Тарас Сидаш — петербургский философ, поэт и переводчик

Издатель Тарас Сидаш: интеллектуальные приключения, «проклятые» святые и дрянная машинка Гутенберга.

Тарас Сидаш — петербургский философ, поэт и переводчик. Известен тем, что перевёл и адаптировал на русский язык «Эннеады» Плотина (изданы в семи томах). Затем вышли его переводы сочинений императора Юлиана, Плутарха, а также Порфирия. Все эти книги выходили в сторонних издательствах, но в 2012 г. Сидаш основал собственный лэйбл «Квадривиум», где выпускает книги в соответствии с новыми издательскими принципами. Мы поговорили об этих принципах и о том, зачем ему понадобилось издательство.

— Тарас Геннадьевич, расскажите, как и откуда появилась идея создания издательства.

— Никаких таких «идей» не было (идей в том вульгарном смысле концепта, который Вы определенно придаете сейчас этому слову). Была издательская потребность. Ее можно назвать также читательской волей или авторским императивом (с тем, чтобы отделить имевшийся феномен от всякой рыночной потребности).
Была, прежде всего, потребность радикально отделиться от коммерческих издательств. В сфере организаций, издающих научно-гуманитарную литературу, это значит — от издательств, обслуживающих государство и церковь.
Во-вторых, была воля к тому, чтобы дать на русском языке жизнь «проклятым мыслителям», т. е. творчеству людей, которые крупным игрокам, формирующим сегодня посредством книжного заказа определенную идеологию, не нужны. В-третьих, была и остается нужда в консолидации нонконформистских сил русского общества, не приемлющих не только экспортный вариант либерально-демократической ценностной системы, но и нынешнюю, едва ли не гордящуюся своим преемством от советской, псевдо-имперскую идеологию новорожденной отечественной олигархии (как в сфере собственно государственной, так и церковной).
Все эти три конститутивных причины были, остаются, и в обозримом будущем не прейдут. Совершенно ясно, что при таких исходных данных — без опоры на рынок, в оппозиции к интеллектуальным заказчикам дня сегодняшнего — мы можем существовать исключительно как благотворительный проект. Сам факт нашего существования я по прошествии двух лет — так же, как и в первый день — считаю чудом и милостью Бога.

— Откуда у Вас средства на благотворительное книгоиздательство?

— Вы хотите получить ответ: «деньги дает имярек»? Надеюсь, Вам самому понятна неуместность такого желания. Разумеется, деньги дает тот, кто имеет деньги. К великому счастью для России, среди разбогатевшей за последние двадцать лет грязи встречаются эстетически чуткие, разумные и благожелательные люди. Один вот из таких людей и финансирует наш проект. Издательство — далеко не единственный из его проектов. Его дела меня восхищают. Возможно, я когда-нибудь сложу ему именной панегирик. Это не вполне шутка.
** — Зачем нужна бесплатная рассылка по библиотекам? Ведь, спустя несколько месяцев, книги вашего издательства появляются на «рутрекере» в свободном доступе…**
— Что значит это «нужна»? Вы имеете в виду — необходима? Нет, она, конечно же, не необходима. В коммерческом смысле она прямо противопоказана (Смеется). Мы рассылаем книги в этом году более чем в 150 библиотек от Анадыря до Калининграда, это областные публичные библиотеки, университеты, педагогические институты, районные библиотеки курортных городов, инициативные приходы и проч. Это в России. Отдельно в этом году разворачиваем рассылку на Украину и в Белоруссию. В ближайшее время попытаемся связаться с библиотечными системами прибалтийских и кавказских государств, а также Молдовы. Если кто-то из читающих сейчас мое интервью граждан этих стран захотел бы быть нашим представителем у себя в регионе, то день подписания его трудового соглашения с нами был бы днем начала нашей благотворительной рассылки в эту страну.
Зачем? — спрашиваете Вы. Когда-то в юности мне довелось участвовать в литовском празднике Казюкас. В этот весенний день все друг другу дарят цветы и изделия из цветов. «Зачем?», — опять могли бы спросить Вы… Честное слово, не помню уже зачем. Позабыл объясняющую легенду (если она была), но вот ощущение этого праздника, его интенцию основную помню отлично. Так же и с нашей рассылкой, когда я со спонсором обговаривал детали проекта, этот момент был настолько очевиден, что не потребовал никаких обоснований. Рассылка — это как радость жизни в весенний день. Зачем она? Ни зачем, ни для чего не средство. Возможно, все остальное ради нее. Это не так маловажно, как на первый взгляд может показаться: вот представьте себе вечность… Мне хотелось бы, чтобы она была подобна весеннему дню и прогулке.

— Убьют ли электронные «читалки» традиционные бумажные книги?

— Смешной вопрос. С такой же основательностью можно спросить: убьют ли яхтенные симуляторы яхтинг? Нет, яхтинг, как дело довольно дорогое, был и остается уделом немногих, яхтенные же симуляторы приобщают к нему еще какое-то количество неимущих, но желающих. Не думаю, что, если на каждом углу станут бесплатно раздавать диски с симуляторами, производство яхт сократится, возможен даже обратный эффект… Есть спрос на вещи, и есть спрос на информацию. Тем, кто выпускает книги, которые приятно взять в руки, не стоит бояться того, что спрос на информацию стал удовлетворяться электронными книгами. Книгоиздательство освобождается таким образом от всего наносного (нанесенного Гутенбергом и его дрянной машинкой), возвращаясь к древнейшей своей форме — изготовлению книг-артефактов. До этого еще очень далеко, но дело движется в эту именно сторону. Впрочем, я не торговец и не прорицатель, это просто самые общие соображения на тему. К слову сказать, на определенного рода литературу действительно жалко переводить дерево: всю периодику, скажем, и бульварное чтиво, я бы вовсе запретил печатать в бумаге, электронной публикации для этой отравы более чем достаточно.

— Возвращаясь к рассылке: какова реакция руководства библиотек и персонала?

— Разная. По-моему, все зависит лично от заведующего отделом комплектования… В этом году от нашей рассылки отказались областные публичные библиотеки Барнаула, Ханты-Мансийска, Саранска, Краснодара, Норильска, Комсомольска-на-Амуре, Казани — все остальные с нами сотрудничают. Понять же, почему Салехарду наши книги нужны, а Ханты-Мансийску нет — из Петербурга очень трудно. Если меня читают сейчас люди из отказных регионов, они могут побеседовать с вышеупомянутыми лицами и написать нам на quadrivium_izdat@mail.ru — дело поправим на месте.
самая монументальная книга проекта — огромный бумажный кирпич (1300 стр.!) сочинений свмч. Андрея Ухтомского, рядом — небольшой трактат античного киника Диона Хризостома.
Реакции встречаются изумительные. Например, зав. библиотекой Хабаровского Гуманитарного университета написала нам: «наши преподаватели, не говоря уже о студентах, такое не читают»; где-то на Севере (по-моему, в Норильске) от рассылки отказались в силу «узкопрофильности издательского проекта», в Орле потребовали благословение от епархии… Смех и грех! Будем в следующем году с отказниками еще созваниваться, покажем что наиздавали за год, может клюнут-таки!? (Смеется.) Но вообще, хорошо, если в таком регионе университет есть или любой другой субъект переговорного процесса, если же нет — беда.

— Почему именно такое название: «Квадривиум?»

— Слово буквально обозначает «перекресток», в более узком смысле — курс из четырех предметов, составлявших в средневековье «высшее образование». Название впервые придумано было мной для педагогической системы, в которую немало сил вложила и вкладывает моя супруга. Таким образом, в педагогическом контексте «Квадривиум» — это что-то вроде «последнего слова», «высшей ступени», но «последнего слова» ушедшей уже эпохи: во всем, что существует в полноте, прошлое переплетено с будущим.
Никакого отдельного имени для издательского проекта не было и не будет. Не удивлюсь, если этим именем в ближайшее время нарекутся и иные художественно-образовательные проекты.

— Продукция издательства как-то подразделяется на жанры или тематические разделы?

— Нет, не подразделяется, но принадлежит. Т. е. книги мы издаем разные, принадлежащие к разным жанрам. У нас есть четыре серии, четыре различных дизайна — Руссика, Элленика, Бизантина и Готика: по сути дела, они называют четыре разные души, или культуры, к которым принадлежат издаваемые нами тексты. Деление по литературным жанрам, тематическим разделам и прочие виды классификации представляются мне малозначительными.

— Вы чувствуете читательский «фидбэк», реакцию?

— О фидбэке заведующих отделов комплектования мы, кажется, только что говорили.

— Собираетесь ли Вы издавать «святых отцов»?

— Уже издаем, т. е. прямо с творений святых и начали свою деятельность: Иван Неронов вполне определенно почитался святым в семнадцатом столетии; митрополит Пентаполя Синезий — почитается в греческой церкви как святой. Архиепископ Уфимский Андрей был канонизирован зарубежной русской церковью, а после воссоединения церквей должен приниматься в этом качестве и общинами московского патриархата. Другой вопрос, что святые это неизвестные, точнее даже — известные не как святые: Неронов — как оппонент Никона, Синезий — более как философ и друг Гипатии Александрийской, Андрей — как публицист, создатель церковно-социалистической системы братств… Разумеется, два последних сколько-то полно никогда в России не издавались, а первый всегда издавался в антологиях. Типические «проклятые святые»: дать этим людям голос в русской словесности — главная задача нашего проекта. Отсюда, кстати, и издание стихов св. Григория Богослова размером подлинника. Взгляните, за год книгоиздательства, из 12 книг, 4 книги святых отцов — а так и не скажешь, правда? Это притом, что Симона Вейль, не попавшая у нас к святым отцам, не попала главным образом потому, что она — не отец, хотя, вполне возможно, святая… (Улыбается.)

— У издательства есть какая-то программа, идеология?

— Ну, конечно: «сейчас мы их найдем, и всех убьем». (Смеется.)

— Это из «13-го воина»? Любите это кино?
— Фильм отличный, но он тут, разумеется, ни при чем. Если желаете, поговорим о нем еще как-нибудь. Что же до идеологии, то о ней разговор особый.
Идеологии как средства убеждения нет ни у меня, ни у издательства. Мы не занимаемся манипулированием общественным сознанием, она нам не по профилю, если желаете.
Однако идеологией можно назвать и средство познавательного процесса. При познании действительности у человека существует некое «пред-знание» о предмете (говоря философским языком, имеет место априорное конструирование во всех случаях познания действительности, кроме познания действительности самосознания). Чаще всего об идеологии говорят в связи с историей, хотя идеологическая часть имеется у всех без исключения эмпирических наук. Идеология в этом смысле у меня, разумеется, есть. Однако, это важно для меня как философа, но не как издателя.

— Ваше издательство — научное, научно-популярное, интеллектуально-развлекательное или какое еще? Как вас классифицировать?
— Я по большей части совершенно равнодушен к любым эмпирическим наукам, но этого никак не скажешь о других авторах. Мой интерес в этом проекте философский, однако проект не является воплощением моего и только моего интереса. Мы не имеем ничего общего с индустрией развлечений, однако создаем увлекательные, надеюсь, книги — для тех, конечно, кто способен переживать интеллектуальные приключения.

— У Вас органично получается совмещать организаторские усилия издателя и творчество философа и переводчика?

— Нет, не органично. Жизнь издателя — пусть даже и работающего в таких парниковых условиях, как я — отвратительная суета, идущая в ущерб любому высокому творчеству. Если бы я мог передоверить это дело кому-нибудь, я бы, несомненно, постарался держаться подальше от него. Но я совершенно уверен, что такое дистанцирование прямо повредило бы как делу, так и мне, и всему тому кружку достойных людей, из которых состоит на сегодняшний день проект. Так что никаких сомнений относительно того, что мне следует делать, у меня нет.

— «Квадривиум» волнуют вопросы копирайта интеллектуальной собственности, защиты авторских прав? Например, про Вашего коллегу-переводчика Алексея Дунаева рассказывают, что он шарился по всем интернет-углам, и там где находил перепечатки со своих переводов, грозился подать в суд, если материал не удалят с сайта…

— Пока с этой проблемой сталкиваться не приходилось. Возможно, поэтому я совершенно равнодушен к вопросу. Идеи принадлежат всем. Если язык скажет мозгу, «каждое твое слово принадлежит мне», захочет ли после этого мозг говорить, — не откусит ли он такой язык и не выплюнет ли? Люди, часто заявляющие о своих правах в этой сфере, самим актом заявления прав овеществляют мысли, делают их предметами, ну и уже потом устанавливают собственность на них и т. д. Так они оказываются вне сферы мышления.

— В таком случае, Вы вообще можете призвать своих читателей красть Ваши книги из магазинов, если у них нету денег…

— Ну что за странные прыжки? Из того, что идеи принадлежат всем, не следует ни того, что арабы лучше негров, ни того, что из магазинов можно красть книги. Не вижу тут связи.
Собственность есть на вещи: книга, поскольку она вещь, есть чья-либо собственность. Ее нужно охранять и красть не нужно. Мысли, однако, не принадлежат никому, авторы — посредники, а не хозяева. Нужно быть совершенно чуждым всякого интеллектуального творчества, чтобы не понимать этого…
Красть книги плохо для книг, ибо они множатся потому, что их не крадут. Но «красть» мысли — прямое благо для мыслей: в этом именно случае они получают так называемую распространенность, модность, популярность, т. е. все то, что является хорошим тоном для мысли. Книга стремится стать артефактом, мысль стремится стать анонимной. Принадлежит ли восприятие творения автору творения? Если нет, то и творение, поскольку оно не вещь, не принадлежит. Совершенно очевидно, по-моему, что творец и творит всегда в надежде на то, что являвшееся только его достоянием станет достоянием общим. Иначе, зачем эта мучительная объективация творчества?

— В одном из своих публичных выступлений Вы сказали о том, что продолжаете традиции вольной печати. Что это такое — «вольная печать»?

— «Вольная печать» в узком смысле слова это библиографический термин, называющий русские книги, выходившие в имперское время неподцензурно. Такие книги выходили главным образом, но не исключительно, за рубежом, издавались они в основном старообрядцами и социалистами… Ну, вот и мы в своем роде тоже печать вольная, ибо ни с государством ни с церковью дружбы не водим, хоть и не враждуем, пожалуй.
Дело с ними, по-моему, как с дружбой народов. Я, видите ли, убежденный сторонник дружбы народов. Но чтобы была эта дружба, нужны именно народы. Не бывает дружбы между народом и населением, народом и толпой. Поэтому для того, чтобы русский народ мог быть субъектом международной дружбы, он в первую очередь должен быть народом, а не русскоязычным населением. Никакой разницы между коренным населением и некоренным не существует: население — это фаза деградации этноса, при котором он есть толпа, т. е. внешним образом сгуртованный чиновниками конгломерат атомов, неспособных к самоорганизации.
Видя собственными глазами смерть этого вот «коренного населения» в России, я, как русский человек, разумеется, люто ненавижу тех, кто сделал мой народ населением. Тех, кто в шестнадцатом веке узаконил политическую неволю — крепостничество, узаконил в семнадцатом веке религиозную неволю — никонианство… Два этих страшных преступления стачивались, отмаливались, перемалывались душой народной, так что к началу двадцатого столетия и то и другое было почти изжито. Но тут явился большевизм, объективировавший еще раз все самое худшее, что уже отходило в область преданий…
Что же касается стратегии, то я убежден, что русским сегодня следует в первую очередь бороться с «населением» в себе самих, в своих душах. «Холопство» не имеет ничего общего со смирением и есть страшный грех, распространенный у нас больше пьянства. Дурак не бывает мужествен, — говорил свт. Синезий, — но в зависимости от обстоятельств либо труслив, либо нагл, и, тем самым, во всех обстоятельствах плох. Эти золотые слова должны бы произноситься ежедневно с амвонов всех храмов России, но те, кто говорит оттуда, не только не знают их, но и не способны их понять. Одни проповедуют трусость, другие наглость. Нас душат старые грехи, старое зло.
Все упирается в людей: имей мы полноценно развитое общество, оно имело бы иное государство и иную церковь; по-настоящему дружный и единый в себе народ вполне мог бы дружить с другими малыми и большими народами. Сегодня же русскоязычная толпа ни к дружбе, ни даже к полноценной вражде не способна — сухой хворост для Божьего гнева. Печаль глубокая. С каким здесь государством, с какой церковью дружить можно? Как можно не быть «вольной печатью»?!

— Я смотрю, таки Вы анархист… И в переводе поэм свт. Григория Богослова привычный эпитет Бога — «безначальный» — Вы заменили на «анархичный», а в примечании пишете об «одержимости холопским недугом» позднеантичных религий.

— Нет, анархистом я был между шестнадцатью и девятнадцатью годами. (Смеется.) Анархизм, это, как агностицизм, марихуана, автостоп и еще очень многое — для юношей (говорю без всякого превозношения над юностью). Всякий человек в экстремальной ситуации анархист, т. е. выживший человек. А юность, да, для меня она была, вне всяких сомнений, ситуацией экстремальной, и я, представьте, выжил — сам порой удивляюсь. (Смеется.) Однако было бы странно увлекаться такими идеями на пятом десятке, во внутреннем состоянии цветущей космической сложности, когда душевные начала распускаются и властвуют над положенным ими. Я иду путем всего существующего, и анархичность есть его фаза, но ни в коем случае не весь путь. Может быть, старость еще разок побалует. Анархичный — значит «безначальный»: когда мы говорим по-русски «безначальный Бог», а по-гречески «тхэос анархос», то мы подразумеваем не имеющего над собой никакого иного архонта (начальника) Бога, на каком бы языке ни говорили. Бог — единственное существо, деятельно осуществляющее анархию. Это обычно ускользает, и это я подчеркивал своим переводом, но это и всё. При всем желании, сказать здесь больше нечего.
Всякая религия, унижающая себя мезальянсом с государством, одержима холопским недугом, причем этот мезальянс есть лишь симптом болезни, а не сама болезнь. В поздней античности — на этом кладбище народов — болезнь к смерти владела всеми…

— Я полистал некоторые Ваши статьи, и везде там вижу изобретательные «наезды» на средневековую аскетику и святых византийского типа — за что Вы их так?

— Ну уж, и везде? Впрочем, даже там, где они встречаются, инвективы эти не против «средневековых аскетов и святых византийского типа», а против византизма как христианской идеологии, возникшей в филолого-исторической эмигрантской среде после поражения Белого Движения и весьма распространившейся у нас стараниями В. М. Лурье Поскольку философы от рождения, так сказать, ненавидят софистов, то и мне не по душе такого рода убеждающие модели. Оговорюсь сразу же: я жестко различаю создателей этой доктрины, тех, кто ею пользуется в своих целях, и тех, кто обольщен ею. Это три разных категории людей, о каждой из которых мне есть, что сказать. Но сейчас мы будем говорить только о самой идеологии.

— И что конкретно Вам «не по душе»?

— Обман этот устроен следующим образом.
Шаг первый. Не выяснив, что такое догмат, сразу начинают говорить о «догматическом сознании». Выясняют, что Византия была носительницей догматического сознания, которое по умолчанию предполагается сознанием А) теоретическим, и Б) истинным, то есть ведущим прямиком к Богу. Соответственно, Византия оказывается хранителем истинного боговедения!
Второй шаг. Переходят от Византии к Руси и говорят, что поскольку русские получили от греков не эллинистическую цивилизацию, а христианскую религию, то в собственно теоретическом умозрительном аспекте ее разобраться в принципе не могли, так как философии эллинской не знали. (В предыдущем дискурсе философия везде называется оберткой, фантиком и т. п. для какой-то библейской сверхрациональной истины, но применительно к России фантик этот обретает грандиозный вес и становится не больше не меньше, как необходимым условием богопознания.)
Шаг третий. Вполне понятно, что такому дурашливому народу, как русские, веру можно было поручить только на хранение — как сундук. И вот, правда, до падения Константинополя, до времен Ивана IV русские сундук этот, говорят, православно и праведно хранили, а с этих пор, дескать, все пошло чем дальше, тем хуже. Так что русская церковь, насколько она русская, не-византийская церковь, — оказывается злом: злом в чистом виде и беспримесном. Практический вывод, или шаг четвертый: назад — в церковь истинную, византийскую к святым отцам, истинному богосознанию и проч., проч.

— Выглядит довольно убедительно, с чем Вы собственно здесь не согласны?

— Во-первых, догматическое сознание в рамках византийской цивилизации никогда не было сознанием ни философским, ни богословским, ни вообще теоретическим. Слово «догмат» происходит от глагола «докео» — у него множество значений, среди них есть значение «казаться». Античные агностики, которые сами себя называли «ищущими», «скептиками» приклеили кличку «догматиков» своим врагам, т. е. всем школам, которые считали себя «нашедшими Истину», утверждавшими что-то позитивно-определеннное. В рамках этой языковой игры «догмат» обозначал либо «аксиому», т. е. самоочевидное базовое положение, либо всякое вообще положение, возможность которых скептики не признавали ни под каким видом. Было бы совершенным безумием считать, что вселенские соборы формулировали догматы в этом смысле. В византийское время глагол «докео» часто прочитывали со значением «решать», соответственно и «догмат» в этом контексте значил уже «решение». Потому нет ничего удивительного в том, что имели место разного масштаба соборы/съезды и их решения, обязательные для исполнения во всем государстве, за неисполнение которых во все время существования Византии полагалось уголовное наказание…

— Напрашивается аналогия со съездами коммунистов в СССР…

— Конечно. Тем, кто застал Советский Союз, достаточно просто вспомнить советские реалии, в главных чертах копирующие византийские: вполне понятно, что на месте «партейных» в Византии были монахи; что быть советским гражданином значило то же, что быть сочувствующим КПСС, а в Византии быть гражданином так же значило быть мирянином, т. е. сочувствующем монахам, но не монахом и т. д. и т. п. Всем этим соответствиям есть простое и очевидное объяснение: как Советский Союз, так и Византийская империя сложились под сильнейшим влиянием ближневосточного сознания; носителями его в Красной России были евреи, а в Византии — сирийцы, карийцы и проч. Обо всем этом византисты наши умалчивают вполне сознательно.
Далее, шаг второй. Я уже не говорю здесь, что принятие веры есть акт настолько интимных отношений между народом и Богом, что всякий посредник значение имеет весьма скромное, так что утверждать, будто русские приняли веру от греков, может либо дурак, либо сознательный лжец… Ладно, говорю, оставим им эту глупенькую уловку, тем жалким душонкам, которые «диплом купил, книгу купил, думать не купил». Но вот есть поразительной силы факт — пятисотлетнее догматическое молчание русской церкви. Вопрос состоит в том, как его объяснять. Неспособностью к догматике? Я считаю, что нашим предкам была глубоко отвратительна самая реальность того догматического сознания, о котором мы сейчас сказали. Как о нравственных, так и об интеллектуальных достоинствах греков наши предки были весьма невысокого мнения, что подтверждается множеством текстов. Но главное даже не это, а то, что они были от начала до конца правы. Что касается отсутствия у русских философии. Она отсутствовала не только у русских, но и у византийцев: последним ее заменяло догматическое сознание. Так что греки не могли научить не только нас, но и кого бы то ни было, включая себя самих. Позорнейшие интеллектуальные поражения, которые несли греческие теологи, начиная с двенадцатого века, в споре с латинянами, давшими себе труд освоить-таки наследие древних, является наилучшим тому подтверждением. Итак, русским и в самом деле нужно было опираться не на греков, если они хотели найти учителей философии. Так и случилось, когда в обществе созрела соответствующая потребность. Шаг третий. Начиная с Ивана IV, русские начинают самоутверждаться в сфере канонического права. Насколько необходимо толковать это событие как отступление от истины? Был такой монах, сподручник патриарха Никона, Дионисий Святогорец. Он первым эту точку зрения сформулировал, и она уже послужила однажды палачам русского благочестия в семнадцатом веке — ссылаться бы нужно на источники эпигонам! Уже в начале двадцатого века, когда этот памятник засверкал во всей своей порнографической роскоши, русскими историками (прежде всего Н. Ф. Каптеревым) было исчерпывающим образом показано, что основанием такого вывода были исключительно греческий национализм погибшего в нравственном отношении куда раньше русского греческого духовенства. Этот национализм органично сочетался с искренним непониманием всего русского, неприязнью к нему как к варварскому. Оторванные от России и в немалой степени озлобленные на нее эмигранты стали к середине двадцатого века в то же положение к ней, что и греческие архиереи семнадцатого столетия. Подобие ситуаций способствовало безболезненности усвоения этой злой и разрушительной лжи. Поскольку же внутренняя эмиграция в России нынешней — явление широкое, то это зло пустило корни и в нашем андеграунде. Понять могу, но ни принимаю и не прощаю.

— Хм… И какое лекарство Вы предлагаете от этой болезни?

— Мой практический вывод: назад к эллинству! Все лучшее, что было в Византии, было в ней не как в ней самой, но как в преемнице эллинства. Назад к эллинству — сквозь толпы всевозможных азиатов, бранившихся этим словом, сквозь догматику и догматическое сознание — к философии и сознанию философскому. Что же для нас есть эта прекрасная Эллада, как нам ее в себе найти? Для нас она выступила, когда мы о ней задумались, как Святая Русь; так же в свое время и римская интеллигенция увидела прекрасную Элладу, как Великий Рим. Об этом говорить нужно бы отдельно…
Что же до отвержения эллинства и превознесения ветхозаветного еврейства, то даже в самой Византии это не было явлением собственно византийским. Сама интенция эта восходит к идеологии сопротивления и наблюдается повсюду на пространстве от Вавилона до Александрии, начиная с III века до н. э. Она не связана не только специально с христианством, но даже и специально с иудейством. Так что под видом возвращения к святым отцам мы возвращаемся к обиженным азиатам. Печаль.
Вполне понятно, что находясь в непрерывной внутренней полемике с этим новым богословски окрашенным азиатством, я время от времени браню и средневековых византийских идеологов… Довольно об этом.

— И напоследок, расскажите об издательских планах…

— Я жду от К. Я. Кожурина полного собрания творений протопопа Аввакума. В печати находится двухтомник Московские Соборы 1660, 1666, 1667 гг. — деяния и богословские труды. Надеюсь сам в этом году завершить вторым томом полное собрание Синезия Киренского. Готовим «Стою» Макса Поленца. Владыка Нектарий (Яшунский) заканчивает второй том Никифора Григоры, сестра Кассия (Сенина) работает над полным собранием Гемистия Плифона. В печати находится двухтомник Либания — это переиздание филологической классики начала прошлого века к столетию первого издания. В «Готике» должен выйти два главных произведения позднего Шеллинга: Философия Мифологии и Философия Откровения — оба в переводе В. М. Линейкина. Уже в печати чудный двухтомник: Германский Орфей (я его в себе называю Философия Либретто) — собрание либретто, написанных немецкими композиторами… Ну и, наверняка, забыл еще о чем-нибудь. В общем, будет что почитать.

Беседовал Фёдор Пирвиц