Казённый дух современности. Памяти Олега Павлова

 

Олег Павлов в своём творчестве, особенно в «Русских письмах», обращает внимательный взгляд на общие недостатки — бездушное отношение друг к другу, погоня за привилегиями, жажда наказывать и страх быть наказанным, ультимативный тон начальника с подчинённым. Он задаётся вопросом, откуда в нас это, что ждёт нас дальше, если не переменимся. И приходит к выводу, что у этих явлений один корень — казённый дух. Им отравлена большая часть нашей истории и человеческих отношений. Стоит кому-то получить хоть самую небольшую власть, встать у рычага самого маленького шлагбаума, он тут же раздувается от важности и «смотрит на вас Юпитером в припадке административного восторга». Сам он уже ощущает себя существом высшего порядка, встраивается в иерархию хозяев жизни и делается крепок своей принадлежностью к этому чину. Все остальные для него делятся на «мы» и «они». «Мы» — это «свои», а «они» — все прочие, «чужие». Те, кто не сам прокладывает себе в жизни путь, а движется по инструкции высшего чина. «Они» нередко вообще не двигаются, а просто ждут, когда кто-то из высшего чина откроет им жизненный шлагбаум и разрешит движение. Вот такое разделение в одном народе…

Почему Олег Павлов? Писатель, которому не досталось «большой судьбы», ведь его поколение «П» выбрало Виктора Пелевина, певца Пустоты, ищущего свободу за пределами этого «пакостного мира». Павлов, наоборот, любил настоящую, «живую» Жизнь, а не её подмены. Павлов в «Русских письмах», как и в «Казённой сказке» и во всём своём творчестве, разбирает «существо вопросов», не боится правды и принимает трагизм жизни во всей полноте и с болью. Павлов не смешивает низкое и высокое, не путает подлинную беду с выдуманной, народ с мифом о нём. Поэтому его сверка жизни с идеалом нам представляется надежной точкой отсчета для размышлений об искажении человеческого в нашем человеке.

Россия — страна начальников и подчиненных, подмечает Олег Павлов. С этим, пожалуй, можно согласиться как с предварительным замечанием. Проблема глубже — в утрате уважения друг к другу. И дело даже не в отсутствии равновесия прав и обязанностей друг перед другом, не в отсутствующей справедливости в их взаимоотношениях, а — в униженности человека как нормы жизни и взаимодействия людей. Всякий, кто оказывается «выше», может тут же самоутвердиться за счёт того, кто «ниже». И зачастую пользуется этой возможностью довольно охотно: сотрудник авиакомпании — унизить опоздавшего пассажира, врач — «некоммерческого» пациента, директор школы — родителей и учеников. Причем те, кто оказываются «сверху», присваивают себе право унижать и тут же его реализуют. А те, кто остался «снизу», соглашаются с этим, пресмыкаются, ну или скандалят, не достигая желаемого результата. В итоге все в проигрыше. И те, и другие утратили своё достоинство в результате происходящего. Возникает какая-то всеобщая отчужденность — друг от друга и от себя, побеждает раздражение и опустошённость.

Как получилось, что управленцы, администраторы стали хозяевами и взяли власть над остальными? И их суконно-казённый образ мысли и поведения превратился в общественную норму?

Изначально русский народ (возьмём период домонгольской Руси) — это свободные люди, разместившиеся на обширной территории. Они жили без тесноты, не досаждая друг другу. Князья с дружиной воевали и судили — пользовались уважением, но были «сбоку». Дружина не могла отразить в одиночку масштабное нападение врага без ополчения. В ополчение вооруженный и вполне боеспособный народ собирался для защиты своей земли. В такой организации жизни было определённое равновесие, обеспечивающее личную свободу каждому. Но в ордынский период появились центростремительные силы, ловкая политика одних князей против других обеспечила концентрацию власти в одних руках — и равновесие нарушилось. Свобода стала синонимом беспорядка. Московский князь — это уже новый тип правителя на Руси, вотчинник, «хозяин земли русской». Он начинает уже царствовать над холопами, а не свободными людьми. Возникает, по словам Г.П. Федотова, православное ханство. Князь не связан законом и не всегда чтит традицию, даже религиозную (Иван IV и Пётр I). Все сословия прикреплены к государству службой или тяглом.[3] Свободный человек уже немыслим, это разбойник! Интересно, что в это же время на Западе народ освобождался от феодальной зависимости, а в России развитие пошло в обратном направлении — от свободы к рабству. И это не был каприз властей, это был национальный выбор — создание империи.[2] Национальное могущество стало важнее свободы. «В татарской школе на московской службе выковался новый тип русского человека — московский тип: сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в форме иосифлянского православия».[2] Его главные черты, по Федотову, — крепость, выносливость, сопротивляемость. Потом, а не кровью московит создал свою империю. Способность к жертвам стала главным его качеством, мировоззрение упростилось до крайности средневекового человека: он уже не рассуждает, но принимает на веру несколько догматов и зиждет на них свою жизнь. В церкви главным становится обряд, доминирует религия священной материи: иконы, мощи, святая вода, ритуалы. Свобода становится синонимом распущенности и безобразия, то есть понятие отрицательное.[3] Замена свободе — воля, возможность жить на свое усмотрение. А это либо уход от общества, либо эскалация наверх, во власть. Личная свобода требует уважения к чужой свободе. А воля — она всегда для себя, она невозможна в культурном общежитии. Это среда бунта, разбоя, нарушения закона.[2]

Вот они, истоки казенного мира, в котором отсутствие свободы органично. Порядок (регламент) становится основой организации жизни, а страх наказания его обеспечивает. Правила, законы — это, по сути, запреты. Как в армии, где главенствует один на всех приказ. Приказ, по такой же схеме, как в армии, мобилизует всю чиновничью вертикаль, и сообщает раздражение корпоративному нерву в современном крупном бизнесе. Нет обмена информацией, коммуникацию блокирует казённый дух. И вот, по приказу сверху, все приходит в движение. Приказ обязательный для всех к исполнению, прокатывается от самых верхов и до низов. Отсюда возникает бюрократия, бездушно-уравнивающее отношение к человеку, знающее лишь две оценки — «годен», «негоден». «И при царях и при вождях — все пропитано именно этим казённым духом. В мирные времена еще терпима в этом духе жизнь. Ну, а если немирные наступают времена, если Россия воевать начинает сама в себе или втягивается в какую мировую — гора из черепов растет до неба, каждую пядь каких хочешь завоеваний покупаем человеческими жизнями, да притом за ценой-то не постоим никогда — надо угробить для светлого будущего миллион, угробим!»[1]

Христианская жертвенность у нас в крови. Наши предки стояли за веру, святыни и Отечество до конца. Из этой русской жертвенности, российская империя выковала своего орла, а Советы — свои пятнадцать республик и мирового значения державу. И вот уже не сам русский человек приносит свою жизнь в жертву — а ею, жизнью его, «стали распоряжаться как медной копейкой, приносить в жертву каким хочешь замыслам своим, даже прихотям: дающий был превращен в обязанного, а жертва человеческая — в дань». [1]

Русский человек перестал размышлять, доверять себе и жить своим умом. «Все за него решали, а чуть какое своеволие — кнутом, батогом, шпицрутеном… А кто живет не своим умом, не своей волей — тот ведь и не живет, а служит. А где служат — там и прислуживают… А где приказывают — там и помыкают, угнетают… Два рода человеческих, ненавистных друг дружке, у русских выпестовалось: Высший Чин да Низший Чин. И у низших и у высших один закоренелый навык — наказать. …Одни — «казнокрады», «дармоеды»… Другие — «тунеядцы», «несуны»… Один ли народ — как враги?! Но не враги, нет уж, Высший Чин и Низший Чин — суть ведь один и тот же русский человек!»[1]

Сегодня снова Низший Чин взывает к крепкой руке, надеется на номенклатурный порядок. Опять рассчитывает на тех, кто правит. Он соглашается быть управляемым и наказанным. Порядок снова считают справедливым по той причине, что он лучше хаоса. Но что может выдать испуганная номенклатура? У нас страна традиционно пуганной номенклатуры, да еще как пуганной — до смерти. Потому мы не видим волевых решений, а сами дошли до неуважения к власти такого, что «всякое хоть мало-мальски волевое решение властей скукоживается как на морозе, зябнет, дрожит — и растаивает хлипко, осмеянное да потоптанное, будто и не решить что-то хотели, а напрудили лужу». [1]

Номенклатура боится что-то делать, потому что может ошибиться и поплатиться местом в Высшем Чине. А ведь незаменимых и вправду нет, в бюрократической цепочке точно.

Мы хотели бы, наверное, такого чуда — чтоб всего было у нас понемножку, но и вдоволь. Чтобы ни из чего не делать выбора. Оттого, что нет у нашего человека в себе опоры, уверенности быть самому себе хозяином. А унижение только тогда и возможно, когда кто-то ведет себя как твой хозяин. Но большинство и не хочет за что-то отвечать, даже за своё будущее. Если же нами до сих пор п р а в я т, то значит мы этого хотим: мы зрячи, но ищем поводырей как слепцы.[1]

А на чем зиждется уверенность, что правителям дано знание о нашем будущем и они именно туда нас ведут, в не просто пользуются властью? Вера в правителя — взрощенная, жажда порядка — выстраданная в хаосе и оставленности. Ведь интересно, что нация — социо-этническое и культурное единство группы индивидов — в России сложилась среди дворянства. А народ как-то сбоку остался. У дворян был свой язык, своя культура, свой вполне автономный образ жизни. Так что «разделение в царстве» произошло довольно давно. Дворянам разрешили не служить при Петре III, а при Екатерине II народ окончательно закабалили. Высший чин в виде номенклатуры вернулся на службу государству на короткое время в ХХ веке, но не смог отказаться от соблазнов своего чина. И мы знаем нашу дурную современность как результат этого соблазна.

Высший Чин, взявшийся управлять, давно обманул доверившийся ему Низший Чин. Мы согласились на своё казённое равенство, согласились подчиняться, опасаясь как бы хуже не было — лишь бы был порядок. И живы до первого начальственного наскока. А дождавшись, как каша, — пыхтим и сопим на несправедливость.

«У нас вся история прошла в «правящем режиме» — и все историческое строительство похоже на Сизифов труд. Русский человек не так хорошо управляем в сравнении с азиатами. Русские строили мало и неохотно — крепости от набегов да храмы для молитв, притом кремли и храмы строили невеликие, редко — каменные. И в то же время русский человек управляет себе подобными с коварством и жестокостью, какой не встретишь у европейцев. Но в уподоблении европейцам или азиатам — произвол, многовековая ломка собственно русского народа, коверканье национального характера. Его приучают к жестокости и управляемости азиатской, желая в общем преобразовать в европейца». [1]

«Как началось строительство государства, русский человек в массе своей сделался материалом. Его приучили повиноваться силе и не думать, праведна власть или не праведна. К повиновению приучило вовсе не татарское иго, а опричнина — кровью и пытками. Иноземное иго в душе всегда выпестует сопротивление и, даже сдавленный под игом, никакой народ не теряет своей воли, она в нем зреет еще более могучая. Другое — свои татары. Свои, что заставляют повиноваться себе, как татары. Здесь если сломить в народе волю — будет покорным народ на многие века. Опричнина — это такое устройство жизни, когда порядок создаётся внутри порядка. И чтобы не быть наказанным, наказываешь сам. Всё на страхе. Человеку все надо запретить. И те, кто подчиняются — делают это из страха, добытого поколениями знания, что свобода есть отсутствие порядка».[1]

Высший Чин в России — раса господ, хотя вменяется им служить людям и государственному делу. Но у нас законы так устроены, что в них в основном запреты. Поэтому гонит к чиновнику русского человека неволя. То не разрешено, другое не разрешено, там должен… Вот и расцветает бюрократия, кормится запретами. Человек дал чиновнику столько свободы, что сам же стонет. Когда обман высшими низших становится в умах низших делом не то, что прибыльным, а справедливым, честным, взятки да чиновный произвол тоже никогда не прекратятся. Пороков нельзя искоренить наказаниями. Искореняет их вполне созревшее и осознанное уже-то нравственно желание большинства жить и н а ч е. Пока мы в большинстве своем будем считать, что справедливей обмануть государство, если оно обманывает нас, ничего не изменится.[1]

Нарушение запрета, закона — это тоже свобода, порочная свобода тайного действия. Нарушая закон, человек не столько хочет вообще справедливости для всех, сколько для одного себя. Такая справедливость есть уже вседозволенность. Ну, а там, где кому-то все дозволено, плодится подобная раса психологических господ — там уже другим ничего просто так не дозволяется. [1]

Казённый дух — это своего рода откровение зла, парализующее волю созерцающего его. Требуется невероятное усилие души, чтобы вступить с ним в противоборство. Здесь невольно вспоминается великое открытие Задумавшегося, кролика из притчи Ф. Искандера «Кролики и удавы»: «Наш страх — их гипноз, их гипноз — наш страх!» Реализация права удава на отглот кролика зависела от страха жертвы. А когда кролики перестали бояться, гипноз перестал действовать, оцепенение прошло — и удавы остались без пищи.

Беда в том, что казённый дух проник не только по вертикали, но и по всем горизонталям человеческих отношений. Он — в порах нашей кожи, мы стали другими. Равнодушие, постоянная настороженность и недоверие друг к другу, показная вежливость, стремительно переходящая в агрессию, безответственность и одновременно страх наказания. Всё это внешние проявления внутреннего опустошения, бессилия и внутренней не свободы от правил и принятых стереотипов поведения. Как бы не сделать лишнего шага, не вникнуть больше, чем надо в чужую проблему и помочь решить её, не обогреть кого-то вниманием и участием. А мне это зачем? Что я с этого буду иметь? Вот оно — торжество «передоновщины», по Сологубу. Только наш бес уже не мелкий, как у Сологуба, он подрос и расправил крылья. Расчет сатаны не столько в том, что все люди непременно вовлекутся во зло, сколько в том, что они самоустранятся от борьбы со злом, а для начала перестанут отличать его от добра.
Преодолеть апатию, загипнотизированность злом — вот, что сегодня важно. Преодолеть казенную духоту нашей дурной современности, начать жить своим умом, довериться себе и обрести самоуважение, осознав себя в культурном и личностном плане. Одно без другого не случится. Борьба со злом — это его изживание путём наполнения жизни вокруг себя добром. Ведь зло — это не самостоятельная сущность, это отсутствие добра. Это дело — умножение добра — личное, касается каждого. Да и возможно оно только духовным усилием личности. У нас ведь, как писал Олег Павлов, «одно лихо на всех». У его капитана Хабарова можно научиться добру и навыку принимать другого, ну или хотя бы не отталкивать его как «не свою проблему».[4] Любовь — это сегодня недостижимая высота. Надо научиться хотя бы терпеть друг друга — невнимательность, лень, прочие немощи и недостоинства другого. Да, это скорбный, тяжелый путь. Но если скорбь перегорит в сердце дотла, до глубочайшего внутреннего прощения («яко же и мы отпускаем должником нашим»), то наш человек поднимется духовно, встанет с колен и вернёт себе утраченную волю. Отомрёт казёнщина, отвалится сама, как ржавая корка. И этого духовного подвига с нас будет довольно.

А нет — «царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12;25). Если социальное перетирание слабых не остановится, если наш высший чин не откажется от своих соблазнов, а низший не перестанет ему подражать и завидовать, то вечный плен у более волевого хозяина-хищника нам обеспечен. Чтобы этого не случилось, нам важно пережить трагедию своей оставленности — предательства высшим чином. Это поможет воспрять духом, вернуть свою сломленную волю к жизни, приумножить жизнь. Казённый дух научил нас бояться поступка, страшиться выбора, опасаться наказания и нападать первыми в целях выживания, оправдывая первое последним. Это жизнь без достоинства, без уважения к себе и другим. Так жить нельзя, напомнил нам Олег Павлов. Нужно вылезать из своего безволия, скептицизма и разного рода прочего самоотрицания. Важно своим усилием воспитывать в себе аристократизм духа — тогда не останется места апатии, разочарованию и бездеятельности. Мы — как Николай Ставрогин — сила есть, а применения найти не можем, боимся, не знаем куда и как. Пробуем её то тут, то там, но не используем для дела. Толчемся в приемной, в ожидании разрешения на преодоление своего человеческого искажения казённым духом.

Надо каждому захотеть жить иначе, как говорил Олег Павлов. И когда наберется таких большинство, перемены произойдут…

[1] О.О. Павлов. Русские письма.

[2] Г.П. Федотов. Россия и свобода (из сборника «Судьба и грехи России»).

[3] А.А. Зимин. Россия на рубеже XV-XVI столетий.

[4] О.О. Павлов. Казённая сказка.

 

https://www.ownpathcy.org/olegpavlov_kazennydux

 

 

Добавлено Арина Ларедо в Русская литература в 10.12.2019