Тареев М.М. Нравственная трагедия социализма.

 

 

 

Социализм — вот имя, которым наполнены ныне и книги и улицы, которое слышно с народной трибуны и видно на развевающемся знамени современной борьбы, которое представляет для одних самую большую «силу, или оружие в общественной борьбе за существование» и для других — объект ненависти и источник боязни, не дающей им покоя. Социализм — это самая характерная черта нашего времени, по которой будут узнавать его наши потомки, это наша проблема, которая требует от нас напряжения всех наших сил, которая заслуживает нашего всецелого внимания. «Взгляд на историю прошедших веков — так начинает свою прекрасную книгу Иисус Христос и социальный вопрос проф. Пибоди — взгляд на историю открывает нам, что многие периоды ее отмечаются определенными центральными вопросами и задачами, как будто каждому веку препоручалась особенная работа. Эти характерные приметы времен выступают из прошедшего подобно отдаленной горной цепи при вечернем небе. Мы говорим обыкновенно о культурной задаче Греции, об историческом положении Рима, о призвании иудеев, о веке реформации, о времени Наполеона. Господь веков, по-видимому, так вел воспитание человеческого рода, что необходимое ему учение всегда впечатлевал в свое время… Иногда миссия, предуказанная веку или поколению, опознается теми, кто ее выполняет; иногда же ее примечают всего лучше издали, когда отдельные события жизни, в момент возникновения непрерывною чредою теснящиеся друг за другом, сольются по времени в целостный образ».

Имеет свою задачу и наше время. «Нет надобности ни в каком ученом историке в отдаленном будущем, чтобы распознать задачу нашего времени. Несмотря на чрезвычайные завоевания цивилизации наших дней, несмотря на переворот в практической жизни, несмотря на все удивительные открытия науки, несмотря на величественное единение политических сил, мы испытываем в наше время подавляющее чувство социального нестроения, и из этого возникает так называемый социальный вопрос… Именно социальный вопрос придает нашему времени особый характер. Сознание противоречия между экономическим развитием и духовным идеалом заявляет себя пред нами в речах социал-философии, или принимает вид социального служения и закона, или же выражается в страстном крике возмущения и ненависти, который вырывается у людей голодных и отчаявшихся, а также у тех, которые им симпатизируют. Во всех этих различных, часто неразумных и крайних, формах проявляется характеристическая особенность движения наших дней. Мы живем во время социального вопроса. Никогда не было такого великого множества людей, ученых и неученых, богатых и бедных, философов и агитаторов, мужчин и женщин, которые были бы охвачены сознанием неравенства шансов в социальной борьбе, порывами к социальному служению и грезами о лучшем социальном строе».

Если социальная проблема есть мучительный вопрос нашего времени, то социализм — самый популярный опыт его разрешения. Социализм — разрешение социального вопроса в интересах пролетариата, с пролетарской точки зрения. Пролетариат же — это один из самых характерных для современного общества социальных классов. Современная система хозяйства есть капиталистическая и предполагает два класса с противоположными интересами: класс буржуазии, состоящей из капиталистов-предпринимателей, и класс пролетариата. «Чтобы понять сущность пролетариата, надо прежде всего освободиться от того представления, которое это слово вызывает в нас, пока мы еще не прочли Маркса: представление о пролетариате, как о сброде оборванцев. Теперь слово пролетариат, совершенно независимо от его первоначального значения, употребляется в техническом смысле для обозначения тех слоев населения, которые состоят на службе и жалованье у капиталистов-предпринимателей». Современное решение социального вопроса есть решение его в интересах пролетариата, рабочего люда. Оно направляется к освобождению рабочих от капиталистической зависимости, от рабства предпринимателям; как средство к достижению этой цели предлагается уничтожение или ограничение сферы частной собственности и регулирование производства на основании коммунистической собственности и общественной организации.

Современное социальное движение есть движение рабочих в указанном направлении и лиц, сочувствующих им, а социализм — это теоретическая основа этого движения, соответствующее ему учение, или мировоззрение.

Социальное движение создано историей, а основатель социализма — Маркс и его друг-сотрудник Энгельс.

Основной пункт в марксовской теории социального движения состоит в материалистическо-эволюционном взгляде на общественное развитие и, в частности, на современное социальное движение. Согласно этому взгляду общество развивается по естественно — необходимой закономерности, причем основные общественно-исторические процессы суть процессы экономические, а социальные и политические явления суть явления второстепенные, производные. Все существенное содержание истории сводится к борьбе социальных классов, т. е. общественных групп, как представителей известной хозяйственной системы. Группы эти образуются как неизбежный результат определенного экономического соотношения производства и распределения. Победа той или другой группы, того или другого социального класса определяется «имманентными» силами, производящими перемену сначала в производственных и вообще экономических отношениях, а затем и в остальных общественных отношениях. Современная борьба буржуазии, как представительницы старого, отживающего экономического порядка, и пролетариата, как представителя нового, грядущего хозяйственного строя, есть порождение тех же исторических сил, которые не могут не привести к новому строю…

Марксовский социализм имеет много слабых сторон, прежде всего в научном отношении. Но самая слабая его сторона — его пренебрежение к нравственной инициативе человека, к его нравственным идеалам. Мы разумеем не определенную нравственность, напр., христианскую, не определенные идеалы, — нет, мы разумеем нравственность в самом широком смысле этого слова, в смысле всякого морального воодушевления, личного устремления к высоким целям, свободных усилий. И даже нравственности в этом смысле нет места в марксовском социализме. Марксизм просто игнорирует всякую моральную энергию. Он знает лишь «научный» взгляд на историю, он знает причины и не хочет знать целей, он знает лишь силы, действующие закономерно, и не хочет знать идеалов. Такая односторонность материалистического эволюционизма должна действовать на адептов социализма деморализующим и расслабляющим образом. Возбуждая классовую ненависть со всеми ея печальными последствиями, материалистически — эволюционное понимание истории должно угнетать всякую личную энергию, которая могла бы внести в экономическую сферу облагораживающие элементы. Этот недостаток марксизма хорошо раскрыт в новой книге В. Зомбарта Социализм и социальное движение. «Теория, гласящая, что социализм «должен» прийти так же неминуемо, как какой-нибудь феномен природы, что проповедь социализма есть проповедь истины, (вначале) придавала социальному движению такую силу, какую едва-ли могла ему дать другая теория. Она укрепила веру в победу защищаемого отдела, она придала уверенность выступлениям социалистических партий, она, без сомнения, ускорила первую консолидацию современного пролетарского движения. Но со временем увидали, что все это покупалось слишком дорогой ценой.

Эта теория понизила идеальные потенции в социальном движении. По мере того, как привыкали доказывать «необходимость» социализма «научными» аргументами, утрачивалось чувство творческого идеала, великого пафоса. Научились уменью уверенно двигаться по целой системе рельсов, но постепенно утратили способность расправлять крылья для полета. Долгое господство системы социализма не могло не оказать смертоносного влияния на все идеалистические побуждения. Уже более не нужен был ярко намеченный путеводный идеал, не нужен был и стремящийся в высь размах пафоса: и то и другое противоречило «научной» природе социализма, и последний пользовался только в качестве своего единственного орудия аналитическим разумом. «Рабочий класс — так определенно говорят представители марксизма — не должен осуществлять никаких идеалов. Он должен только освободить элементы нового общества, которые уже развились в недрах разрушающегося буржуазного общества».

«Конечно, продолжает Зомбарт, социальное движение не может после Маркса вернуться к утопизму своего детства; конечно, если оно хочет претендовать на значение, то оно должно сохранить основы, заложенные Марксом. Оно должно всегда опираться на реалистически-историческую почву; защитники социалистических идей могут черпать силы из познания того, что развитие современной хозяйственной жизни самостоятельно создаст одно условие за другим для преобразования капиталистического общества в социалистическое. Но все это не должно мешать тому, чтобы на ряду с чисто рассудочным обсуждением социальных проблем заявило свои права понимание, более считающееся с чувством; чтобы фантазия, идеализм, нравственный пафос снова выступили на сцену.

Современное социальное движение чрез край насыщено «реализмом». Ему угрожает потеря тех сил, царство которых в «нереальном» мире идей. К ним ему преграждает дорогу марксистский метод или способ его применения. Мы должны воодушевляться идеалами, им должны мы посвящать огонь нашей души, их закалять в огне энтузиазма. Они — согревающее солнце, которое озаряет все своими лучами, и, как оно, они не должны заходить и не должны затмеваться, так как иначе все живое погибнет. Вечно будут справедливы слова Сен-Симона: «только воодушевленный человек может совершать великие дела». Если исчезнет это идеальное воодушевление, пропадет размах широкого движения, оно расплывется в мелких повседневных заботах, в бесплодном политиканстве и умрет, как тело, лишенное жизни. И несомненно — одна из самых печальных черт многих защитников пролетарского движения та, что в пыльной атмосфере повседневной политики они утеряли способность воодушевляться и спустились до уровня политического брюзги»…

В эту слабую сторону социализма направляется главное русло новейшего реакционного движения против марксизма. Его представители у нас, в России, Петр Струве, Туган-Барановский, Булгаков, в Германии — Бернштейн, Гёре, Койген и социалисты-кантианцы, во Франции — Сорель, Жан-Жорес…

С этой реакцией, с этой этической критикой не могут не считаться правоверные марксисты. Молчание по этическому вопросу для них становится уже невозможным, — им предстоит дилемма или решительно отказаться от этики ради материалистического понимания истории, или же показать возможность идеалов в пределах материалистического эволюционизма. Решению этого вопроса посвящены вновь вышедшие книги — МенгераСоциализм и этика (новое учение о морали) и Каутского Этика и материалистическое понимание истории. Остановим на них свое внимание.

Какую цель ставит себе Менгер, это видно из следующих слов заключения его книги: «В предыдущих главах мы видели, что введение социалистического строя должно чрезвычайно повысить уровень практической морали во всех областях. И все-таки социалистическим стремлениям старого и нового времени бросают упрек в стремлении к ниспровержению нравственных устоев государства и общества. Мы, зная, насколько ложь во всем сопутствует власти, ничуть не будем удивлены этим обвинением. Ведь взводили же обвинение в человеконенавистничестве и на христианство»…

Итак, Менгер хочет в своей книге показать, что обвинения социалистического движения в аморализме столь же ложны, как и обвинения христианства в человеконенавистничестве.

Нельзя не видеть, что автор берет на себя чрезвычайно трудную задачу, и заранее нужно ожидать, что он прибегнет к решительным мерам. И ожидания наши оправдываются. В лице Менгера социализм ведет решительный бой с современной моралью: или современная мораль или социализм.

Менгер прежде всего старается обессилить, опозорить своего противника и указать одновременно в условиях его бессилия основы собственной силы.

Он так аргументирует: нравственность, столь вооружающаяся против социализма, сама не стоит выеденного яйца и, наоборот, ее идеалы вполне осуществляются в социализме.

С первого же взгляда бросается в глаза странность такой аргументации: идеалы ниспровергнутой нравственности украшают социализм. Что позорит нашу мораль, то прикрашивает социализм. И однако Менгер развивает это положение с видом полной искренности и даже как бы детской наивности.

Нравственным, говорит Менгер, признается тот, кто приспособляется к существующим соотношениям социальных сил; безнравственным — тот, кто восстает против них.

Общественный строй создается помимо человеческой воли; действием естественных сил власть отдается тому или другому социальному классу. И вот — покориться установившемуся строю значит быть нравственным, не покоряться ему — значит быть безнравственным.

Так как достижение и завоевание власти в эпохи кризисов подчас зависит от ничтожных обстоятельств, напр. от того, удалось ли вовремя взломать ворота, не произошло ли опоздания на несколько минут, то в подобных случаях моральная оценка в высшей степени важных действий находится в полнейшей зависимости от случая. Если бы, напр., сербской королевской чете удалось в кровавую ночь с 10 на 11-ое июня 1903 года спастись из белградского конака, то ей не стоило бы больших усилий победить офицеров; последние были бы казнены, а их действия были бы заклеймены позором. Теперь же, после того как эти офицеры быстро и основательно совершили свое дело, они были прославлены представительством страны, как спасители отечества.

Если содержанием морали служит приспособление к существующим соотношениям сил, то вместе с изменением этих соотношений необходимо должен измениться и характер моральных оценок. Напр. благочестивый энтузиазм средневековых святых, их посты и бичеванья, все это служило в свое время предметом почитания; теперь же оно, по мере упадка власти католической церкви, мало по малу почти совершенно потеряло свое нравственное обаяние. Подобный переворот в приемах моральной оценки пережила Франция во время великой революции. С момента взятия Бастилии преобладающее большинство французов считало добродетельными только тех граждан, которые придерживались самого крайнего, революционного образа мыслей и проводили свои взгляды в жизнь.

Но уже с момента падения Робеспьера и еще в большей степени после удачного государственного переворота Бонапарта, ясно обнаружившего превосходство физической силы над неорганизованной народной массой, картина совершенно переменилась: люди начали поголовно стыдиться своего революционного образа мыслей и своих революционных действий и стали скрывать их. Такое положение вещей продолжалось до июльской революции, которая сильно и надолго повысила во Франции курс революционного образа мыслей. Равным образом, ныне собственность считается священной, но когда установится социалистический строй, люди — мы легко можем предположить это — будут стыдиться собственности и презирать собственников. Кратко сказать, ничто не может быть превратнее толков о вечных законах нравственности. Ничего подобного. Эти законы носят такой же преходящий характер, как создавшие их соотношения сил. Нет никакого объективного критерия морали…

Так как добродетель тождественна с приспособлением к существующим соотношениям социальных сил, а грех и преступление означают противление им, то содержанием совести может быть только боязнь невыгодных последствий подобного противления. Правда, обычно случается, что установившимся общественным строем определяется и внутренний мир человека: люди, принуждаемые к известным поступкам внешним страхом, потом и в душе считают эти поступки хорошими, так что к внешнему страху прибавляется страх внутренний. Но это ничего не изменяет в существе дела. Составляется ли совесть страхом внешним или внутренним, во всяком случае между совестью и силой существует обратное отношение. Чем выше положение, занятое личностью в ряду сильных, тем меньше ей приходится бояться социальных последствий своих поступков и тем менее она будет стеснять себя в своей деятельности вопросами совести. Другое дело — низшие и средние классы населения.

Уже смолоду воспитание в школе и дома, а еще более в последствии  собственный опыт внушают им страх пред социальными силами и почтительное отношение к ним. Так Наполеон, благодаря своим войнам, был виновником гибели 2 1/2 миллионов французов и, надо думать, не меньшего числа врагов. Но напрасно мы стали бы искать в многочисленных его замечаниях по поводу прожитой жизни хотя бы следа раскаяния, сожаления о бесполезно пролитых потоках крови. В своей знаменитой беседе с Меттернихом Наполеон так и сознался открыто, что для такого человека, как он, гибель лишнего миллиона людей ровно ничего не означает. Также или почти также смотрят пренебрежительно на человеческую жизнь и все власть имущие. Напротив, случайный убийца из числа не имущих власти с равным ожесточением преследуется и обществом, и своею совестью. Такое же противоречие наблюдается и в нравственной оценке преступлений против собственности. И здесь — что сходит с рук ворам, за то воришек бьют.

Таким образом — сила и мораль по существу — одно и то же; каждому дозволено то, что он может себе позволить. Мораль есть отражение сложившегося соотношения социальных сил. Она предписывается господствующими классами подчиненным. Что могут сделать господствующие, то воспрещается последним. Могуществу одних соответствует рабство других, мнимым добродетелям первых мнимые пороки вторых. Чем выше положение индивидуума, тем свободнее он может согласовать свои поступки с своими интересами, не опасаясь морального осуждения окружающих. И, наоборот, чем ниже его положение в иерархии власти и влияния, тем больше от него требуется преданности и самоотверженности. Объективных добродетелей и пороков вовсе нет; все зависит от приспособления или неприспособления к существующим соотношениям социальных сил….

Такова у Менгера критика нашей наличной нравственности. Будем ли мы ее оспаривать? Нет. Как она ни остроумна, как ни зла, мы однако всю ее можем встретить в нравообличительных проповедях. Да, в действительности все это бывает. Но значит ли это, что Менгер окончательно ниспроверг нравственность? Далеко нет. Вот что пишет Менгер: «Бесспорно, во всякую эпоху над низко стоящей толпой возвышались единичные святые или светлые личности, которые пытались бороться с всесильной властью и согласовать свою жизнь с своим собственным моральным идеалом. Но действия людей, как массовое явление, — а наука о морали рассматривает их только с этой стороны, — повсюду находятся в зависимости от существующих соотношений социальных сил». То же автор повторяет в другом месте.

Вдумаемся в его слова. Он не отрицает существования святых личностей, за которыми двигаются народы на пути нравственного прогресса, но он не отводит им никакого места в этике. Такое отношение Менгера к носителям собственных моральных идеалов в высшей степени странно. Представьте себе — толпа людей всходит на крутую гору. То один, то другой из этой толпы, наиболее ловкие и сильные, опережают других и подают руку остальным. Менгер говорит, что передовых людей можно не принимать во внимание, так как это — единицы, а остальные всходят только потому, что им подают руку помощи; итак в вопросе о восходе на гору нет места силе и ловкости. Но не очевидно ли, что этот вопрос есть исключительно вопрос о передовых — сильных и ловких людях. Так и нравственный вопрос в своем существе есть не вопрос о толпе, а вопрос о носителях собственных моральных идеалов, о происхождении этих свободных, творческих идеалов.

Ничего не значит, что таких героев мало. Нужно помнить, что громадное большинство людей переживает по крайней мере немногие минуты высокого духовного подъема и что все, или почти все люди в потенции обладают теми же нравственными качествами. Вопрос об этой моральной способности, свойственной всем людям, об этих светлых минутах в жизни большинства и об этих немногих героях есть собственно нравственный вопрос. Вычеркивая все это из области этики и ограничивая ее лишь нравами и жизнью толпы, Менгер поступает подобно литературному критику, который, много наговорив о цвете волос известного писателя, о его росте, образе жизни, забыл бы сказать о его поэтическом вдохновении. Признание существования святых людей, носителей собственных идеалов, пробивает такую же брешь в оплоте позитивно-социалистической этики, как течь в плотине мельника. Как бы ни мала была эта течь, нельзя сказать, что река остановилась. Менгер не имеет права сказать, что в человечестве прекратилось моральное вдохновение¹).

Переходим теперь к наиболее важной части сочинения Менгера, надписанной так: «Усовершенствование морали». Здесь мы читаем: «Существуют два главных способа реформировать мораль: проповедь высшей морали и преобразование существующих соотношений социальных сил». Одна проповедь — бессильна и даже всегда фактически приспособляется к наличному строю. Но «несмотря на несвободный характер человеческих действий, мы все же не можем не добиться усовершенствования практической морали — путем изменения существующих соотношений социальных сил. Куда направить наши стремления, нам укажет наш идеал морального совершенства… Социализм должен оказать огромное влияние на сложившуюся коллективную мораль… Прежде всего социализм впервые создаст почву для истинной любви к ближнему и братства. Напрасно религия проповедовала в течение двух тысячелетий неограниченную любовь к ближнему, благословляя вместе с тем существующую форму собственности, военное государство, абсолютизм, короче — все те

_______________________

1) Об отдельных личностях и их нравственных идеалах см. также у Каутского стр. 126.

институты, которые разобщают людей. Лишь когда социализм смягчит экономические антагонизмы или совсем устранит их и тем самым уничтожит разделяющие людей в обществе перегородки, когда весь народ почувствует себя большим трудовым обществом, в котором общий успех совпадает с успехом каждого, — только тогда будет создана важнейшая основа для развития истинной любви к человеку… Введение социализма окажет глубокое влияние и в прочих областях нравственной жизни, он ослабит корыстолюбие, уничтожит продажную любовь… Вообще, в социалистическом общественном строе мораль, как фактор мирного общежития, должна будет приобрести гораздо большее значение, чем в настоящее время… В нашем обществе почти безраздельно царит голод. Поэтому над социальными отношениями людей господствует почти исключительно разработанный до мельчайших подробностей правовой порядок, и наряду с ним, правда, проповедуется утрированная мораль, но она не приносит особенной пользы и с ней мало считаются. Зато в социалистическом обществе, где весь народ будет одновременно и работодателем, и исполнителем работы, мораль получит несравненно большее значение и будет уравнена с правовым порядком»…

Таковы нравственные pia desideria социализма. Дальше этого не простираются его идеалы.

Но вникнем внимательно и в то, что он сам находит возможным говорить о своих идеалах.

И, прежде всего, смеет ли социализм говорить о «своем идеале нравственного совершенства»? Да ведь для него этот неожиданно всплывший идеал — Deus ex machina, ни больше, ни меньше, — для него это чужое и чуждое украшение. Вот какие признания встречаются в книге Менгера: «Если я говорю о добродетелях и пороках, то это только для сохранения связи с унаследованными манерами мыслить. С защищаемой здесь точки зрения вся мораль представляется вопросом силы». И еще: «У нас идет речь вовсе не о нравственности в собственном смысле этого слова; наоборот, мы имеем в виду только действия, которые должны вытекать из чистого эгоизма». Итак, для социализма нравственность это только старые слова, в которые он влагает совершенно новое содержание: нравственности и идеалов он совершенно не знает.

Но может быть предполагаемый социалистический строй в самых фактических взаимоотношениях людей и в соответствующем им внутреннем настроении их осуществит, помимо их сознательных усилий, наши идеалы, подобно тому как дети являются для нас образцом нравственного совершенства. Может быть это будет строй, в котором не будет места для вражды, зависти, конкуренции и т. д. И на этот вопрос нужно ответить отрицательно. Менгер спешит нас предупредить, что социалистический строй не будет идеальным в нашем смысле слова. «Я считаю вероятным, говорит он, что антагонизм профессиональных групп будет продолжаться и даже получит еще большую силу в социалистическом обществе, где различия расы, подданства и религии должны сильно отступить на задний план»¹). Поэтому не обольщайтесь слишком высокими надеждами: исчезнут лишь современные виды антагонизма, исчезнет вражда классовая, вражда государств, религий, но возникнут новые виды антагонизма, будет продолжаться с новой силой антагонизм профессиональных групп. Новый социалистический строй сохранит основные черты старого строя. У иных групп, чем ныне, будет власть, иные приемы давления, в ином направлении будут давить личность, но будет то же в существе давление власти, то же в существе стеснение личности. Легко понять, что и личность останется с теми же, что и ныне, мотивами деятельности. Едва сказав, что «социализм впервые создаст почву для истинной любви к ближнему и братства», Менгер

_______________________

1) Ср. Каутск. 130.

на той же странице ограничивает свои слова: «Конечно, говорит он, эгоизм по-прежнему останется основным мотивом всех человеческих действий, и никогда человек не полюбит своего ближнего, как самого себя»…

От этих слов веет безнадежностью. Нравственный идеал ускользает от социалиста как неуловимая тень, как неосуществимая греза…

Не поправляет безнадежного дела и книга Каутского. Этот последний в основу этики полагает дарвинизм. Нравственный закон есть не что иное, как животный инстинкт, однородный с инстинктом самосохранения и размножения, — это именно социальный инстинкт, который, как и все инстинкты, развивает в нас борьба за существование. Все это не новые мысли, и в подробное изложение дарвиновской этики Каутский не вносит ничего, заслуживающего внимания. Для него не существует тех многочисленных возражений, которые в этической науке уже выставлены против дарвинизма. Впрочем, он и сам считает дарвинизм недостаточным. «Дарвинизмом не была еще решена вся этическая проблема; если даже можно вывести нравственное стремление, долг и совесть, как и основные типы добродетелей из социальных инстинктов, то последние теряют силу там, где дело касается объяснениянравственного идеала. В животном мире нельзя открыть хотя бы малейших зачатков его. Только человек в состоянии создать себе идеалы и стремиться к ним. Откуда происходят они?… Но еще раньше, чем Дарвин обосновал свою теорию, произведшую переворот в мире мысли, возникло уже то учение, которое открыло и тайну нравственного идеала. Это было учение Энгельса и Маркса».

Таким образом и Каутский ставит главным предметом своей книги объяснение нравственного идеала, который, по его мнению, не только не противоречит марксизму, но в нем-то и находит свою полную разгадку.

В основе этики марксизма лежит материалистическое понимание истории, и понимание этики, которая вытекает из этой философии, может также называться материалистическим. В историческом материализме нужно различать эволюционный взгляд на общество и присоединяющееся к нему пролетарско-материалистическое направление эволюционизма (в отличие от реакционно-идеалистического эволюционизма). Марксизм в этом отношении есть материалистическая теория общественного развития, исходящая из пролетарской точки зрения. В чем же нравственное значение этой теории? Ни как мыслящее существо, ни как моральное, человек существенно не отличается от животного. Но его особенность в том, что человек во всем своем существе зависит от общества, оно господствует над ним, и поэтому только чрез понимание своеобразности общества можно понять его.

А особенность человеческого общества, заключается в его беспрерывном изменении, ибо в отличие от животного общества человеческое подчиняется беспрерывному развитию вследствие прогресса техники. Исходя отсюда, автор затем, довольно детально, показывает, какие изменения вносит экономическое развитие в моральные факторы, воспринятые от мира животных, какие различные формы придает оно силе социальных инстинктов и добродетелей, как оно то расширяет, то суживает сферу социальной нравственности. Технический прогресс составляет основу всего развития человечества: на нем, а не на какой-нибудь особенной Божественной искре, основывается все, чем человек отличается от животных. Нравственность, язык, познание — все это лишь результат технического развития человеческого общества на его разных ступенях.

Уже изобретение орудия делает возможным разделение труда, которое сплачивает человеческое общество так, как не может быть сплочено общество животных. Первобытному коммунизму соответствует своя нравственность, появление частной семейной собственности производит в ней перемены, еще больше она меняется с развитием денег, на нее влияют перемены в образе ведения войны, она испытывает на себе действие конкуренции, ослабляющей социальные инстинкты. Универсальная торговля, созданная капитализмом, объединяет человечество и создает основу универсальной морали, слишком преждевременно и беспочвенно высказанной еще христианством; но тот же капитализм не только влечет за собою всеобщую эксплуатацию всех наций со стороны европейцев, он и в самом обществе создает классовую борьбу и классовую мораль.

Классовая борьба становится самой распространенной, самой общей и постоянной формой борьбы за существование индивидуумов в человеческом обществе. Для нравственности она имеет то значение, что, с одной стороны, она ослабляет социальные инстинкты по отношению ко всему данному обществу, но тем в больших размерах появляются они внутри класса, счастье которого для массы индивидуумов отождествляется с общим счастьем. При этом образуется моральное различие между отдельными классами, — среди некоторых из них преимущественно развивается нравственность. Классами, в которых классовая борьба усиливает социальные инстинкты и добродетели, являются именно классы эксплуатируемые, угнетаемые, стремящиеся к улучшению своего положения, они же не принимают участия и в капиталистической эксплуатации иных наций. С судьбами пролетариата связана дальнейшая судьба нравственности.

Но ведь существует же особый моральный фактор — законы морали? Несомненно, но они объясняются частью привычкой, частью социальными инстинктами. Их источник в потребностях, тесно связанных с общественными отношениями. Общественные требования, предъявляемые отдельному лицу, так часто повторяются, так правильны, что они обращаются в привычку, передающуюся потомству подобна тому, как наклонность к особым родам охоты передается у гончих собак.

Так, напр, образуется чувство стыдливости — привычка закрывать определенные части тела, обнажение которых считается безнравственным. Конечно, одной привычкой нравственные законы нельзя объяснить, — нравственные нормы только потому могут стать привычными, что они соответствуют глубоким общественным потребностям, соответствуют в последнем итоге глубоко заложенным в человеческой природе социальным инстинктам. Но во всяком случае существует несомненная связь между законами морали и общественными потребностями. А раз такая связь существует, то всякое изменение в обществе должно повлечь за собой и изменение некоторых моральных положений. Эти изменения морали необходимы именно потому, что всякая общественная форма для своего существования нуждается в определенных, приспособленных к ней моральных положениях.

Признание силы моральных законов, эта кажущаяся уступка идеализму со стороны социализма, идет по-видимому еще дальше. Нравственные нормы меняются не в той степени, как общественные потребности, именно медленнее последних. Укрепляясь в привычке, они пускают глубокие корни и могут долго вести самостоятельное существование, в то время как технический прогресс и изменение общественных потребностей уходят вперед. То же самое бывает не с одной моралью, а и со всей сложной идеологической надстройкой над экономической основой — религией, правом, искусством. Между экономикой и этой ее духовной надстройкой существует несомненное взаимодействие. Однако социализм сейчас же оговаривает, ограничивает свою уступку. Эта духовная надстройка и в частности мораль только до тех пор оказывает влияние на развитие общественной жизни, пока она соответствует общественным потребностям, ее вызвавшим. Напротив, как только моральные законы становятся самостоятельными, они тотчас же перестают быть элементом общественного прогресса. Они застывают, становятся консервативным элементом, препятствием

для прогресса. Так в человеческом обществе может произойти то, что невозможно в обществе животных, — мораль из необходимого связующего элемента становится средством невыносимого стеснения общественной жизни.

Создающиеся новые общественные потребности требуют новых нравственных норм. Возникает необходимый конфликт между новыми общественными запросами и старою моралью.

Мы теперь подходим к самому интересному — последнему параграфу в книге Каутского, озаглавленному «нравственный идеал».

Наше время есть борьба классовых противоречий, и эта борьба кладет особый отпечаток на вечную борьбу между старой и новой моралью. В наше время — время классовой борьбы — за старую мораль стоят господствующие классы. Если в неклассовом обществе за определенные моральные положения держатся только благодаря привычке, то с появлением классовых противоречий сохранение определенных моральных положений становится делом интереса, зачастую даже очень сильного интереса. В целях удержания эксплуатируемых классов в повиновении прибегают к средствам силы, физического принуждения, — и эти принудительные средства тоже служат «морали»…

Так Каутский разделывается с старою, т. е. с господствующею моралью. Не говорите ему громких слов — из учебников этой морали. Он вам может ответить: эта мораль выгодна господствующим классам, из-за знамени громких слов выглядывает эта бесстыдная выгода, еле-еле прикрытая. Все ваши высокие моральные принципы служат лишь к тому, чтобы смягчить сердце подчиненных классов, усыпить их ум, ослабить их волю. Этот высокий долг проповедуется лишь обездоленным. Практически ваша возвышенная мораль сводится неизменно к эксплуатации, неравенству, зависимости.

Совсем иное говорит Каутский о новой морали — морали пролетариата.

Если растущее противоречие между меняющимися общественными условиями и застывшею моралью консервативных и именно господствующих классов выражается в растущей безнравственности, росте лицемерия и цинизма, зачастую идущих рука об руку с ослаблением социальных инстинктов, то это противоречие ведет совершенно к другим результатам у классов эксплуатируемых и стремящихся вверх. Их интересы находятся в полном противоречии с общественной основой, создавшей эту мораль. У них нет ни малейшего основания держаться за нее, а, напротив, все основания за то, чтобы выступить против нее. Чем более они сознают противоположность своих интересов ко всему господствующему порядку, тем быстрее растет в них нравственное возмущение, тем больше противопоставляют они старой унаследованной ими морали новую, которую они хотели бы сделать моралью всего общества.

Так в поднимающихся классах возникает нравственный идеал, который по мере того, как эти классы крепнут, становится все смелее и смелее. И в то же время именно в этих-то классах, благодаря классовой борьбе, особенно развивается и сила социальных инстинктов, так что вместе со смелостью нового нравственного идеала, растет также и восторженное отношение к нему. То же самое явление, вызывающее в консервативных приходящих в упадок классах все растущую безнравственность, — в классах возвышающихся все в большей степени создает нравственность, которую можно охарактеризовать именем этического идеализма (в отличие от идеализма философского)… Этот новый нравственный идеал в сущности носит чисто отрицательный характер, является не чем иным, как противоположностью господствующей нравственности… Этот нравственный идеал представляет из себя не что иное, как комплекс желаний и стремлений, вызванных противоречиями современных условий…

Остановимся здесь — и спросим: имеет ли Каутский основания говорить о нравственном идеале пролетариата? Не вытекает ли из его слов, что в социалистическом движении пролетариата речь идет только об экономических желаниях и о средствах борьбы — больше ни о чем? И если мы соглашаемся с Каутским, что, при всей высоте традиционной морали, о ней не имеют права говорить господствующие классы, поскольку они делают из нее орудие угнетения, — то ведь и он должен согласиться с нами, что как ни высока новая мораль пролетариата, для последнего она есть только орудие борьбы, что поэтому с точки зрения пролетарской, или социалистической, нельзя говорить о нравственности и нравственных идеалах.

Каутский описывает и положительную сторону пролетарского идеала — если не уничтожение всех профессиональных различий, не уничтожение разделения труда, то по крайней мере уничтожение всех общественных различий и противоречий, вытекающих из частной собственности на средства производства, освобождение пролетариата, устранение подчиненности женщины мужчине, устранение национальных противоречий и войн…. «Где можно найти такой нравственный идеал, который открывал бы такие роскошные перспективы»? торжественно вопрошает Каутский. Да — скажем мы — все это хорошо. Но иное дело, когда возмущаются войною по чисто моральным побуждениям, и иное дело, когда хотят освободиться от ее тяжести. Дезертира, бегущего из-под знамен, никто не назовет героем; войско, склонившее знамена и тем устранившее кровопролитие, никто не восхваляет. Освобождение пролетариата, женщин — это прекрасное дело, но для самого пролетариата, для самих женщин, заинтересованных в этом освобождении, дело идет только об этом интересе. Они заинтересованы в новой морали так же, как господствующие классы в старой и для них так же, как и для последних, заинтересованность отрезывает путь к высоте нравственного идеала. Есть люди, которые питаются от труда, и есть люди, которые питаются от религии; поскольку дело касается питания, религия для этих людей уравнивается с ремеслом и святость религии для них заменяется выгодою ведомства. Все заинтересованные не должны говорить о святыне.

Все это в высшей степени убедительно. Книга же Каутского замечательна тем, что со всею ясностью оправдывает эти мысли.

Вслед за речами о новом нравственном идеале пролетариата он пишет: «В качестве импульса классовой борьбы, в качестве средства сплотить все силы поднимающихся классов и побудить их к борьбе против существующего, нравственный идеал является могучим орудием в деле преодоления существующего. Но — спешит Каутский ослабить даже это утилитарное значение идеала — новые общественные условия зависят не от нравственного идеала, а от данных материальных условий, техники, естественной среды, характера соседей и предков существующего общества и т. д.» Кто придает идеалу большее значение, того ждет разочарование. «Идеал, выполняя свою историческую миссию и служа импульсом к тому, чтобы разрушить старое, всегда приводит к горьким разочарованиям, оказывается иллюзией». Каутский спешит предупредить такое разочарование. Воздвигая одною рукою идеал, он другою рукою унижает его, он втаптывает его в грязь, он не хочет сохранить ни малейшей иллюзии. «Теперь — пишет он — нравственный идеал открывается пред нами с чисто отрицательной стороны в качестве протеста против существующего нравственного порядка, и мы познаем его значение в качестве импульса классовой борьбы, средства сплотить силы революционных классов и побудить их к борьбе. Но вместе с тем нравственный идеал лишается своей направляющей силы.

Направление общественного развития в действительности зависит не от нашего нравственного идеала, а от определенных данных материальных условий… Материалистическое понимание истории впервые совершенно лишило нравственный идеал характера решающего фактора социального развития и научило нас устанавливать наши общественные цели исключительно опираясь на познание данных материальных основ… Нравственный инстинкт и нравственный идеал не представляет из себя цели, а только силу или оружие в общественной борьбе за существование; нравственный идеал является особенным оружием, которое пускается в ход при особых условиях классовой борьбы… Но этому идеалу нет места в научном социализме, в научном исследовании законов развития общественного организма в целях познаниянеобходимых тенденций и целей пролетарской классовой борьбы… Этика может быть толькообъектом науки; задача последней сводится к тому, чтобы исследовать и объяснять как нравственные инстинкты, так и нравственные идеалы; но наука не должна принимать от этики никаких указаний относительно тех результатов, к которым она должна прийти. Наука стоит над этикой, ее результаты так же мало нравственны или безнравственны, как мало нравственна или безнравственна необходимость… Сознательная цель классовой борьбы в научном социализме из нравственного идеала превращается в экономический»… Нравственно-социалистический идеал открывает роскошные перспективы, но «они созданы (нами) на основании трезвых экономических размышлений, а не путем опьянения нравственным идеалом свободы, равенства и братства, справедливости, гуманности»…

Итак, по взгляду социализма нравственность есть не цель, а средство — временное средство экономической борьбы.

Где и когда более была унижена нравственность? Где и когда попиралась она с большим бесстыдством и меньшею прикровенностью?

Но еще два слова — в заключение. Унижая нравственность, социализм нуждается в ней. «Социал-демократия, пишет Каутский, в качестве организации

92

 

 

пролетариата в своей классовой борьбе не может обойтись без нравственного возмущения против эксплуатации классового господства»… Для успеха этой борьбы нужны «не только высокое умственное развитие, но и боевая способность, желание бороться и, прежде всего, сильное нравственное чувство, сильные социальные инстинкты, горячее желание служить угнетенным классам».

Но если социализму нужна нравственность, как средство классовой борьбы, то кто же более поработал над ослаблением этого средства как не социализм своим материалистическим пониманием этики, сведением нравственности к животному социальному инстинкту? Объявляя нравственный идеал иллюзией, социализм сводит его значение к нулю.

И в этом нравственная трагедия социализма.

Добавлено Арина Ларедо в Философский пароход в 12.10.2015