ведь вовсе не обязаны догонять индустриальное общество, будет гораздо логичней обратиться к идеям общества информационного. В частности, к идее “просвещенной”, цензовой демократии, где первичным цензом, обеспечивающим участие граждан в активной политической жизни, будет служить, например, уровень образования. Эта идея уже высказывалась в печати.

Инсталляция русской идеи в реальность, вероятно, может быть осуществлена за счет когнитивных групп. Необходимо лишь смыкание их путем горизонтальных контактов и формирование контрэлиты, воздействующей на общественное сознание.

Дальнейшее развитие русской идеи пойдет скорее всего путем мировоззренческой самосборки.

Кстати, формирование когнитивного класса, или, говоря иными словами, “действующей интеллигенции”, резонирует с идеей цензовой демократии, потому что именно этим способом и интеллигенция, и интеллектуалы получат возможность влиять на политические процессы.

Начальным этапом в реализации русской идеи, несомненно, должен стать “витальный период”: период повышения жизнеспособности российской цивилизации. Он может быть обеспечен методами социотерапии: “позитивные смыслы”, оптимизация “исторической версии”, нравственное влияние на средства массовой информации. Существуют и другие методики, я сейчас не буду развертывать весь этот спектр.

Вот такой вырисовывается цивилизационный проект. На мой взгляд, вполне реальный и вполне технологизируемый. Разумеется, этот проект еще требует серьезного аналитического развития, но я надеюсь, что эта работа будет продолжена.

Подготовка к печати Андрея СТОЛЯРОВА

 

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 16.05.2016