Главная » История Русского мира » А. Зубов. Размышления над русской революцией. Часть 4

 

А. Зубов. Размышления над русской революцией. Часть 4

 

 

Обретенная горячая вера побуждает Александра по-новому подойти к главным государственным вопросам, которые раньше казались ему неразрешимыми, — конституции и эмансипации крестьянства. “Я обязан Вам многим, — пишет Император Родиону Кошелеву 13 декабря 1815 года, — потому именно, что Вы меня навели на тот путь, по которому я теперь следую убежденно, что привело к достигнутому успеху затеянного дела (победе над Наполеоном. — А. З.) при содействии Всевышнего. Но то, что еще оста­лось мне сотворить на родине же, вероятно, гораздо труднее достижимо, но это меня не пугает, ибо при помощи нашего Спасителя я теперь считаю все возможным и полагаюсь вполне на Него…”[1]

Духовное одичание стало проклятьем русского народа. После Раскола, в который ушла самая активная, думающая, образованная и преданная Богу часть русского общества; после века Просвещения, обернувшегося для крестьян полной утратой и религиозной, и светской образованности, православные подданные великой европейской империи значительно уступали в просвещенности современным им христианам Малабара и коптам Египта, столетиями пребывавшим под властью иноверных правителей.

Итог прост. Даже после осуществления широкой программы просвещения государственных крестьян, предпринятой графом Киселевым в 1840-е годы, после возникновения в 1860-1870-е годы сети земских, а потом и церковно-приходских школ в сельской России научить хотя бы читать и писать низшие сословия так и не удалось до самого конца Империи. В 1911 году среди молодых мужчин-рекрутов (а напомним, что в это время воинская повинность была всесословной и в армию призывали равно и дворян и крестьян, и русских и евреев) процент неграмотных достигал 61,7, в то время как в Германии — 0,02, в Швейцарии — 0,5, в Великобритании — 1,0, во Франции — 3,3, в Австро-Венгрии — 22,0, в Италии — 30,6[2].

Русские мужики могли жестоко мстить своим поработителям, как это и случилось во время Пугачевского бунта, но смогут ли они стать ответственными свободными гражданами будущей России? Пока Александр оставался человеком неверующим и уповал только на гражданское образование, он все больше впадал в скепсис. Если намного лучше образованные французы явили себя такими дикарями во время их революции, что должно произойти при эмансипации русского народа?

Однако во время Отечественной войны Император открыл для себя русского простолюдина. “В Москве народная масса встретила его с необыкновенным подъемом патриотического чувства, а дворянство и купечество на приеме во дворце проявили полную готовность жертвовать не только имуществом, но и собой для защиты родины. Александр был поражен мощью народного чувства; он несколько раз повторял «Этого дня я никогда не забуду!» В сущности, он мало ценил то общество, которым управлял; теперь же оно встало перед ним такой силой, которая вызывала его изумление и уважение. Отношение к управляемой среде в нем изменилось коренным образом, и он понял, выражаясь его словами, что „Россия представляет ему более способов, чем неприятели думают””[3]. Сопротивление воинству Наполеона, широко развернувшаяся стихийно партизанская крестьянская война воодушевляли Александра в самые тяжелые дни всеобщего отступления, военных неудач, сожжения Москвы. Когда судьба Империи висела на волоске и объективных поводов для надежды на победу практически не было, царь ощутил в миллионах своих простых подданных, в этих несчастных рабах, — граждан, преданных Богу и Отечеству. С воодушевлением он как-то сказал в те дни, что “будет вести борьбу до конца, что, утратив армию, созовет „дорогое дворянство и добрых крестьян”, отрастит бороду и будет питаться картофелем с последним из своих крестьян скорее, чем подпишет постыдный мир”[4].

Александр своим новым, просветленным верой взглядом увидел в народе живую и родную ему душу. Но душа эта, добрая и жертвенная, была ужасающе непросвещенной, однако теперь Александр точно знал из собственного опыта, что надо делать. Он сам в эти страшные августовские дни всеобщего разброда и бегства открыл Бога через чтение Писания и потому желает, чтобы россияне могли читать на родном языке священные книги Нового и Ветхого Завета (сам Государь читал Библию, как мы помним, по-французски) и достигать тех же духовных восторгов и того же нравственного перерождения.

“При Екатерине II, — пишет С. М. Соловьев, — начали учреждаться главные и малые народные училища, но большею частию они существовали только по имени; при Александре даны были этим училищам средства к действительному существованию, причем главные народные училища названы гимназиями, а малые — уездными училищами; сверх того, для первоначального образования учреждены училища приходские; основаны педагогические институты в Москве и Петербурге для образования учителей; вызваны из-за границы профессора; прежде существовавшие университеты — Московский, Виленский и Дерптский — преобразованы, учреждены новые в Казани и Харькове, потом в Петербурге”[5].

6 декабря 1812 года князем Голицыным основывается Русское Библейское общество, почетным членом которого тут же соглашается быть Государь. “Я с удовольствием принимаю место среди членов Библейского Общества”, — пишет он 15 февраля 1813 года князю Голицыну из военного лагеря под Калишем[6], дает свой единовременный взнос — 25 тысяч рублей — и определяет ежегодную пенсию обществу в 10 тысяч рублей. В 1819 году Библейское общество издает первый русский перевод Четвероевангелия, в 1820-м — весь Новый Завет, в январе 1822-го — Псалтырь на русском языке, в 1823 году выходит Краткий Катехизис митрополита Филарета (Дроздова), в 1824-м —  Пятикнижие Моисеево в русском переводе с Масоретского еврейского подлинника. Одновременно Библейское общество осуществляет переводы Священного Писания на другие языки и наречия Империи, в том числе, несмотря на протесты Римской курии, и на польский. Всего за десять лет издательской деятельности (1814-1824) Библейским обществом было издано (и приобретено) 705 тысяч книг на 43 живых языках, в том числе 448 тысяч книг Священного Писания. Для распространения книг и иной деятельности Общество создает по всей Империи 89 региональных отделений. Помимо этого Библейское общество поощряло издание книжек духовного содержания для народного чтения, осуществляемое княгиней С. С. Мещерской (так называемые Мейеровские брошюры). В 1819 году учреждается Императорское Человеколюбивое общество для духовной и материальной помощи заключенным в тюрьмах и каторжанам. Император горячо поддерживает все эти начинания.

По настоянию князя Голицына Синод в 1818 году принимает строгое постановление, требующее от приходских священников обязательной проповеднической и катехизаторской активности, “дабы преодолеть невежество и суеверия, распространенные в народе”. В 1818-1821 годах в Синоде несколько раз проходили расширенные обсуждения мер по претворению в жизнь этого постановления[7]. В 1821 году Синод в подробной инструкции требует от приходских священников регулярно произносить перед своими прихожанами “простые и понятные” проповеди и неукоснительно осуществлять религиозное просвещение церковного народа[8].

“Государство стремится усилить и обострить религиозные потребности в массах”, — констатирует о. Георгий Флоровский и далее цитирует И. А. Чистовича: “Стремления князя Голицына наклонялись к тому, чтобы вывести русский народ из того усыпления и равнодушия в деле веры, какое казалось ему почти повсюдным, пробудить в нем высшие духовные инстинкты и чрез распространение священных книг ввести в него живую струю внутреннего переживания христианства <…> Время свободного существования Библейского Общества было с самого начала XVIII столетия единственным, когда светское общество с живым и напряженным интересом устремилось к религиозным предметам, выдвинуло на первый план интересы духовно-нравственного развития народа”[9].

Закон мимесиса тут же проявил свою силу: “Во всех обнаружилась ревность к Слову Божию и стремление просвещать сидящих в сени смертной. Губернаторы начали говорить речи, совершенно похожие на проповеди, городничие и градские головы, капитан-исправники с успехом распространяли Священное Писание и доносили о том по начальству в благочестивых письмах, переполненных текстами”[10].

Сектантов, старообрядцев, русское расцерковленное простонародье и нецерковное масонство, отторгнутых от Православия формально или фактиче­ски в XVII — XVIII веках во многом по вине самой государственной, а то и церковной власти, то узко нетерпимых, то чуть ли не безбожных, Император Александр, князь Голицын, Кошелев и узкий круг их единомышленников задались целью воссоединить с Православием, не принуждая к тому людей репрессиями, но подняв Русскую Церковь и государственную власть на такую высоту духовной просвещенности и деятельной ответственности, которые были бы притягательны для самых взыскательных христианских умов и цельбоносны для самых изболевшихся душ. “И разумом и опытами давно уже дознано, — объявлял государственный указ, — что умственные заблуждения простого народа, прениями и народными увещаниями в мыслях его углубляясь, единым забвением, добрым примером и терпимостью мало-помалу изглаждаются и исчезают; увещания должны сами собою и неприметно изливаться к ним из добрых нравов духовенства, а чтоб все сие имело более действия и чтоб они лучше почувствовали обязанности их к правительству, прежде всего нужно бы было дать им самим приметить, что оно о них печется. Просвещенному ли правительству христианскому приличествует заблудших возвращать в недра Церкви жестокими и суровыми средствами?”[11]

Именно поэтому в общеобразовательных и библейских начинаниях Императора Александра и князя Голицына самое живое участие принял величайший архиерей этого царствования, давно почитающийся народом в лике святых и наконец канонизированный в 1995 году митрополит Филарет (Дроздов). Об отношении святителя Филарета к русской Библии и к воссоединению с полнотой Матери Церкви отпавших от нее мистиков, масонов, раскольников и сектантов очень точно пишет о. Георгий Флоровский: “Филарет не верил в пользу и надежность суровых запретительных мер, не торопился вязать и осуждать. От заблуждения он всегда отличал человека заблуждающегося, и с доброжелательством относился он ко всякому искреннему движению человеческой души. В самих мистических мечтаниях он чувствовал подлинную духовную жажду, духовное беспокойство, которое потому только толкало на незаконные пути, что „не довольно был устроен путь законный” <…> Прежде всего нужно наставить, вразумить, — о такой положительной и творческой борьбе с заблуждениями прежде всего и думал Филарет <…> Под покровом мистических соблазнов он сумел распознать живую религиозную потребность, жажду духовного наставления и просвещения. Потому и принял он участие в работах Библейского общества с таким увлечением. Его привлекла самая задача, ему казалось, что за библейское дело должны взяться церковные силы, — „да не отымется хлеб чадом” <…> В обновляющую силу Слова Божия он твердо верил <…> С библейским делом, с русской Библией он неразрывно и самоотверженно связал свою жизнь и свое имя”[12].

30 августа 1814 года Император издает указ о реформе духовных училищ. Следуя советам митрополита Филарета и собственным новым убеждениям, Александр объявляет целью церковной школы “образование внутреннего человека”, чтобы внушить живое и твердое личное убеждение в спасительных истинах веры. “Внутреннее образование юношей к деятельному христианству да будет единственной целию сих училищ”, — провозглашал указ. Стараниями Императора и владыки Филарета начиналось возрождение богословия и церковного служения, неразрывно соединенного с образованностью и сердечной верой, образовывалось принципиально новое поколение священников — pectus est quod facit theologum[13]. Верным последователем Филарета и в отношении русской Библии, и в воспитании сознательного сердечного благочестия юношества был сменивший его в 1819 году на посту ректора Санкт-Петербургской Духовной Академии архимандрит Григорий Постников, будущий митрополит Новогородский (умер в 1860 году).

Этот первый период после обращения был у Александра радостным и светлым. Во внешней политике он был окрашен в тона триумфальной победы над “корсиканским чудовищем”, небывалым величием России. Во внутренней — ознаменован надеждой на преображение Отечества столь же скорое, как и его собственное преображение. Александр тогда пребывал еще в новоначальной благодати обращения и не видел “глубин сатанинских” в людских душах. Уроки Лагарпа не вовсе выветрились из его головы. Руссоистский идеал человека, благого и мудрого, которому надо только “припомнить” естественные для него нравственные основания, не омрачался еще в тридцатилетнем Государе тенью бездн Адамовой падшести, но только поднимался на небывалую высоту в христианском богоподобии, богосыновстве. Церковь, Священное Писание, поучения благочестивых христиан должны были актуализировать эти естественные для человека интуиции.

VI

Обратившись к Богу, Император Александр не ограничился стремлением к просвещению своего собственного народа. Из жестокой и кровавой войны с Наполеоном он вынес убеждение, что и в международные отношения обязательно должен быть возвращен дух христианства. Его новообретенная пламенная вера не оставляла места скепсису. Позднее царь рассказывал епископу Эйлерту, что идея Священного Союза родилась во время отступления русских и прусских войск после успешного для наполеоновской армии сражения под Бауценом (май 1813 года). Император и прусский король Фридрих-Вильгельм ехали рядом верхом, удрученные военной неудачей. Оба они были глубоко религиозны, обоим противостоящий им Наполеон виделся как “ce diable d homme”, разрушающий божественный миропорядок и развращающий души богоотступничеством. Во время этого грустного пути Александру вдруг ясно пришло на сердце, что победить узурпатора они могут, только дав обет нерушимого христианского союза, в котором низкому политиканству будет противопоставлена любовь, сатанинской алчности и гордыне —  поиск всеобщей духовной пользы, а своекорыстию — заповеди Божии. Как частный человек, глубоко принявший основания христианской веры, сознает истинность слов Спасителя: “Без Меня не можете делать ничего” (Ин. 15:5) —  и старается все свои отношения с другими людьми строить на евангельских принципах любви и жертвы, понимая, что, имея союзником Бога, ему никто не страшен и никто не может повредить: “На Бога уповаю, не боюсь; что сделает мне человек?” (Пс. 55:12), так же и уверовавший Государь осознал ужасы бесконечных революций и войн, беспрерывно сотрясавших Европу в течение четверти века (1789-1814), унесших бесчисленное множество молодых жизней и разоривших многие государства как результат отхода христианских народов от основополагающих принципов веры Христовой. И если для богоборцев революционной Франции и для узурпатора Бонапарта такой отход был хотя и пагубен, но естественен, то для монархов Европы “милостью Божией” и для повинующихся им народов он был явно греховен, очевидно вступал в противоречие с зиждительными национальными принципами и должен был быть исправлен как можно скорее. Так рассуждал Александр, и именно эти его возвышенные мысли легли в основание Священного Союза[14].

Александр открыл свой помысел Фридриху-Вильгельму, и тот вполне принял его. “Если Бог благословит наши планы, — с романтической пылкостью сказал он Александру, — мы сможем однажды в будущем восславить Господа пред всем миром!” Монархи горячо пожали друг другу руки, принесли тайный обет Всевышнему и обнялись в знак взаимной верности. Вскоре, после двухмесячного перемирия, в военных действиях наступил решительный перелом. Битва Народов под Лейпцигом решила исход войны и освятила складывающийся религиозный союз христианских государей. Короткий текст трактата Священного союза Александр написал собственноручно и предложил королю Фридриху-Вильгельму и императору Францу. Почти наверняка он советовался при работе над ним со своими сердечными друзьями Голицыным и Кошелевым, и именно через них масонские идеи братства христианских государей и народов так ясно обозначились в трактате.

Вспомним, что в “Новом начертании истинной теологии”, изданной в Москве в 1784 году, так объявлялись обязанности христианских государей: “Верующие Владыки всего мира <…> принесут себя в жертву Богу <…> и друг с другом соединены будут; понеже они общими силами стремиться будут­ распространять и приуготовлять царство Иисуса Христа и Его Божественной и духовной любви во всем мире чрез Его любви дух и по Его любви воле <…> Они будут взирать на себя как на рабов и чад Божиих и как на надзирателей и отцов всех своих подданных, и как таковые будут они стремиться детские свои должности в рассуждении Бога и все свои отцовские должности в рассуждении ближнего всегда <…> исполнять”[15].

26 (14) сентября 1815 года три государя — австрийский и российский императоры и король прусский — подписали “небывалый в истории дипломатии документ”[16] — “Трактат братского Христианского союза”, к которому мог присоединиться любой христианский народ Европы. Совершенно не случайно, что Александр предложил подписать “Трактат…” в день празднования Воздвижения Креста Господня. Подобно древнему императору Константину, он и его венценосные союзники вновь воздвигали над обезумевшим от безбожия миром спасительный Крест Христов, “дабы всем и каждому исполнить обет служения Единому Господу Спасителю, изреченный в лице Государеве за весь народ”. 25 декабря того же года “Трактат…” Союза торжественно зачитывался по повелению Александра во всех храмах и молитвенных домах Империи. Текст “Трактата…” должен был быть вывешен на всеобщее и вечное обозрение во всех церковных зданиях и ежегодно всенародно оглашаться в храмах в день праздника Крестовоздвиженья. По убеждению Александра, “Братский союз” открывал новую эру, возвещал рождение “христианской федерации народов”. И действительно, текст был составлен в таких выражениях, что чтение его с амвона вовсе не казалось неуместным. “Вступившие в Союз монархи согласились как в управлении собственными подданными, так и в политических отношениях к другим правительствам руководствоваться заповедями Святаго Евангелия, которые, не ограничиваясь приложением своим к одной частной жизни, должны непосредственно управлять волею царей и водительствовать их деяниями как единственное средство, утверждающее человеческие постановления и вознаграждающее их несовершенство. Вследствие сего положили: соединиться узами неразрывного братства и оказывать друг другу во всяком случае, во всяком месте взаимную помощь и доброжелательство, подданных же своих считать как бы членами одного семейства и управлять ими в том же духе братства для сохранения веры, правды и мира”[17].

Декларация эта была столь невероятной в циничном и расчетливом мире международных отношений, что многие дипломаты старой школы отказывались верить в прямой смысл провозглашенных в ней намерений и искали скрытые за красивыми фразами или корыстные планы всех союзных государей вкупе, или попытку одних одурачить других. “Кое-кто из либералов видел в ней даже скрытый заговор монархов против их народов с целью предотвратить и сокрушить зарождающееся революционное движение”. Но в действительности “эта декларация свидетельствовала о лучших намерениях Александра и последовавших за ним монархов”[18].

Для русского Императора создание нового международного сообщества было делом нравственно первостепенным. О его причинах он говорил и писал многократно и в частных, и в публичных выступлениях. Давая инструкции русскому послу в Лондоне графу Х. А. Ливену, он в секретной депеше собственноручно указывал: “Я и мои союзники, проникнутые великой идеей, определявшей события последней европейской битвы, желают действенней, чем раньше, использовать в гражданских и политических отношениях между государствами принципы мира, согласия и любви, проистекающие из христианской веры и нравственности <…> Уже давно та чрезмерная осторожность, с которой применялись эти спасительные принципы, должна была удивить любого непредвзятого человека, и одной этой опасливой осторожности мог он приписать те следовавшие одно за другим бедствия, которые поражали мiр в течение всех последних лет. Однажды поколебав основание, на котором зиждется святость клятв, лишив безусловности заповеди братства и любви — истинный источник всякой гражданской свободы, — сделав все это, нельзя было льстить себя надеждой, что можно трудиться с пользой ради спасения народов без всецелого возвращения к этим принципам, без торжественного признания их значимости и подчинения им и монархов, и вверенных им народов”[19].

О том же говорил Император Александр, выступая перед московским дворянством 16 августа 1816 года: “Мы не можем утверждаться на сем возвышении (ведущей державы мира. — А. З.) без исполнения Закона Божия. Мы имеем Его приказания в Новом Завете. — Я много обозрел государств и разных народов — и сам очевидный вам свидетель, что такое народ, исполненный веры, и каков тот, который без закона. Вы знаете, какие <…> там следствия <…> от того произошли. Я уверен, что и вы также об этом думаете…”[20]

На Веронском конгрессе в 1822 году русский Император объяснял в частной беседе основополагающие принципы российской внешней политики французскому министру иностранных дел, умнейшему и благочестивому виконту Шатобриану, который сохранил запись этой беседы в своих воспоминаниях: “Теперь, когда образованный мiр находится в опасности, не может быть и речи о каких-либо частных выгодах. Теперь уже не может быть более политики английской, французской, русской, прусской, австрийской: существует только одна политика, общая, которая для спасения всех должна быть принята народами и государями <…> К чему мне расширять свою Империю? Провидение предоставило в мое распоряжение восемьсот тысяч солдат не для удовлетворения моего честолюбия, а для того, чтобы я покровительствовал религии, нравственности и правосудию и способствовал утверждению этих начал порядка, на коих зиждется человеческое общество”[21]. Канцлеру Австрийской Империи князю Меттерниху Александр писал несколькими месяцами позже из Пильзена: “Вся моя жизнь, насколько это зависит от меня, посвящена только заботам о действительном преуспеянии общественного блага Европы (de la chose publique europienne)”[22].

Русский Государь вовсе не был наивным, восторженным юношей, когда провозглашал принципы Священного Союза или когда семь лет спустя объяснял виконту Шатобриану цели русской внешней политики. Император был к этому времени очень опытен, искушен и даже хитер. Он прекрасно помнил, например, как посланец Наполеона во время Ста дней привез ему тайную военную конвенцию против России, подписанную Талейраном, Меттернихом и лордом Кестльри 03 января 1815 года, найденную на письменном столе бежавшего из Тюильри Людовика XVIII. Но для облика Александра существенно то, как поступил он с этим обличающим двуличие союзников документом. Вызвав Меттерниха и показав ему конвенцию, он на глазах у остолбеневшего австрийца бросил ее в огонь камина и обещал никогда больше не вспоминать о ней. Александр отнюдь не был наивен — он был мудр той высшей мудростью, которая твердо знает, что хитрость и ложь приносят хотя порой и яркие, но по существу гнилые и негодные плоды и только дело правды долговечно. “Надо мстить лишь воздавая добром”, — любил повторять Александр[23]. И удивительно было то мужество, с которым он проводил этот свой принцип в жизнь, невзирая на злобу врагов и подвохи союзников.

Уже “Трактат…” Священного Союза ясно показывал, что международные отношения Александр полагал производными от отношений внутренних, от того духовного строя, который преобладает в государствах Союза. Христианская вера народа и христианские отношения между монархами и “их” народами — вот истинное основание международных отношений для русского царя, и прочным оно может быть только тогда, когда граждане благочестивы и богобоязненны, а государи ищут не своего блага, а блага народного, как хороший отец служит своим детям, а не использует детей для удовлетворения своих прихотей. Монархия для народа, а не народ для монархии. Запомним эту Александрову формулу, ей будет суждено претерпеть головокружительное превращение в России в течение XIX века.

А пока, беседуя с епископом Эйлертом, Александр раскрывает смысл библейского просвещения России, столь энергично начатого им и князем   А. Н. Голицыным сразу же после капитуляции Наполеона. Оказывается, как записывает прусский епископ слова российского Императора, деятельность Библейских обществ в России находится в теснейшей связи со Священным Союзом и непосредственно исходит от него. “К чему поведет Священный Союз, заключенный европейскими государями, если начала, положенные в его основание, останутся изолированными и не проникнут в сердце народов?” — риторически вопрошал русский царь[24]. Сознательный, образованный, духовно просвещенный, политически ответственный гражданин — вот цель и одновременно главный будущий субъект Христианского Союза. Распространяя на понятном народу языке Священное Писание в России, Император преследовал не только цель внутринациональную (возрождение забитого и оскотинившегося в рабстве народа), но и общеевропейскую. Он понимал, что Россия потенциально является важнейшей конструктивной частью, возможно, краеугольным камнем будущей союзной христианской Европы, и без нее такой союз вряд ли вообще возможен, но актуализировать эту важнейшую потенцию можно, только создав в России настоящее гражданское и политическое сообщество свободных и самоответственных людей, строящих свои отношения на сознательном приятии положений христианской веры и нравственности.

В международных отношениях Император, где мог, проводил те же принципы легитимности, гражданственности, нравственности и веры. Он сформулировал главный принцип союзников в отношении к поверженному врагу. “У нас только один враг во Франции. Это — Наполеон”, — объявил он на встрече с французскими сенаторами в Париже[25]. Восстанавливая во Франции династию Бурбонов, именно Александр настоял на том, чтобы Людовик XVIII дал народу конституцию и законодательное собрание. В отличие от войны 1941-1945 годов и даже 1914- 1918, ненависть к народу враждебной державы не только не культивировалась, но всячески пресекалась. Зимой, на редкость суровой, 1812 года Александр велел раздавать милостыню пленным голодным и замерзающим французам, лечить, кормить и обогревать их. Он и сам всегда приходил на помощь, когда видел страдания пленных: “Чтобы избавить чувствительные взоры Императора от картины бедствий, причиненных этой жестокой войной, был составлен новый маршрут, удалявший его от пути, по которому следовали армии. Тем не менее он встретил на дороге нескольких несчастных заблудившихся французов. Он давал им вспомоществование или сажал их в свои сани. Так он привез больного французского солдата в принадлежащий моему отцу замок Поставы. Император ночевал там, оставил несчастному денег и просил позаботиться о нем”, — вспоминала графиня Шуазель-Гуфье[26].

В обращении к русским воинам на Рейне, перед вступлением их на землю Франции, Император воззвал не к ненависти, не к памятозлобию и чувству мести, но ко всепрощению и милости. “Неприятели, вступая в средину царства нашего, нанесли нам много зла, но и претерпели страшную казнь. Не уподобимся им: человеколюбивому Богу не может быть угодно бесчеловечие и зверство. Забудем дела их. Понесем к ним не месть и злобу, но дружелюбие и простертую для примирения руку”. И русская армия повиновалась своему Государю. “Русские „варвары”, пришедшие в столицу Европы — Париж, оказались гораздо более цивилизованными, чем французы и иные европейцы, явившиеся в столицу „варваров” — Москву”, — отмечает С. Г. Пушкарев[27]. “Военная дисциплина так строго соблюдалась в русской армии, что один солдат был наказан смертью за то, что при вступлении в Париж он взял (вероятно, с голоду) хлеб с лотка булочника: офицер, заставший его при этом врасплох, тут же застрелил его. В самый день своего вступления в Париж русские войска дали поразительный пример повиновения. Император Александр был в театре, когда ему доложили, что расположившаяся в Елисейских полях императорская гвардия еще не получила харчей и что солдаты начали роптать. Император тотчас вышел из своей ложи, призвал француз­ских чиновников и дал им понять, что он не отвечает за беспорядки, которые могут возникнуть, если оставят его войска без съестных припасов <…> Таким образом, русские солдаты, на глазах которых французы разграбили их родину, — солдаты эти, одержав в свою очередь победу над Францией, провели целый день без пищи и, несмотря на усталость и голод, не позволили себе никакого насилия”, — рассказывает София Шуазель-Гуфье[28].

Даже вечно язвительный маркиз Астольф де Кюстин не смог не воздать должное Императору Александру, “который сохранил благородство при въезде в город, только что покинутый Наполеоном”[29].

Когда в 1818 году русские войска уходили из оккупированных районов Франции, города и коммуны подносили им благодарственные адреса за человеколюбивое обращение с побежденными, а в честь командующего оккупационным корпусом графа Михаила Воронцова жителями Мобежа была даже выбита специальная медаль. Тогдашнее поведение русских солдат на оккупированных землях врага как небо от земли отличалось от варварских бесчинств советских воинов, творивших “пир победителей” в оккупированных в 1945 году Германии и других странах Центральной Европы.

В 1821 году вспыхнуло восстание в Греции и началась война за ее независимость от Османской империи, но Александр, несмотря на то что он в этом вопросе пошел против всего общественного мнения России, горячо сочувствовавшего “единоверным братьям”, отказался ввязываться в войну. Его мало беспокоило, что другие державы, а не Россия обретут влияние в будущем независимом греческом государстве, хотя для России такое влияние наиболее естественно (бабка Екатерина даже назвала своего второго внука Константином, ожидая, что он восприимет престол византийских василевсов и коронуется с литером Константин XII). Александра намного больше волновал принцип законности. Подданные не должны раскалывать империи, но если они управляются плохо и несправедливо, то должны быть улучшены формы управления в рамках существующих границ. Греки управлялись Портой в целом вполне справедливо. Эксцессы, и эксцессы жестокие, возникали именно по причине борьбы за независимость, как следствия взаимного ожесточения. Император это прекрасно знал и очень строго наказывал тех своих греческих подданных — “гетеристов”, которые уезжали помогать соплеменникам в Морею. Разницы между православным царем и мусульманским султаном он в исполнении принципа легитимности не видел никакой. Какое отличие от 1877 и 1914 годов!

“В мои политические виды не входят никакие проекты расширения моего государства, настолько большого, что оно уже возбуждает внимание и зависть других европейских держав, — объяснял Император Александр графине Шуазель-Гуфье свою политику. — Я не могу и не хочу благоприятствовать восстанию греков, ибо такой образ действий противоречил бы принятой мною системе и неизбежно разрушил бы тот мир, который мне так трудно было водворить, — мир, столь необходимый Европе”[30].

Александр совершенно чужд был “готтентотского принципа”: если отбирают у меня — это плохо, если я отбираю у других — это хорошо. Он явно руководствовался высшим христианским принципом — не только взаимности, но и жертвы, помня, что “блаженней давать, нежели принимать” (Деян. 20:35). Он, освободитель Европы от Наполеона, взял для России существенно меньше, чем два освобожденных им его союзника — Австрия и Пруссия. Пруссия по Венскому миру получила земли с населением 5,4 миллиона человек, Австрия — 10 миллионов, а Россия — 3 с небольшим миллиона новых подданных, подавляющее большинство которых были поляки, получившие в Российской Империи совершенно особый статус.

Александр фактически руководствовался мудрым принципом, через сто с лишним лет сформулированным Тойнби: “Когда общество, отмеченное явными признаками роста, стремится к территориальным приобретениям, можно заранее сказать, что оно подрывает тем самым свои внутренние силы”[31]. Прекрасный ответ на огнеопасные фантазии геополитиков и безумные притязания адептов “естественных границ”!

Александр милостиво принял в Париже депутацию польской армии, сражавшейся в числе “двунадесяти языков” в рядах войска Наполеона, простил ее солдат и офицеров и даже похвалил некоторых воинов за храбрость и мужество. Те поляки и литовцы, которые, уже будучи русскими подданными, изменили присяге и перешли к Наполеону (так поступила значительная часть польско-литовской аристократии Империи), были прощены и их было конфискованные владения полностью возвращены. Вчерашние враги были приняты им на службу и составили армию Польского королевства, во главе которой Император поставил своего брата Константина — Цесаревича и второе лицо в Российской Империи. Александр прекрасно помнил те жестокости, которые польские войска творили в России, — грабежи и мародерства Смоленска, Москвы, Вязьмы. Помнил, но предпочел забыть об этом и призвал к забвению прошлого свой народ. Еще 25 декабря 1812 года в только что осво­божденной Вильне он обратился к полякам: “Вы опасаетесь мщения — не бойтесь. Россия умеет побеждать, но никогда не мстит”[32]. И действительно, перейдя Неман, русские армии поразили местное настороженное и большей частью враждебное население своей корректностью и даже благорасположенностью. Русские больше походили на союзников, чем на завоевателей.

Ставя на Венском конгрессе вопрос о будущем Польши, Александр воспротивился простому восстановлению границ Третьего раздела Речи Посполитой, но добился сохранения Герцогства Варшавского, воссозданного Наполеоном в 1807 году как национального польского государства, в котором “поляки будут иметь народных представителей и национальные государственные учреждения” (трактат между Австрией, Пруссией и Россией о Польше от 21 апреля (3 мая) 1815 года). Воссозданное Польское королевство только личностью монарха было объединено с Российской Империей. Во всех прочих отношениях королевство являлось самостоятельным государством. Самодержавный Российский Император в Варшаве был конституционным монархом и очень ценил и оберегал этот свой ограниченный законом статус.

Хотя в будущем Россия намучилась сполна со своим польским приобретением, которое желало не унии, но полной независимости, политический план Александра в польском вопросе отнюдь не был аннексионистским. Австрия и Пруссия, боясь потери своих польских владений (Галиции, Силезии, Померании, Познани), никогда бы не пошли на воссоздание независимой Польши, и потому автономная Польша в унии с Российской Империей была единственной в тех обстоятельствах возможностью для поляков сохранить некую национальную государственность. Беседуя с представителями виднейших польских фамилий в имении князя Чарторыского в Пулавах, Александр объяснял собравшимся: “У Польши три врага — Пруссия, Австрия и Россия. И один друг — это я”. Польская аристократия понимала это и, сжав зубы, согласилась на план Александра. 4 мая 1815 года Александр подписал в Вене проект будущей конституции Польши, составленной князем Чарторыским, и через пять дней в Варшаве состоялось торжественное восстановление Польского королевства. Бело-красные знамена с увенчанным золотой короной белым польским орлом вновь украсили правительственные и административные здания. 15 ноября 1815 года Император Александр, самодержавный монарх всероссийский, торжественно поклялся за себя и своих потомков соблюдать польскую конституцию.

Более того, воссоздав Польшу, русский царь решил передать бывшие польские земли, присоединенные Екатериной, обратно Польскому королевству. Своего старого друга и конфидента Николая Новосильцева он попросил подготовить перевод с латинского актов 1413 и 1551 годов о присоединении Княжества Литовского к Польше и многократно говорил о своих планах расширения на восток конституционного королевства. Даже обычно лояльные подданные возражали и противились этим планам, а царь успокаивал их — “ничего, у России и так земель много”. Возмущенный Карамзин 17 октября 1819 года подал Александру специальную записку “Мнение русского гражданина”, в которой убеждал царя, что возвращение Польше когда-то отнятых у нее земель “дело равно бедственное и несправедливое”. Но Государь оставался при своем мнении до конца царствования. Он был уверен, что под русской короной поляки не смогут притеснять православное население Волыни, Подолии и Чернороссии, но зато быстрее цивилизуют край, в нем исчезнет крепостное право, народ сможет привыкать к конституционным формам политической и гражданской жизни.

Император обладал счастливым даром видеть международные отношения и внутреннюю политику как аспекты единого процесса, который он желал направлять ко благу и своих подданных, и других народов Европы.

VII

Одновременно с учреждением Священного Союза в международных отношениях Александр поручает двум ближайшим и вернейшим своим сотрудникам и друзьям — графу Алексею Аракчееву и Николаю Новосильцеву  — составить новые проекты освобождения крестьян и Российской конституции.

Историки, вслед за общественным мнением его эпохи, обычно винят Императора Александра в непоследовательности, внутренней противоречивости — он велел готовить проекты фундаментальных и столь необходимых преобразований российского общества, а потом клал их под сукно, не давал им хода; он публично и в частных беседах обещал проведение реформ, но на практике не осуществлял их. Злые языки называли его даже “актером”, одержимым единственно тщеславием. Все это бесконечно далеко от истины. Даже сам религиозный строй Александра, его письма близким друзьям, проникнутые глубоким чувством ответственности перед Богом за вверенную ему страну, заставляют искать серьезные и глубокие мотивы государственной деятельности Императора. Часами молящийся на коленях, ежедневно читающий Священное Писание, глубоко образованный и, безусловно, умный человек, обладающий к тому же самодержавной властью над огромной Империей, просто не может руководствоваться в своих деяниях жалким тщеславием. Да и о смирении Александра нам уже приходилось приводить немало свидетельств. Тем более, что “многие его решения и поступки в важных вопросах вели не к росту его популярности, а к ее падению, чего он, как умный человек, не мог не видеть, — пишет С. Г. Пушкарев. — Его антипатия к крепостному праву, хотя бы только на словах, не могла способствовать популярности у окружавшего его крепостнического дворянства, а крестьяне о ней, разумеется, ничего не знали… И какое мы имеем основание утверждать, что его стремление к преобразованию государственного строя в России было притворным? Перед кем он позировал, когда, сидя в своем кабинете наедине со Сперанским, обсуждал подробности будущей реформы?.. И еще одно. Почти все актеры политической сцены, начиная от римских цезарей и кончая диктаторами ХХ века — Муссолини, Гитлер, Сталин,  чрезвычайно любили самопревозношение, помпу, хвалебные славословия и раболепное преклонение толпы… Александр начисто отвергал все это”[33]. Мономаховым венцом Александр все время тяготился, все время мечтал снять его. В этом он признавался графине Шуазель-Гуфье в декабре 1812 года, когда, разгромив бесчисленные армии Наполеона, триумфатором-освободителем въехал в Вильну (“Нет, престол — не мое призвание, и если б я мог с честью изменить условия моей жизни, я бы охотно это сделал”[34]),  об  этом  же говорил брату  Николаю  и  его  молодой супруге весной 1819 года. Отвращение к верховной власти Император   смирял  только  чувством  долга  и  повиновением  Божьей воле.

Так чем же, раз легкомысленность и тщеславие отсутствовали, можно объяснить непоследовательность Александра в проведении реформ? Думаю, здесь есть два обстоятельства. Во-первых, Государь не был так уж непоследователен. Те идеи, с которыми он начал царствование, владели им и в последние месяцы правления. На встрече с Карамзиным вечером 28 августа 1825 года, перед отъездом в свое последнее путешествие, Император сказал историку, что “непременно даст коренные законы России”[35]. Русские историки Г. Вернадский, А. Фатеев и В. Леонтович единодушны в том, что “Александр до конца своей жизни хотел продолжать путь либеральных реформ”[36].

Во-вторых, не следует забывать, что скорость и последовательность реформ в огромной степени зависели от самого русского общества, так сказать, от преобразуемого материала, и, конечно же, от понимания Императором русского общества. С годами понимание сложности задачи возрастало, и вряд ли понимание это было ошибочным. После обращения к вере и обретения духовной глубины созерцания реальности (которая хорошо заметна в письмах Императора) изменяются и методы проведения реформ. Если до обращения Император полагал, что реформа институтов сама по себе изменит дух общества, то после прихода к вере и лучшего познания действительной русской жизни он убеждается в необходимости духовного преображения общества как обязательной предпосылки успешных политических реформ. От механистического отношения к обществу он, что и естественно для глубоко религиозного ума, постепенно переходит к отношению органическому. Россия теперь видится ему не механизмом, который легко можно усовершенствовать и столь же легко пустить в дело, как, скажем, ружье новой конструкции, но растением, которое надо терпеливо проращивать, прививать, окучивать, дабы в свое время оно дало добрый плод.

Приобретя в результате войн несколько новых областей на западных границах Империи — Королевство Польское (1815), Великое княжество Финляндское (1808) и Бессарабскую область (1812), Александр утвердил в них законодательные учреждения и конституционные законы. Польша и Финляндия в составе Российской Империи заняли совершенно особое положение независимых государств, связанных с остальной Россией практически только личностью русского царя, являвшегося одновременно королем Польши и великим князем Финляндии. Абсолютный монарх в России, русский царь являлся в Польше и Финляндии  монархом конституционным,  ограниченным. В Бессарабии, которая не имела традиций своей особой государственности, а входила в вассальное от Османской империи княжество Молдова, Александр сохранил традиционные законы и формы самоуправления, также ограничивавшие его самодержавие. “Жителям Бессарабской области предоставляются их законы”, — объявлялось в первом пункте III главы “Высочайше утвержденного положения о временном правительстве в Бессарабии”. Этими же положениями признавался, в качестве высшего законодательного и судебного учреждения области, существовавший и до присоединения к России Верховный Совет Бессарабии.

Александр ограничивал свою власть во вновь присоединенных странах не с целью их постепенного и более мягкого включения в самодержавную Россию, но, напротив, предполагая со временем распространить конституционные установления, действовавшие в них, и на основную часть Империи. В своей знаменитой, произнесенной по-французски (дабы русским языком не уязвлять национальные чувства поляков) речи при открытии польского Сейма 15 (27) марта 1818 года (и тут же произносимую по-польски государственным секретарем Царства Польского) Александр не только объявил с высоты трона о создании “законно-свободных учреждений” (les institutions libйrales) в недавно присоединенном королевстве, но и о намерении распространить их на всю Империю:

“Образование (organisation), существовавшее в вашем крае, дозволяло мне ввести немедленно то [правление], которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подали средство явить моему Отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости”, — говорил Император польским депутатам[37].

Напечатанная в русском переводе в правительственном официозе “Северная почта” (№ 26 за 1818 год), речь эта потрясла русское общество, напугав до крайности одних, озаботив других, окрылив третьих. “Речь Императора в Варшаве, — пишет граф Растопчин графу С. Р. Воронцову, — ее явные предпочтения полякам и заносчивость этих последних взбудоражили общество; молодые люди просят у него конституции <…> В качестве [предпосылки] конституции рассматривается свобода крестьян, чего не желает дворянство. Оно не захочет ограничить свою власть и оказаться в царстве справедливо­сти и разума”[38]. П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу: “Пустословия тут искать нельзя: он говорил от души или с умыслом дурачил свет… Можно будет и припомнить ему, если он забудет”[39]. А. А. Закревский  сообщал  П. Д. Киселеву 31 марта 1818 года: “Речь Государя, на Сейме говоренная, прекрасная, но последствия [для] России могут быть ужаснейшие, что ты из смысла оной легко усмотришь”[40]. Одни боялись освобождения крестьян, другие — польского восстания против русской власти, третьи завидовали любви Императора к полякам и польской свободе в деспотической Империи, четвертые отказывались от счастья верить своим ушам, слыша, что и в России близок переход к конституционному правлению. Между тем это “одно из либеральнейших произведений, вышедших из-под пера Александра Павловича”, было, как указывает великий князь Николай Михайлович, изучивший недоступную до того переписку, вдохновлено Родионом Кошелевым, с которым речь тщательно обсуждалась заранее[41]. Речь Александра в Польском Сейме должна была стать программной, эксплицируя план грядущих реформ. И в основе этой программы лежали глубоко продуманные религиозные убеждения, о чем ясно свидетельствует выбор конфидента.

Немедленно вслед за варшавской речью Император поручает Новосильцеву составить проект конституции и для России. В Варшаве была создана специальная комиссия, которая к 1820 году завершила работу и представила Государю “Государственную уставную грамоту Российской Империи”. Анализ этой “Грамоты”, опубликованной через девяносто лет Шильдером, показывает, что польский и финляндский “демократические анклавы” Российской Империи были лишь первыми наместничествами будущей федеративной России, в которых стали уже действовать “законно-свободные установления”. Впоследствии предполагалось всю Империю разделить на такие наместничества, каждое из которых включало бы несколько губерний. В наместничествах должны были избираться свои сеймы (думы), а одна четверть членов местных сеймов избираться из их состава в общероссийский Сейм, в Палату земских послов. “Да будет Российский народ отныне навсегда иметь народное представительство. Оно должно состоять в Государственном Сейме (Государственной Думе), составленном из Государя и двух палат. Первую, под именем высшей палаты, образует Сенат, а вторую, под именем Посольской палаты, земские послы и депутаты окружных городских обществ”,  — торжественно объявлялось в “Грамоте”.

Статьи 11 и 12 подчеркивали, что “Державная власть неразделима: она сосредоточивается в лице монарха. Государь есть единственный источник всех в Империи властей гражданских, политических, законодательных и военных”. Но следующая, 13 статья объявляла, что “Законодательной власти Государя содействует Государственный Сейм”. “Грамота” объявляла права и свободы российских граждан и фактически за девяносто лет до Основных законов 1906 года вводила в Империи конституционную форму правления, да еще с федеративным устройством государственного пространства. Судя по примеру государственной организации Польши и Финляндии, в наместничествах предполагалось иметь власть, состоящую из местного этнического элемента, пользоваться местными языками, иметь национальные воинские формирования, а в некоторых случаях и собственную денежную систему.

“Государственная Грамота” предполагала утвердить в России основные гражданские свободы в духе поправки Джефферсона к Северо-Американской конституции. Неприкосновенность личности обеспечивалась статьями 81, 82 и 87, а неприкосновенность собственности — статьями 97 и 98. Так, например, 97 статья объявляла: “Всякая собственность <…> какого бы рода ни была, в чем бы ни состояла и кому бы ни принадлежала, признается священною и неприкосновенною. Никакая власть и ни под каким предлогом посягнуть на нее не может”. Статья 90 разрешала всем подданным Империи без каких-либо ограничений выезжать за границу, если надо, то и со всем имуществом, и беспрепятственно возвращаться обратно в Россию. Статья 93 позволяла всем иностранцам беспрепятственно приезжать и уезжать из России и приобретать в стране недвижимое имущество. Статья 78 объявляла, что “Православная Греко-Российская вера пребудет навсегда господствующею верою Империи, Императора и всего Императорского Дома. Она непрестанно будет обращать на себя особенную попечительность правительства, без утеснения, однако ж, свободы всех прочих исповеданий. Различие христианских вероисповеданий, — продолжает та же статья, — не производит никаких различий в правах гражданских и политических”[42]. Таким образом, не снимая некоторых гражданских ограничений с иудеев и мусульман, “Грамота” весьма расширяла сферу свободы совести и удачно сочетала особое государствообразующее значение для России Православной Церкви с принципом религиозной свободы. Для сравнения стоит отметить, что, например, в Швеции переход из лютеранства в католичество до середины XIX века карался смертной казнью. Заключительная часть объявляла, что цель “Уставной Грамоты” — обосновать неприкосновенность личности и собственности и гарантировать ненарушимость гражданских и политических прав.

Г. В. Вернадский, посвятивший “Грамоте” Новосильцева специальное исследование[43], видит в ней, особенно в части организации государственного пространства, влияние Конституции САСШ[44], В. В. Леонтович усматривает в системе организации государственной власти общее с Баварской конституцией 1818 года и с конституцией Баденского княжества[45]. Но как бы там ни было, для того времени “Грамота” — современнейший проект, созданный по всем правилам государственно-правовой науки, с безусловным притом учетом неизменяемых факторов русской национальной специфики (пространство, доминирование Православия, многонациональный и многорелигиозный характер страны). Это была не вынужденная обстоятельствами (как Основные законы 1906 года), но свободно подготовленная Конституция грядущей России. Александр предполагал даровать ее вовсе не для удовлетворения какой-то сиюминутной политической потребности (успокоение народа, сохранение шатающегося престола и т. п.), но потому, что действительно был убежден в необходимости для страны перехода от абсолютизма к парламентскому правлению, от полного централизма — к федерализму, от деспотии —  к гражданскому сообществу свободных политических субъектов. “Как счастлива страна, — говорил Александр об Англии Софии Тизенгауз, будущей графине Шуазель-Гуфье, — где уважаются права каждой личности и где они неприкосновенны”[46].

“Законно-свободные постановления, коих священные начала смешивают с разрушительным учением, угрожавшим в наше время бедственным падением общественному устройству, — говорил Александр в польском Сейме в 1818 году, — не суть мечта опасная, но, напротив, таковые постановления, когда приводятся в исполнение по правоте сердца и направляются с чистым намерением к достижению полезной и спасительной для человечества цели, то совершенно согласуются с порядком и общим содействием утверждают истинное благосостояние народов”[47].

Очень наивны те историки, которые предполагают, что Император, коли не ввел немедленно конституционный проект Новосильцева в жизнь, то по прочтении тут же охладел к нему. У нас есть точные данные (воспоминания князя П. А. Вяземского, работавшего в группе Новосильцева над проектом и докладывавшего о ходе дел Императору в 1819 году), что “Государь надеется привести непременно это дело к желанному окончанию, что на эту пору один недостаток в деньгах, потребных для подобного государственного оборота, замедляет приведение в действие мысли, для него священной; что он знает, сколько преобразование сие встретит затруднений, препятствий, противоречий в людях­…”[48].

“Уставная Грамота” являлась целью, к которой вел долгий и нелегкий путь. “Затруднения, препятствия и противоречия в людях” вызывал не сам по себе конституционный проект и даже не идея ограничения самодержавной власти — столь высокотеоретически мыслили единицы, может быть, десятки, вряд ли сотни русских граждан, которые не могли вызвать “затруднения” с принятием “Грамоты”. Проблема заключалась в ином. Конституция предполагала освобождение крестьян, предоставление гражданских и политических прав четырем пятым русских людей, почти или полностью их лишенных. Именно это затрагивало интересы практически каждого россиянина — и раба, и рабовладельца, и тех, кто, сам не являясь ни первым, ни вторым, соприкасался с ними жизнью и делом (например, священство или купечество). Для освобождения, для смягчения последствий эмансипации, а вовсе не для распубликования текста “Грамоты” и организации работы центрального и областных сеймов потребны были и те значительные для громадной Империи суммы денег, о которых, между прочим, говорил Петру Вяземскому Государь во время отчета князя о работе над “Грамотой”.

Именно эта — социальная, если угодно, — фаза подготовки к введению “законно-свободных установлений” не могла быть быстрой. Она требовала и средств, и многих лет кропотливого труда. Без тщательно подготовленного общества конституция, принятая “на авось”, немедленно обернулась бы новой пугачевщиной и национальной катастрофой, масштаб и детали которой мы теперь, к сожалению, можем себе представить “по аналогии”. Политическая дальновидность Императора, его выдержка и выверенность им своих властных действий — поражает и назидает[49].

1. Шильдер Н. К. Император Александр I, его жизнь и царствование. Т. 4. СПб., 1904, стр. 157-158.
2. “Географический и статистический карманный атлас”. Пг., 1915, табл. 50.
3. Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. М., 2000, стр. 680.
4. Там же.
5.  Соловьев С. М. Учебная книга русской истории. М., 2003, стр. 852-853.
6. Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I. М., 1999, стр. 150.
7. ЦГИА РФ, ф. 796, оп. 125, год 1818, д. 1283.
8. Там же, лл. 38-38 об.
9. Флоровский Георгий, прот. Пути русского богословия. Париж, 1937,  стр. 134-135; Чистович И. А. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия. Комиссия духовных училищ. СПб., 1894.
10. Флоровский Георгий, прот. Пути русского богословия, стр. 148.
11. “Рескрипт Александра I губернатору Херсона 21.XII.1816”. — В кн.: Корнилов А. А. Курс истории России XIX века. М., 2004, стр. 145.
12. Флоровский Георгий, прот. Пути русского богословия, стр. 170-171.
13. Там же, стр. 184.
14. О своих планах построения системы всеобщего мира Император Александр говорил графине Софии Тизенгауз, в замужестве графине Шуазель-Гуфье, еще в декабре 1812 года, в только что освобожденной русскими войсками Вильне. “Почему бы всем государям и европейским народам не сговориться между собой, чтобы любить друг друга и жить в братстве, взаимно помогая нуждающимся в помощи? Торговля стала бы общим благом в этом обширном сообществе, некоторые из членов которого, несомненно, различались бы между собой по религии; но дух терпимости объединил бы все исповедания”, — записала умная девушка в своем дневнике обращенные к ней слова Государя (Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: “Державный сфинкс”. М., 1999, стр. 295).
15. Полный текст этого фрагмента см.: Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины. СПб., 2001, стр. 249-251.
16. Пушкарев С. Г. Россия 1801-1917. Власть и общество. М., 2001, стр. 187.
17. “Полное собрание законов Российской империи”. Т. XXXIV, № 27.106.
18. Вернадский Г. В. Русская история. М., 2001, стр. 206.
19. Письмо от 18 марта 1816 года. Публикация французского подлинника. — В кн.: Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I, стр. 301-302.
20. Слова Императора записаны А. Малиновским для Императрицы Марии Федоровны.  — См. в кн.: Шильдер  Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 50.
21. Chateaubriand. Le Congrйs de Vйrone. — Цит. по кн.: Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4,   стр. 259.
22. Письмо от 23 декабря 1822 (4 января 1823) года — там же, стр. 265.
23. Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: “Державный сфинкс”,   стр. 333.
24. Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 114.
25. Михайловский-Данилевский А. Записки 1814 и 1815 гг. СПб., 1832, стр. 3
26. Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: “Державный сфинкс”, стр. 293.
27. Пушкарев С. Г. Россия 1801-1917, стр. 184.
28. Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: “Державный сфинкс”,  стр. 312-313.
29. Кюстин А. Россия в 1839 году. Т. 1. М., 2000, стр. 171.
30. Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: “Державный сфинкс”,  стр. 355.
31. Тойнби А. Постижение истории. М., 1991, стр. 323.
32. Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 3, стр. 381.
33. Пушкарев С. Г. Россия 1801-1917, стр. 24-25.
34 Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: “Державный сфинкс”, стр. 294.
35. Карамзин рассказывает об этом в письме к Дмитриеву от 2 сентября 1825 года.
36. Леонтович В. В. История либерализма в России. 1762-1914. М., 1995, стр. 114. См. также:  Вернадский Г. В. Конституционная  хартия  Российской  империи  от  1820 года. Париж, 1933, стр. VII; Fateev A. Le probleme de l individu et de l homme d etat dans le personalite historique d Alexandre Ier, Empereur de toutes les Russies. — “Записки научно-исследовательского объединения в Праге”. Т. IX, тетрадь 4. Прага, 1938, стр. 2-3.
37. Официальный русский перевод П. А. Вяземского — в кн.: Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 86.
38. Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I, стр. 171.
39. Томсинов В. А. Светило русской бюрократии. М., 1997, стр. 204.
40. “Сборник Императорского Российского Исторического Общества”. Т. 78, стр. 192; Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 95.
41. Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I, стр. 170-171.
42. См. текст проекта “Уставной Грамоты” в кн.: Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 499 и далее.
43. Вернадский Г. В. Конституционная хартия Российской Империи от 1820 г. Париж, 1933.
44. Вернадский Г. В. Русская история, стр. 208.
45. Леонтович В. В. История либерализма в России. М., 1995, стр. 119.
46. Шуазель-Гуфье С. Исторические записки… — В кн.: “Державный сфинкс”,     стр. 335.
47. Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 87.
48. Там же, стр. 151-152.
49. Журнал намерен продолжить публикацию фрагментов из книги А. Б. Зубова (в т. ч. окончание размышлений над царствованием Александра I) в 2006 году. (Примеч. ред.)

Источник: ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ. Опубликовано в журнале: «Новый Мир» 2005, №8

 

 

 

 

Нет комментариев

Добавьте комментарий первым.

Оставить Комментарий