Главная » Философский пароход » Александр Корольков. Русская культура -культура духовная.

 

Александр Корольков. Русская культура -культура духовная.

 

корольковКорольков Александр Аркадьевич- философ и писатель, специалист по философии медицины, исследования русской духофной культуры; доктор философских наук, профессор. Родился на ст.Баюново Косихинского р-на Алтайского края. Окончил философский факультет ЛГУ (1965), аспирантуру там же. С 1968 по 1991 работал в ЛГУ, в 1983-1991 — заведующий кафедрой философии естественных факультетов. С 1991 — профессор кафедры философии Российского государственного педагогического университета им. А.И.Герцена. Кандидатская диссертация- «Философия и проблема нормы в медицине» (1969). Докторская диссертация — «Диалектика, эволюционная теория и проблемы развития в медицине» (1981). Академик Российской академии образования (с 1992).
Разрабатывал философские основания теории нормы (нормологии), преимущественно на материале медицины и биологии.
В работах Корольков 1966-1986 развивается концепция нормологии как область знания об оптимальном развитии человека, критически осмысливаются достоинства и ограниченность понимания нормы как среднестатистического и идеального вариантов, исследуется диалектика взаимодействия нормы и патологии, роль аномалий в эволюции норм. На основе нормологии Корольков развивает теорию долголетия, стремясь раскрыть многоуровневую детерминацию долголетия человека: популяционную, экологическую, социальную, космическую. Корольков исследует творчество философа К.Н.Леонтьева, современных писателей В.Шукшина, С.Залыгина и др. В работах о Леонтьеве показывается «особый путь» его философии, Корольков стремится раскрыть современное значение и пророческую силу мыслей философа (в связи с критикой эгалитарного прогресса и массовой культуры, предсказанием заката европейской культуры, испытаний России социализмом и атеизмом, с системно-психологическими идеями). В «Романе небытия» представлено художественно-философское повествование Королькова о судьбе русской интеллигенции в изгнании. Размышления о России связаны здесь с основанным на исторических фактах изображением русской эмиграции 20-40-х гг. XX в. в Чехословакии.

 

Русская культура- культура духовная

 

19414Нетрудно мотивировать утверждение, вынесенное в название этой главы, если обратиться к вершинам русской литературы XIX столетия, к Пушкину, Достоевскому, Толстому, но можно ли настаивать на том, что нравственность (не морализаторство, а именно нравственность) сущностная особенность русской культуры?
Непредвзятое исследование культуры древней Руси опровергает не только расхожие мнения об отсутствии правовой культуры, народовластия, свободы у наших далеких предков, но убедительно свидетельствует о доминировании нравственного начала во всех сферах бытия русичей.
В классическом исследовании Н. Костомарова «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада» (СПб., 1863) современный читатель с удивлением обнаружит высочайшие для столь древней государственной истории достижения правовой культуры, поучительную гармонию княжеской и вечевой власти. Князь мог действовать лишь в тех границах, которые были очерчены на вече. «В делах внешних он предводительствовал войском по распоряжению веча, шел на войну, решенную вечем, клал свое имя на договоре, составленном и обсужденном на вече… Князь должен был целовать крест Новгороду, а Новгород целовал крест ему. Это взаимное целование служило залогом их взаимного согласия». Право оказывалось одухотворенным; высший свет религиозности, а стало быть, и нравственности, незримо пронизывал всякое правовое действие. «Ты нам крест целовал» – это было в сознании новгородцев и псковитян залогом справедливости в любых властных решениях князя.
Суд в Новгороде XIV-XV веков имел «двоеначалие» – князь и народ имели равные возможности отстоять правду, исходя прежде всего из велений совести. При этом суд представлял собой не только процесс разбирательства и вынесения приговора, но и исполнения наказания, то есть суд – это процесс, включающий правовые и нравственные компоненты.

В Новгороде и Пскове верховный суд принадлежал народному вече, обвиняемые могли обратиться в эту высшую инстанцию и получить либо окончательное обвинение, либо оправдание. «Правая грамота, то есть решение суда в пользу одной из тяжущихся сторон, имела юридическую неприкосновенность: ни князь, ни посадник не имели права нарушить ее» 55. Что касается прав личности, то замечу лишь, что в Великом Новгороде никто не мог быть арестован без суда, «нигде не видно употребление пытки» 56, по отношению к сословиям соблюдалось строгое равенство суда, смертная казнь применялась лишь в отношении изменников, церковных воров и кровавых разбойников. Сожжения за волшебство, столь обычные на Западе, на Руси не вошли в обычай и в летописях встречаются описания подобных случаев лишь дважды. «Смертная казнь, – отмечал Е. Ф. Шмурло, замечательный курс лекций которого недавно впервые издан в России (в 30-е годы было лишь крохотное издание этого четырехтомного труда в Праге), – существовала, но применялась редко; она была противна духу русского народа и более широкое применение нашла себе значительно позже, под влиянием византийского права и татарских обычаев… Мономах в Поучении к детям советует им: «ни сами не убивайте, ни другим не приказывайте убивать, хотя бы виновный и заслуживал смерть»» 57. Специфичность русской национальной право вой культуры сказалась даже в названии свода правовых установлений – «Русская Правда». Единство правового и нравственного начал заложено в самом слове «правда». Только на Руси возникла эта удивительная дифференциация понятий «истина» и «правда». Даже в близких славянских языках пользуются лишь одним словом и для обозначения адекватности субъективных знаний объекту (гносеологический подход), и для поиска справедливости в человеческих отношениях.
Правда не может существовать на основе запретительных регламентаций, формальных предписаний. Право в русском сознании становилось синонимом правоты, правды, а подчас и праведности; в западном же сознании право сближалось с законностью, формальными требованиями, упорядоченностью. В России правда была большим, чем справедливость, правда – это истина в действии, она пронизана светом совести. «Мне бы только до правды дойти, не изменить правде!» – эти шукшинские восклицания выражают сокровенные стремления русского человека. Если истина – категория разума, то правда – категория и разума, и души. Без чувственного начала не бывает правдоискательства.
Чисто формальное, рассудочное отношение к правовым законам, столь свойственное народам протестантской и католической ветвей христианства, чуждо исторической культуре русского народа. Глубинное верование народа, его мирочувствование проявляется в культуре народа, в том числе и в правовой культуре. Еще в ХI веке митрополит Киевский Иларион в «Слове О законе и благодати» с величайшей психологической точностью раскрыл пропасть между формальным законом (тенью) и благодатью (истиной), данной отзывчивой и просветленной душе. В русской литературе издревле писали о душе, о воспитании сердца. Не случайно И. А. Ильин, характеризуя русскую идею, рассматривал ее прежде всего как идею сердца, ибо главным в жизни русского человека была любовь (только то принимается человеком, что прошло через его сердце. Замечу попутно, что нынешние специалисты выборных технологий использовали для своих манипуляций эту глубинную особенность русского человека, призывая «голосовать сердцем» ). «Эту идею, – писал И. А. Ильин, – русско-славянская душа, издревле и органически предрасположенная к чувству, сочувствию И доброте, восприняла исторически от христианства… Когда русский человек верует, то он верует не волею и умом, а огнем сердца. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом, без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою… Этому соответствовала и православная концепция Христианства: не формальная, не законническая, не морализирующая, но освобождающая человека к живой любви и к живому совестному созерцанию»

418105507Рационализм искал правильность, открывал порядок внешних отношений, не доверял собственной душе, велениям свободы личности, просветленной идеалами духовности. В конечном счете европейская и русская философия говорят о разном, даже употребляя одни и те же слова: «дух», «истина», «душа» – в русской философии эти слова не случайно пишутся нередко с заглавной буквы. Европейская философия более всего стремилась понять материальное и идеальное, как порознь, так и в их единстве, а русская философия искала Идеал, оттого столь часто жила утопиями, мифами, но всегда против ил ась утилитаризму, вещной зависимости. В сущности, нынешнее движение к «новому мышлению», основанному на рассудочности, делячестве и чисто правовом регулировании человеческих отношений в России, без «излишеств» совести – означает попытку расстаться с самой русскостью, как неповторимостью национальной души, культуры, всего бытия.

Эллины возвысили красоту и стремление к мудрости, римляне возвысили право, формальные основания государственности и жизни человека. Эти разные устремления, сложившиеся до Рождества Христова, были и остаются определяющими в судьбах культур, стержнем которых и в Европе, и в России стало христианство. Западная культура, в том числе философская и правовая, нашла родство с римскими установками рассудочного мышления и права. Католическая и протестантская религиозность лишь своеобразно преломилась в европейских формах философствования и правосознания. Если народ – это симфоническая личность (Н. Трубецкой, Л. Карсавин), то личность имеет свое лицо, выражающее и генотип, и фенотип исторического развития народа. Византийское и русское православие личностны, одни ноты и во многом одна музыка исполнены разными оркестрами, разными музыкантами, порой до такой степени, что это уже другие мелодии, неведомые звуки, ибо здесь новые слух, голос, инструмент, чувственность, душа. Великие византийские художники сразу почувствовали иное, собственноличное в русском народе, и их иконы, выполненные для русских храмов, стали иными, чем византийские образцы, тем более преобразилась иконопись, стала именно русской, у собственно русских художников. Святоотеческое предание всегда обращено к живой душе человека, народа, и, отражаясь в душе, оно преображается отзвуком, отблеском этой души.

Чувственно-поэтический склад русской души разнообразится даже в зависимости от места богослужения: в деревенской деревянной церковке по-иному радуется сердце молению, чем в литургическом действе громадного храма Александро-Невской Лавры. Вера остается единой, но сердечные привязанности у православных разнообразны. А. Ф. Лосев любил теплоту маленьких церквей, а И. П. Павлову благостно и уютно было в многолюдье Знаменского храма близ Николаевского вокзала. Русский человек любит пойти не просто в церковь, а к батюшке, коего почитает, потому-то по сей день верующий дорожит радостью встречи и с любимым храмом, и со священником, имеющим свой характер, порой норов. Вспоминаю вполне реальных прихожан и вполне реальных священнослужителей в Москве, в Петербурге, в Пскове. Москвичи пересекают полгорода, чтобы повозмущаться тем, что батюшка – «самодур» – не допустил к причастию, но и возмущением выражая глубочайшее благоговение перед духовной требовательностью батюшки.
В России духовный пастырь, будь то владыка митрополит или сам патриарх, не владычествует, а окормляет, церковное звание не дает непогрешимости, владыка молится о спасении души и о прощении грехов вольных или невольных столь же усердно, как другие монахи, пастырская служба не дает духовных прав, она увеличивает ответственность за духовное здоровье прихожан, всей Церкви Христовой.
Западным философам, а тем более политикам и политологам мнилось, что стоит русским заглянуть на западное изобилие, чтобы плениться навсегда западными прагматично-рассудочными идеалами, а получается мало-помалу обратное. Узнавание Запада для русских – прозрение, растаивание призраков; только утратившие способность сопоставлять не прозревают совершенств русской духовности, сердечности, подлинности эмоций, дружбы, откровенности, а это все запечатлелось не только на бытовом уровне, но и в самопознании, выраженном русской философией.

Национализм русских ни на обыденном, ни на религиозно-философском уровне никогда не был зоологическим, расовым, племенным, а нынче скорее приходится горестно отмечать денационализированность русских, позволяющую не замечать множество оскорблений нации, национального достоинства. Русские философы размышляли не о чистоте крови, а о чистоте помыслов, идеалов, о правде жизни, поэтому философия наша была озабочена спасением России как духовного материка, пристанище на котором может найти человек любой нации.
Монастыри на Руси были средоточием культуры и просвещения. Храмовое строительство, летописи, иконопись, музыка – все сферы культуры рождались в храмах, в монастырях, и духовная энергия, таившаяся в монахах, притягивала и просветляла всякого человека, независимо от его звания. Высокомерие нынешней образованности как раз еще не пришло к осознанию того, что было естественным, бесспорным для самых образованных людей века XIX. Ведь какими знатоками душ и жизни были наши писатели, тем не менее они шли за духовным окормлением, советом, поддержкой к старцам: паломничества, например, в Оптину Пустынь совершали Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, Н. В. Гоголь, В. С. Соловьев, жили там подолгу братья Киреевские, К. Н. Леонтьев.
Известно, что если в Византии спорили о необходимости книжной мудрости, то на Руси всегда книга была высшим авторитетом для монаха. Не оттуда ли исходит почти генетическая тяга русских людей к книге, почитание книжников, тяга, пошатнувшаяся лишь в самое последнее время, будем надеяться, что временно?!
0_78800_c5f45a0a_XLМонашеский подвиг, казалось бы, удален от мира и потому обречен на затерянность, безответность, на самом же деле монашество – это не атомарное существование (атомарно как раз часто живут в больших цивилизованных городах, пронизанных отчуждением и эгоизмом), а собирание в себе гигантских духовных сил, где призыв молитвы и служение обращены не к себе лично, а к небу и соборному братству. Всякий, кто бывает в право славных монастырях, даже не пообщавшись с иноками, чувствует благодать монастыря, там думается по-другому, чем всюду. Монахи помогают духовно жаждущим людям развить их духовное дарование, совершенствоваться, приближаться к идеалу подвижничества, раскрыть заложенное в них потенциально Божественное начало. «Духовный подвиг живущего вдали от мира киновита или анахорета, даже если он и останется для всех невидимым, имеет значение для всего мира» , – отмечает выдающийся знаток восточного догматического богословия.
Образование в России никогда не ограничивалось школой, средоточием культуры села ли, города ли были храмы. В северных наших землях высота культуры в значительной степени определялась храмовой и монастырской культурой. Атеистическое вероломство ХХ столетия не стерло из памяти, из сердец такие духовные очаги России, как Валаамский, Кирилло-Белозерский, Псково-Печорский монастыри, далекую обитель в Соловках.

Религия – это вершина, сущностное средоточие и отличительный признак подлинности в культуре, ибо только духовное восхождение приближает писателя, художника, музыканта, ученого к вратам Культуры. Если душой человека водительствует религиозный поиск, то кем бы он ни был по своему занятию – он творит, сообразуясь с совершенством, стремясь к божественному идеалу. Культура, созданная топором строителей храмов, кистью иконописца, пером Ф. М. Достоевского, вдохновенными звуками Всенощной Рахманинова или будто сошедшими с небес стареющему Свиридову литургическими песнопениями – это Культура, идущая от Бога. Не веру приспосабливать надо к зверинцу, равно как бессмысленно переписывать на современный лад для наркоманов и металлистов Баха, Пушкина, Достоевского. Лучше всмотреться в себя, в эпоху, взглянуть из бездны нашего падения туда, где еще живы и звезды, и небесная синь. В хрестоматийном описании греческой философии сказано, что как-то Фалес засмотрелся на звезды и свалился в яму: люди хохотали над незадачливым мыслителем, не подозревая, что сами они не могут упасть в яму, оттого что всегда находятся в ней и не способны поднять взор к небу.
Верование, обретенное народом при его духовном рождении, незаменимо, как незаменимы родители в индивидуальной жизни человека. Племя еретиков, богоборцев, нигилистов, атеистов, обновленцев всегда топтало веру, но это племя, по-разному именуемое, одинаково противостояло свету, добру, милосердию, одинаково отрицало отцов и их веру. Народ назвал такое племя попроще и поточнее: чертями, бесами, оборотнями.

Личность, как подметил отец П. Флоренский, тянется либо к Лику, либо к личине. Человеческое лицо просветляется стремлением к высшим идеалам, к Божественному лику и затемняется, обретает гримасы личины в погоне за тщеславными обличьями.
Цивилизация превращает народ в население, то есть в демографическую, исчисляемую статистикой массу, которую прежде именовали чернью, сбродом, стадом, быдлом, но разница в том, что цивилизованное население, лишенное корней, плодородной почвы, свойственных народу, мнит себя венцом человеческого прогресса, неосознанно прикрыв свое дикарство, варварство побрякушками цивилизации. Цивилизованный человек внешне подчас выглядит вполне культурным человеком, он носит галстук, модный костюм, он имеет кажимость развитого человека, но куда устремлена его душа, что сталось с его душой, наполнена ли она борениями и огнем, откликающимися на призывы к совершенству, к тому, что составляло цели осмысленной, а не утробной жизни? Раскол поколений в революциях не случайно тянул за собой все остальные производные революции, ибо культура всегда консервативна, она стремится к органической преемственности. Культура, столкнувшись с всесилием цивилизации, повисает в пустоте, у нее нет опоры, она более никому не нужна. Наступает не вменяемость культуры. Цивилизация держит человека в машинной жесткости, давая разнузданность физиологизма, которую и принимают за свободу не только неокрепшие в культурной почве юные люди, но и пожившие на свете старички; культура тоже деспотична в стремлении к расцвету органики человеческой жизни, культура требует огромной дисциплины, организованности, сосредоточенности, и это становится условием и основой огромной духовной свободы.


Культуре трудно устоять перед бесчувственным натиском цивилизации даже в условиях благополучного эволюционного движения страны, но Россия весь ХХ век сотрясается революциями, радикальными реформами, войнами. «Революция есть насильственный обрыв культуры», – печально подводил итоги начала века В. Н. Ильин, не подозревая, что на этом не завершилось прицельное и повсеместное (наподобие недавно изобретенного коврового бомбометания) истребление культуры. Физическое насилие – самый примитивный способ уничтожения чего-либо, а тем более культуры: она- внутреннее качество народа и способна сохраниться даже в случаях расправы над народом. Россия обладала столь мощной корневой системой культуры, что революции, при всем их репрессивном рвении, загубили ветви, поросль, часть корней, но не смогли иссушить само древо культуры.
Последняя радикальная революция, провозгласившая переход от тоталитаризма однопартийной системы к плюрализму и свободе, сторонится прямых репрессий, но своим «Все дозволено» метит в самое сердце культуры, в ее духовное средоточие, ибо Бог умирает в людях не тогда, когда их убивают физически, а когда растление разума и чувств самопроизвольно выталкивает из человека святое и светлое.
А как же великие ценности цивилизации? Ведь цивилизация принесла человеку освобождение от тяжких форм физического труда, создала комфорт, коммуникации, расширила возможности информации! Все это так, и нелепо оспаривать обретения научно-технической цивилизации, хотя столь же очевидны и многочисленные противоречия цивилизационного процесса – от экологических до информационных, поскольку используются новинки техники весьма изобретательно против человека и человечества. Меня интересует в данном случае другое противоречие – между цивилизацией и культурой, где, как во всяком противоречии, касающемся бытия человека, существенно, какая из сторон противоречия возвышается над другой. Поглотит ли цивилизация культуру или сама цивилизация будет подспорьем культурных целей человечества? Останется ли Россия народом собственной культуры, «симфонической личностью», или растворится в безликости будет зависеть от отношения к собственной культуре, в том числе и нас, педагогов, ученых, ответственно или безответственно относящихся к судьбе культуры, переданной нам в дар и сбережение тысячелетней традицией. Личность интересна другим людям своей неповторимостью, своим лицом, характером, талантом, симфоническая личность, то есть народ, тоже имеет значение для других народов своим, а не заемным обликом, своей культурой. Поддадимся ли распутству цивилизационных соблазнов или достойно убережем лицо культуры – это не абстрактный вопрос в никуда, а вопрос каждому из нас.

 

 

 

Нет комментариев

Добавьте комментарий первым.

Оставить Комментарий