Татьяна Янковская. Культура шока и скандала

В октябре 2007 года в газете «Нью-Йорк таймс» появилась статья о необыкновенном успехе в России, особенно среди молодежи, нового ситкома «Счастливы вместе», основанного на американском аналоге двадцатилетней давности «Married… with Children», в котором семейная жизнь изображается «настолько оскорбительно — или, если хотите, вульгарно, — насколько возможно» (перевод мой. — Т. Я.). Когда это шоу появилось в Америке в 1987 году, его бойкотировали рекламодатели, но с тех пор вульгарность и оскорбления стали нормой для здешнего телевидения, в том числе и в рекламе. «Хотя барабанный бой антиамериканизма и раздается сегодня из Кремля, по всей России люди с распростертыми объятиями принимают этот наиболее типичный американский жанр, к тому же одну из его самых бесстыдных версий», — пишет газета. Автор статьи считает, что внедрение таких передач на российском телевидении свидетельствует о достигнутых Россией в последние годы стабильности и богатстве. В то же время я читала недавно, что российское телевидение отказывалось от демонстрации трехсерийного фильма о Тютчеве, считая это делом неприбыльным.

Трудно оставаться равнодушным, когда читаешь такое. В предлагаемых заметках я хочу коснуться некоторых аспектов нового искусства, масскультуры, их влияния на общество и российской специфики этих вопросов с точки зрения американки со стажем, а также вспомнить выдержавшие проверку временем высказывания на эту тему мыслителей и художников прошлого. Ведь преемственность — залог выживания цивилизации.

Часто приходится читать и слышать, что в сегодняшней России, с шоковой быстротой перешедшей на коммерческие рельсы, настоящему искусству пробиться невозможно. Но не все осознают, чем такая ситуация чревата для общества. Я живу в стране победившего капитализма, тоталитарной корпоративной культуры, ситкомов и экспорта демократии, в самой богатой стране мира, где в последние годы средний уровень жизни не растет, а падает. Все чаще раздаются голоса о кризисе конституции. Скандалы последних лет показали, что система сдержек и противовесов работает неэффективно. Многое в политике США не поддерживается большинством населения, но правительство, с его зависимостью от корпораций и военно-промышленного комплекса, об опасности которой предупреждал еще президент Эйзенхауэр, мчит страну к новым катастрофам — ведь это приносит выгодные контракты компаниям, нацеленным на получение сверхприбылей по горячим следам войн и природных и социальных катаклизмов, ставших важным новым рынком, как пишет автор книги «Шоковая доктрина: подъем капитализма катастроф» Наоми Клайн. Каждый новый шок становится «повивальной бабкой» очередной экономической шоковой терапии.

В США все чаще высказывается озабоченность тем, что высокая степень приватизации в последние годы таких государственных структур, как армия, разведка, отдел безопасности и т. п., привела к сокращению экспертов и потере преемственности в этих организациях. В результате ухудшилось качество планирования и выполнения новых операций (например, Пентагоном и ЦРУ), что может привести к непредсказуемым катастрофическим последствиям в мире. Так, использование в Ираке десятков тысяч военных контрактников из 70 стран может привести к появлению международных террористических организаций более опасных, чем «Аль—Каида», возникшая на базе отрядов афганских муджахединов, вооруженных и обученных ЦРУ в 1980-е годы. Разумная внешняя политика разных стран, сочетающая гибкость и независимость, могла бы помочь предотвратить новые очаги мировых конфликтов. Однако не все могут себе позволить открыто критиковать политику правительства США: американские военные базы растут как грибы, и страны, где они появляются, de facto теряют суверенитет. Такая политика не изменится в мире, которому нечего противопоставить концепциям Pax Americana и Project for the New American Century. Другие страны должны убедительно продемонстрировать действующие модели новых подходов к решению проблем современности.

Денис Соболев в статье «Жак Деррида. Философия языка и пространство существования» пишет, что «мир, который мы ощущаем, мыслим, и о котором говорим, неотделим от порядка (и беспорядка), создаваемого культурой». Кризис культуры, который в той или иной мере мы наблюдаем сегодня в разных странах, свидетельствует о неизбежности наступления нового этапа развития человечества, но в США, где деньги решением Верховного суда приравнены к свободе слова, конструктивный диалог о культуре проблематичен, а в отсутствие внешней конкуренции трудно ожидать серьезных перемен в обществе. Мы уже «приехали», а Россия еще только мчится к следующей станции, и не поздно перевести стрелки и оказаться на новом вокзале. России геополитически предопределено стать одним из важных игроков, а возможно, и лидером, если она сумеет противопоставить американской политике последних лет «мягкую силу», более эффективную в развитии долгосрочных международных отношений, чем голая военная мощь (хотя последняя важна как сдерживающий фактор, без чего в сегодняшней политической реальности слово не имеет веса). Для этого необходимо целенаправленно заботиться о сохранении и развитии культуры гуманизирующей, пока ее не поглотила масскультура в яркой обертке скандала.

В 1862 году А. К. Толстой писал в «Письме к издателю»: «Свобода и законность, чтобы быть прочными, должны опираться на внутреннее сознание народа; а оно зависит не от законодательных или административных мер, но от тех духовных стремлений, которые вне всяких материальных побуждений. Не признавать в человеке чувства прекрасного, считать его роскошью, хотеть убить его и работать только для материального благосостояния человека — значит низводить его на степень счастливого животного, которому хорошо, потому что его не бьют и сытно кормят».

В 1927 году в предисловии к монографии «Принципы искусства» Р.  Дж. Коллингвуд поставил вопрос, является ли «философия искусства простым упражнением для интеллекта, или же она приводит к практическим следствиям, касающимся того, каким образом следует подходить к практике искусства… и, следовательно… к практике жизни». Его ответ созвучен мысли Толстого: «Искусство — это не роскошь, и дурное искусство не такая вещь, которую мы можем себе позволить»[2]. Он утверждает, что «коррумпированное сознание представляет собой синоним плохого искусства».Опасность последнего для общества определяется тем, что тогда как «честное сознание дает интеллекту верный фундамент для его строительства, коррумпированное сознание вынуждает разум строить свои здания на песке…Моральные построения оказываются воздушными замками. Политические и -экономические системы превращаются в паутину. Даже обычное душевное и физическое здоровье ставится под вопрос».

Резкая смена ориентиров в культурной жизни и в искусстве, являющемся частью культуры, — феномен не новый, в том числе и в России. Вот что писал В. В. Розанов в 1916 году в статье «Цензура»: «С 1905 года с └дней свобод“, мы пережили в беллетристике, и в стихах, и в публицистике… широкую проповедь разнузданности пола, невообразимое загрязнение литературы порнографиею». Но далее он говорит, что хотя «литература загрязнилась, но общество явно и ощутимо поздоровело». И цитирует К. Чуковского, заметившего, что в 1910 году «читатели ненавидели текущую нашу литературу, — ненавидели и презирали то, что им предлагалось к чтению». «Эта волна грязной литературы хлынула слишком сразу, слишком вдруг — оглушила, — пишет Розанов.— Совершенно иное было бы действие, если бы порнография └просачивалась“ в литературу мало-помалу: тогда она явно могла бы начать └подтачивать“ нравы, навевать другую и худшую нравственность».

В России сейчас похожая ситуация. Но поскольку размах «загрязнения» гораздо масштабнее и захватывает не преимущественно элиту, как сто лет назад, а широкие слои населения, трудно сказать, куда это приведет. С одной стороны, есть силы, стремящиеся переломить ситуацию в пользу «морального оздоровления», но им противостоит уже не «проповедь разнузданности», а доведенная до совершенства западным потребительским обществом система коммерциализации культуры. Розанов указывал на возможность -и противоположного исхода: «Опыт этот, говорю я, удался; но он нисколько не руководство для будущих веков. Нимало он не защищает благотворность абсолютной свободной печати».

Это может служить предостережением всем, кому не безразлично то, где мы окажемся завтра.

Сегодня мы переживаем новую стадию дегуманизации искусства. О первой в 1925 году писал Xoсе Ортега-и-Гассет: художники начала века ставили «целью дерзко деформировать реальность, разбить ее человеческий аспект». Философ считал, что представители нового искусства разрушили мосты и сожгли корабли, которые могли бы перенести нас в наш обычный мир, и поэтому нужно было «найти, изобрести новый, небывалый тип поведения, который соответствовал бы столь непривычным изображениям. Эта новая жизнь… предполагает упразднение жизни непосредственной… Искусство, о котором мы говорим… принципиально ориентировано на дегуманизацию… Дело не в том, чтобы нарисовать что-нибудь совсем непохожее на человека — дом или гору,— но в том, чтобы нарисовать человека, который как можно менее походил бы на человека… Эстетическая радость для нового художника проистекает из этого триумфа над человеческим… Нужно быть └Улиссом наоборот“— Улиссом, который освобождается от своей повседневной Пенелопы и плывет среди рифов навстречу чарам Цирцеи». Как мы знаем, в результате спутники Улисса превратились в стадо свиней. «Упразднение жизни непосредственной» — не отсюда ли войны прошлого века, по жестокости и числу жертв превзошедшие все предыдущие?

Отличительной чертой нынешнего этапа дегуманизации искусства является уже не столько внешняя непохожесть человека на человека — наоборот, физический портрет его нередко становится более реалистичным, — сколько еговнутренняя дегуманизация, вытеснение цивилизующего начала. Сегодняшнее искусство ориентировано на изображение заведомо неэстетичных отправлений человеческого организма, насилия, пьянства, наркомании, всевозможных сексуальных и психических извращений, часто с садистским смакованием подробностей, что вызывает у аудитории страх, отвращение, презрение к человеческой природе, а у иных извращенное удовольствие. Дело не в жестокости изображаемого — ведь жестокость тоже является проявлением «человеческого», а в том, что новая эстетика отвергает привычные понятия духовности и морали и выводит сущность изображаемого за границы добра и зла, размывая различия между ними. Мы наблюдаем новый «триумф над человеческим»: путешествие анти-Улисса в царстве Цирцеи продол-жается.

Многие признавались мне, что не могут читать современную литературу. И не потому, что она им непонятна, а потому, что оставляет равнодушными или вызывает неприятные чувства. К. Джеймс сказал как-то в интервью, что нужно любить жизнь, чтобы любить ее смысл. А вот что говорит Владимир Сорокин: «Мое отношение к бытию вообще, мягко говоря, сдержанное». Современная литература часто — как удар ниже пояса, как похабный анекдот, рассказанный божьему одуванчику, а авангардные изыски нередко напоминают замысловатый тост, произнесенный перед богемной тусовкой, или репризу для дружеского капустника. Люди талантливы, но им нечего сказать. Об этом писал Коллингвуд: «Литература башни из слоновой кости — это литература, выполняющая только функции развлечения, с помощью которого узники этой башни… помогают себе и друг другу провести время, не умерев от скуки или от ностальгии по миру, который остался позади», убеждая себя и друг друга, «что заключение в таком месте и в таком обществе — высокая привилегия. Никакого художественного значения эта литература не имеет».

Для обоих этапов дегуманизации характерно стремление к отказу от традиций. «Большая часть того, что здесь названо └дегуманизацией“ и отвращением к живым формам, идет от… неприязни к традиционной интерпретации реальных вещей, — писал Ортега-и-Гассет. — Выходит, что под маской любви к чистому искусству прячется пресыщение искусством, ненависть к искусству?.. Ненависть к искусству может возникнуть только там, где зарождается ненависть и к науке, и к государству — ко всей культуре в целом. Не поднимается ли в сердцах европейцев непостижимая злоба против собственной исторической сущности?» Этот вопрос даже более актуален сегодня и относится не только к Европе.

Последствия для общества могут быть более серьезными, потому что, в отличие от непонятного для народа нового искусства начала ХХ века, нынешняя коммерческая продукция рассчитана на массовое потребление, и ее дегуманизирующий эффект гораздо значительней. Религиозные и этические учения, складывавшиеся тысячелетиями, теряют силу. Все дозволено, но не потому, что Бога нет, а потому, что человек мерзок и жалок, — значит, его не стыдно обмануть, унизить, убить, оправдывая преступления и аморальные поступки тем, что «все равно кто-то это сделает — так почему бы не я?». С такими установками человечество долго не протянет. Религия, когда накладывается на культуру нетерпимости и насилия, не спасает. Она успешно служит политике и коммерции, и самые жестокие убийства совершаются фанатиками всех вероисповеданий во имя религии.

Еще одна черта нового искусства начала ХХ века, отмеченная Ортегой-и-Гассетом и характерная для сегодняшних новаторов,— «быть непременно ироничным», что придает их творениям «однообразный колорит… Эта окраска вместе с тем сглаживает противоречие между любовью и ненавистью… Ибо если ненависть живет в искусстве как серьезность, то любовь в искусстве, добившемся своего триумфа, являет себя как фарс». Ирония как самоцель пришла в Россию почти одновременно с перестройкой, в Европе эта тенденция проявилась много раньше. «Все новое искусство будет понятным… если его истолковать как опыт пробуждения мальчишеского духа в одряхлевшем мире… Новый стиль… рассчитывает на то, чтобы его сближали с праздничностью спортивных игр и развлечений. Это родственные явления, близкие по существу». Отсюда — звездный статус и атмосфера скандала, которые обычно сопровождают жрецов нового искусства.

Таким образом, хотя среди части творческих элит — обитателей «башни из слоновой кости» — сохранилось прежнее отрицание физической сущности человека, широко распространилось новое веяние — отрицание его духовной сущности, умерщвление души. В элитарном исполнении этот подход часто имеет столь изощренно-шоковое выражение, что, как и прежде, отталкивает большинство, которое выскакивает из него, как лягушка, случайно упавшая в горячую воду. Но удушение массовой культурой происходит незаметно, исподволь (то, против чего предостерегал Розанов), и люди привыкают, как вторая лягушка в той же притче, которая сварилась при постепенном повышении температуры воды, пропустив момент, когда было еще не поздно выпрыгнуть из котла.

В России этот процесс идет быстрее, чем в других странах, благодаря чисто русской черте, которая многими издавна отмечалась. Лесков называл это «мотовскою привычкою не дорожить своим». Например, он писал о русских писателях «второго литературного ранга»: «Тут мы просто богачи по сравнению с убожеством западных государств… За границею нашим романистам второй величины не раз было воздано гораздо более справедливости, чем дома». Могу засвидетельствовать огромное уважение образованных американцев к русской культурной традиции. А в сегодняшней России за-частую отдают предпочтение третьесортной, да какое там — десятисортной американской культурной продукции. Названия новых популярных жанров подчеркивают их вторичность и подражательность: русский рок, русский реп, русский шансон. И хотя в этих жанрах есть свои удачи, в них изначально заложена «вторая свежесть». Этот период, по-видимому, неизбежен, чтобы наверстать разрыв, возникший в период «железного занавеса». Но успешное развитие искусства требует поощрения всего нового и талантливого, независимо от моды сегодняшнего дня.

В «Опавших листьях» Розанов с грустью констатировал, что «у нас нет совсем мечты своей родины», которая была у римлян, есть у греков, евреев, французов, англичан, немцев… «Только у прошедшего русскую гимназию и университет — └проклятая Россия“. Как же удивляться, что всякий русский с шестнадцати лет пристает к партии └ниспровержения государственного строя“. У нас слово └отечество“ узнается одновременно со словом └проклятие“». «Нигде другой такой страны не сыщешь, что над собою громче всех смеется», — это из песни барда Кати Яровой «На смерть Брежнева». Ругать и свергать легче, чем любить и строить. В этом вечном диссидентстве есть что-то инфантильное. В США нет призывов к свержению существующего строя, хотя сегодня многие недовольны действиями правительства и обеспокоены усилением зажима критики. Американцы пытаются бороться против коррупции, за улучшение системы здравоохранения, образования; кто-то призывает к выводу войск из Ирака, кто-то к импичменту президента — но в рамках закона. Если каким-то группам не разрешают проводить марш протеста, они подают заявку на проведение ралли, не разрешают ралли — откладывают протест, а если не откладывают, их арестовывают. Иногда проводятся профилактические аресты, как перед Республиканским Конгрессом в Нью-Йорке в 2004 году. Подобные эксцессы и перегибы имеют место и в других странах, но только в России реакция доходит до предела: «у нас хуже всех». В отличие от части россиян, американцы остаются патриотами, верят в свою страну и стремятся ее усовершенствовать, а не перестроить с нуля. Об этом тоже писал Розанов: «У русских нет сознания своих предков и сознания своего потомства… От этого — наш нигилизм: └до нас ничего важного не было“. И нигилизм наш -постоянно радикален: └мы построяем все сначала“».

Сравните «Небеса обетованные» с «Чудом в Милане», сюжет которого Рязанов положил в основу своего фильма. Фильм Де Сики 1951 года о люмпенах в послевоенной Италии проникнут светлым юмором и надеждой, тогда как фильм о российских бомжах-интеллигентах времен перестройки пропитан безнадежностью и душевным мазохизмом — полюбуйтесь на нас, мы раздавлены, растоптаны, нам хуже всех. В 1991 году, вернувшись в Москву из поездки по Америке, Катя Яровая писала мне: «Конечно, обстановка здесь не самая радостная. К тому же она постоянно нагнетается и с экранов ТВ, и со страниц газет и т. п. У нас… даже появилось такое шуточное обозначение всех этих передач — передача └Боль“. Это, наверное, самое типичное название советских нынешних передач и статей. Людям постоянновнушают мысль, что им плохо. И похоже, что люди упиваются своими страданиями. А на -самом деле все не так уж и плохо… Деньги заработать можно — было бы желание». А в другом письме: «на баррикадах тусоваться приятнее, чем работать». О по-добных настроениях писал когда-то Лесков: «Была… на Руси ужасная эпоха фразерства, страшного, разъедающего… Рудинствующие импотенты стали импотентами базарствующими». И хотя сейчас это постепенно меняется, в газетах много материалов не только о «боли», но и о деле, слишком много еще застарелого «у нас никогда не будет хорошо» и призывов к совершению очередного крутого поворота. Фразеры не думают о том, что их ждет за поворотом. Как сказал американский журналист Крис Хеджес, утописты опасны тем, что верят в возможность выбора между хорошим и плохим, тогда как обычно приходится выбирать между плохим и худшим. Кое-кто в России густой негатив и самобичевание ошибочно считает свободой слова, анархию и произвол — демократией. В статье «Деспотизм либералов» 1862 года Лесков предлагал не «увлекаться утопиями» и писал, что люди, ложно называющие себя либералами, «не понимают, что можно быть con amore врагом всякого существующего порядка и не быть либералом… что неаполитанские разбойники хоть и враги существующего порядка, но их нельзя назвать либералами, а король Виктор—Эммануил… и наш покойный Мордвинов — либералы во всем значении этого слова». Он на стороне «честных людей, которые не верят в пользу форсированных движений и признают незаконным навязывать обществу обязательства делать то, чего оно не хочет делать, потому что, вероятно, еще не способно кое-чего делать», и призывает «рассчитывать на здравый смысл нашего народа». Показательно, что в работе над текстом конституции США Томас Джефферсон использовал книгу Тома Пэйна «Здравый смысл», опубликованную в 1776 году.

Развитие культуры разных народов проходит через одни и те же основные этапы. В различные исторические периоды вслед за преимущественно религиозной или идеологической направленностью, как во времена средневековья или в эпоху Просвещения, приходит гармония между духовным и чувственным, которая сменяется культом материального. Примеры гармонии духовного и телесного — Золотой век Древней Греции и европей-ское Возрождение. Сегодня западная цивилизация, и в первую очередь США, переживает крайне материалистический период, когда фетишируются богатство и нажива. Новая культура придет, никуда мы от этого не денемся, но идти к ней человечество может путем большей или меньшей крови. И тут роль искусства как важной части культуры общества очень велика. У Кати Яровой есть «Песня Цирцей», которая кончается так: «Мы — царицы Цирцеи, но от нас в темноту и в метель все ж бегут Одиссеи к своим женам в святую постель». Этой метафорой можно обозначить неизбежность начала нового Возрождения в искусстве, возвращения «новых улиссов» к своим пенелопам — при условии, что мир физически переживет новую стадию дегуманизации, посягающую на душу человека и несущую духовную деградацию, что при уровне сегодняшних технологий может привести человечество к полному истреблению.

Последнее время в России много споров о том, какое искусство нужно сегодня. Можно сказать, что спрос заявляет о себе рублем — покупают же! Но в потребительском обществе покупается много такого, что не нужно и даже вредно. Над этим работают реклама и воспитание, убивающее вкус и пытливость ума. Мой опыт жизни в России до 1981 года не только не привил интереса к поделкам, ничего не дающим ни уму, ни сердцу, но выработал стойкий интерес к тому, что во все времена считалось настоящим искусством. Да, существовавшая тогда цензура препятствовала проникновению на российский рынок книг и произведений -искусства, которые идеологически «не соответствовали». Но цензура денег не -менее сурова.

Ориентация на скандал — то, что разрушает сегодня русскую культуру, что разрушает Америку, в последнем случае на более глубинном уровне, политическом и экономическом. Я вижу деградацию Америки за те годы, что живу здесь. Но эта страна накопила огромный экономический, политический, технологический потенциал за почти 150 лет сравнительно мирного существования — ей есть что тратить. К тому же США воспроизводят себя во многом за счет иммигрантов и имеют механизмы для поддержания такой структуры (которые, правда, стали давать сбои в последнее время). Россия же за последние 90 лет пережила революцию, гражданскую войну, интервенцию, две разрушительные мировые войны на своей территории, унесшие десятки миллионов жизней, тоталитарный строй, колоссальный катаклизм перестройки, распад страны, изменение границ и, что греха таить, профукала многое хорошее из того, что ею было нажито. Россия не может позволить себе растратить свой человеческий потенциал, потому что тогда потеряет все — контроль над ресурсами, территорию, независимость. И ядерное оружие не поможет. Надежды на доброго дядю с Запада совершенно неоправданны, потому что решающую роль в выборе политического курса в «свободном мире» играет bottom line[3]. Слабая Россия станет приманкой для сильных геополитических игроков, и ее «дележ» может спровоцировать вооруженный конфликт невиданных масштабов, от которого выиграют лишь те немногие, кто стоит у штурвала капитализма катастроф.

Ежедневный поток дезинформации в здешних СМИ убеждает в том, что в Америке сознательно тиражируются глупость и некомпетентность — так легче привить народу потребительский подход ко всему, от еды до культуры. Ведь если дать человеку время подумать, он может и не купить предлагаемый ему товар, а это не устраивает тех, кто делает деньги в системе, где все является объектом купли-продажи, включая кандидатов в президенты. Потребительские интересы вытесняют гражданские. Такая политика неминуемо ведет к вырождению. Но США, имеющие освященную временем конституцию и пусть несовершенную, но работающую юридическую систему, имеют иные традиции, чем Россия, которая должна использовать те преимущества и нейтрализовать те недостатки, которые дали ей ее история с географией. Поспешно прививая культуру развитого потребительского общества на российской почве, не удобренной многолетними демократическими традициями в управлении обществом, легко превратить население в бездумных потребителей, вечно недовольных своей страной и своим правительством, стыдящихся своей истории, проклинающих свои природные богатства и презирающих свою культуру. Чтобы России выжить как самобытной общности людей, которых объединяют русский язык и русская культура (включающая, в отличие от многих других во многом замкнутых на себя культур, интерес к тому, что создано в других странах и на других языках), нужно ориентироваться на добрую волю людей, стремящихся это сохранить, и на искусство, несущее людям добро, а не скандалы, чернуху, порнуху, садо-мазо и т. п. Думаю, в США отчасти потому менее охотно переводят современных российских авторов, которые «чувства добрые лирой пробуждают», что такие произведения могут вызвать у американцев симпатии к России, а здешняя пропаганда стремится к противоположному.

На ослабление России ориентирована и политика, в том числе языковая, ряда стран ближнего зарубежья. Мы знаем о фактическом исключении русской литературы из программ украинских школ, где ей уделяется небольшое место наряду с другими зарубежными литературами. А поскольку русский язык не изучается (насколько мне известно, иногда делают исключение в школах для детей элиты), новые поколения не прочитают тех прекрасных произведений, которые оказали -огромное влияние на мировую культуру и были даны жителям Украины в вечное пользование по праву рождения и истории. Возникновение великих литератур -зависит от того, как давно существуют письменность и государственность, связанные с данным языком, от его распространения в мире, высокой грамотности населения в течение продолжительного времени и других культурно-исторических факторов. Это создается веками. «Я не представляю себе, кем бы я была, если бы не русская литература», — сказала мне жительница Украины, в прошлом преподаватель вуза. Понятно желание сохранить свой язык, и без национального многообразия мир стал бы намного беднее. Но в эпоху глобализации неизбежно преобладание одних языков над другими как ведущих языков регионального и глобального общения. Региональный язык — такой, как русский, — сегодня является рынком, и полный отказ от него неизбежно приведет геополитически менее самодостаточные и малые страны к подчинению интересам транснационалов, стремящихся к захвату локальных рынков экономики, масскультуры, образования, здравоохранения и т. д. В США, например, прекрасно осознают важность изучения англий-ского языка в тех странах, где они стремятся усилить свое влияние. Сохранение исторически сложившихся языков регионального общения способствует большей экономической и политической независимости стран, связанных географической и исторической общностью, так как разумные правительства заинтересованы в укреплении добрососедских отношений, в отличие от крупных транснациональных корпораций, не имеющих обязательств перед народами каких-либо стран.

Можно понять, хоть и не оправдать, попытки искоренения русской культуры в некоторых республиках бывшего Советского Союза: местные элиты играют на национализме определенных слоев населения для укрепления своей власти, не думая о последствиях. Но непростительно, когда в России завоевания искусства, признанные во всем мире, приносятся в жертву наживе. Это равносильно падению культуры вообще, потому что, ограничивая доступ к гуманистическому искусству как классическому, так и современному, людям не предлагают лучших западных образцов. При этом, согласно опросу ВЦИОМ, около 70% россиян считают, что коммерциализация культуры приводит к ее упадку и снижению нравственного и художественного уровня. Кому же все это выгодно? Ведь уже и многие деятели культуры и политики говорят о ее значении для поддержания этических и эстетических норм, без которых не может быть полноценного гражданского общества. Вера в свою страну, свой народ и свою культуру утеряна частью тех, кто сегодня определяет вектор культурного развития России, а их роль в том, что может произойти со страной, огромна.

Вот пример того, как «культура» служит обману и наживе. Вплоть до недавнего краха рынка ипотечных кредитов в США кабельная телекомпания Cablevision в течение многих месяцев непрерывно рекламировала их перед телезрителями Южного Бронкса, беднейшего городского района Америки, населенного в основном латино- и афроамериканцами. Агенты-зазывалы из соответствующих этниче-ских групп перемежали свою пропаганду этническими развлекательными программами самого низкого пошиба. Эта вакханалия дурновкусия и коммерции шла с утра до ночи по выходным вместо регулярной программы Book TV[4] по C-SPAN, единственному некоммерческому каналу, где поднимаются важные социальные вопросы, ведется прямая трансляция заседаний Конгресса, общественных и политических организаций, государственных ведомств и т. п. Выступления писателей, историков, экономистов и других авторов на Book TV — это, может быть, самое интересное, что можно увидеть сегодня по американскому телевидению, но корпорация Cablevision, несмотря на протесты многих подписчиков, отдала эфир брокерам, спешившим заарканить последние жертвы[5]. Для более зажиточных и лучше информированных жителей Манхэттена, уже знавших об ожидаемом обвале рынка, передачи шли по обычному расписанию. Я посмотрела одну из них — встречу с известным историком. Первый же звонок в студию был от зрителя-афроамериканца, который сказал, что в 70-е годы случайно прочел книгу этого автора и это стало для него переломным моментом. Парень был уличной шпаной и рано или поздно оказался бы за решеткой, но стал учиться, получил хорошее образование и живет полноценной жизнью. Руководство Cab-levision не только лишило других таких ребят стимула изменить свою жизнь, но бессовестно вешало лапшу на уши малограмотных, малоимущих людей о прелестях «дешевых» ипотечных кредитов, из-за чего теперь начались неприятности как у них, так и у финансовых институтов во всем мире.

Сто лет назад кое-кто предлагал «сбросить классиков с корабля современности». Сегодня высмеивают «эпигонов, пытающихся воспроизвести ситуацию истины предыдущих времен, в то время как живая кровь современности бьется уже в другом месте». Это напоминает мне анекдот: «То, что вы ищете, у меня за ухом — я натурщица Пикассо». На самом деле все главное у человечества расположено и бьется в тех же местах, но в периоды бурных перемен в обществе, вызванных возникновением новых технологий, религий, рождением или крушением идеологических учений, люди легко забывает о вечных -истинах и начинают снова искать ответы на извечные вопросы. В такие периоды обществом легче манипулировать, и порой власть предержащим и законодателям мод в культуре удается временно направить «живую кровь современности» по ложному руслу, что нередко оборачивается для человечества трагедией.

Более двадцати лет назад, будучи неофитом в Америке, я провела опрос среди знакомых: что главное в браке? Все без исключения русские знакомые ответили «любовь». Американцы говорили о чем угодно (дружба, взаимопонимание, секс, деньги), только не о любви. Один из них объяснил, что слово «любовь» слишком затаскано. Подобные заявления попадаются теперь и в российских публикациях. Это тревожный симптом. Ведь «любовь» — это не только слово, но и понятие. После смерти Бергмана кинокритик Мервин Ротстин писал, что, по признанию режиссера, личный кризис в 1962 году привел к сдвигу в его творчестве: отныне его фильмы были исполнены «гуманизма, в котором любовь — это единственная надежда на спасение», и она важнее веры, потому что «ответы на все вопросы нужно искать на земле». В обществе, где слово «любовь» стесняются употреблять, становится меньше любви. Иосиф Бродский говорил, что больше всего гордится тем, что после двадцатилетного умолчания вернул в русскую поэзию слово «душа». Не знаю, был ли он первым — в те годы оно появилось у Окуджавы, Высоцкого и других, — но важно то, какое значение он этому придавал.

Отход от гуманистических традиций приводит к тому, что такие слова и понятия, как «любовь» и «душа», уходят из языка и из жизни, что способствует формированию агрессивного сознания. Подготовленное шоковой литературой, оно воспримет как должное шоковую терапию в экономике и шоковую военную операцию. Пушкин писал: «Нас уверяют медики — есть люди, в убийстве находящие приятность». Есть люди, находящие приятность в унижении читателя, умерщвлении его души. Шок и скандал в искусстве — не что иное, как посягательство на то, что свято для человека. Чтобы защититься, человек должен или оберегать себя от такого рода «искусства», или отречься от святынь. Так прибывает в полку тех, для кого нет ничего святого.

Розанов вспоминал, что его жена отказывалась читать некоторые книги, и он не сразу понял почему: «ни сора какзрелища, ни выкрика как протеста — она не выносила». В той или иной степени такое отношение к искусству характерно для душевно здоровых людей. Иные критики и творцы пытаются убедить нас, что, скажем, изображение экскрементов имеет большую ценность в искусстве, чем описание слез, что изощренная жестокость эстетически привлекательней милосердия. Уже не Аполлон Бельведерский хуже печного горшка, а и горшок, и Аполлон не стоят содержимого ночного горшка — такова зачастую эстетика новых авторов. И люди начинают стыдиться своей естественной реакции на «сор» и «выкрики», не доверяют себе: не нравится, не могу это смотреть, слушать или читать — значит, не понимаю, не дорос. Это и есть признак коррумпированного сознания. Стендаль считал, что «обилие судей, душе которых недостает чувствительности», высказывающих свои суждения, несмотря на отсутствие чувств, может разрушить «искусства целого народа или воспрепятствовать их появлению на свет». Он писал, что оперная музыка во Франции, уступавшая итальянской, сделает огромный шаг вперед, «когда большинство зрителей захочет оправдать свои аплодисменты словами: └Мне это нравится“».

Ориентация на принятые сегодня стандарты — тупиковый путь, ведущий к однообразию. Игра по правилам может помочь автору выходить большими тиражами, но и заставит быстрее выйти в тираж. Многие примирились с диктатом рынка, с легкостью приняв оправдание «это хорошо продается». Но и джанк-фуд хорошо продается и затягивает не меньше романа-скандала, но первое вредно для здоровья, второе — для души. Разве бульварное чтиво, каким бы занимательным оно ни казалось, заменит Толстого и Достоевского — и других, не титанов, но хороших писателей, о произведениях которых легко сказать «мне нравится»? Слово Лескову: «Мы просим… наших собратий… измерять заслуги издания не цифрою подписчиков, а степенью доверия к ним общества и пользой, которую они могут принести России».

Ортега-и-Гассет признавал невозможность возврата к прошлому: «Все возражения в адрес творчества новых художников могут быть основательны, и, однако, этого недостаточно для осуждения нового искусства. К возражениям следовало бы присовокупить еще кое-что: указать искусству другую дорогу, на которой оно не стало бы искусством дегуманизирующим, но и не повторяло бы вконец заезженных путей».

Не нужно чураться традиций — наоборот, как сказал поэт, «без гряды истории седой твое искусство — холмик муравьиный». Если у художника острый глаз и чуткое ухо, время неизбежно скорректирует форму его творений. Так, для многих современных авторов, работающих в разных видах искусства и в разных жанрах, характерно расширение диалога — в металингвистическом, бахтинском смысле — за счет переходов из одного физического, временно2го или информационного пространства в другое. Все чаще можно наблюдать синтез различных искусств, смешение жанров. В оратории «Страсти по Марку» аргентинский композитор Освальдо Голихов соединяет элементы бразильской, кубинской, африканской музыки, фламенко, католических религиозных процессий, бразильского маршал-арта капуэйро, дополнив эту искрометную палитру звука, цвета и движения классическими струнными, духовыми, роялем и добавив гитару — символ испанской и латиноамериканской музыки — и популярный в Аргентине аккордеон.

В инсталляциях для соединения различных искусств используют современные технологии, хотя здесь, как и во всем, что возникает на гребне моды, есть попытки выдать за искусство то, что им не является. Поиски в этом направлении разнообразны. Мегаинсталляция Кристо и Жанны-Клод «Ворота» в Центральном парке Нью-Йорка в феврале 2005 года — это своего рода театральное действо, участниками которого были сотни тысяч нью-йоркцев и туристов. Было свободное, но упорядоченное движение людей по аллеям парка сквозь вереницы ворот с колышущимися на ветру полотнищами солнечного цвета, общение друг с другом и с природой, и все это, заключенное в декорации панорамы Манхэттена, создавало праздничную атмосферу. Без труб, без барабанов, без лозунгов и транспарантов, без икон, масок, костюмов и униформ, без всепобеждающего запаха дешевой еды, мусора, криков, песен и танцев… Может быть, это поиск альтернативы традиционным массовкам, воспитание культуры социального общения?

Искусство нужно не только для избранных, и трудно переоценить роль тех, чье положение позволяет не дать произойти необратимой ценностной переориентации, способствовать возрождению. Напомню высказывание К. Джеймса: «Сила гуманизма в том, чтобы объяснить мир таким образом, чтобы каждый мог понять». Вопрос в том, что предлагать «массам» — можно котлеты или окрошку, а можно жевательную резинку. Можно показать экранизацию «Идиота» или «Саги о Форсайтах», а можно сериал о «бандитах и проститутках». Даже не очень удачный, с моей точки зрения, многосерийный фильм «Доктор Живаго», исказивший смысл многих ключевых моментов многострадального романа, сможет вдохновить зрителей на его прочтение. Года два назад роман «Анна Каренина» был сметен с полок книжных магазинов Америки, потому что популярнейшая ведущая ток-шоу Опра Уинфри включила его в рекомендательный список для чтения своей огромной, отнюдь не элитной аудитории. Американский дирижер Кеннет Кислер, отмечая необыкновенно личное восприятие музыки Шостаковича как исполнителями, так и слушателями, объясняет это тем, что, «когда материальная стoрона жизни облегчена до предела, американцы тоскуют по глубоким переживаниям, потрясениям». Если не предлагать массовой аудитории то, что вызывает волнение и сопереживание, возникает духовный голод, -вакуум. И он будет чем-то заполняться. Можно заполнить его музыкой Шостаковича, а можно безудержной рекламой ипотечных кредитов или прозелитированием доминионизма с его ожиданием скорого конца света, влияние которого растет в последние годы в американской армии.

Тяга к искусству, несущему доброе начало, не исчезла. И предложений хоть отбавляй. Моя слабость — кинодуэт Аньес Жауи и Жан Пьер Бакри, весьма успешный во Франции и не допущенный к широкой аудитории в США. Ищу о них сведений в российском интернете и убеждаюсь, что ситуация сходная: их знают и любят, но не в результате рекламной раскрутки, а стихийно. Вот что пишут на одном из сайтов: «└Посмотри на меня“ — удивительный фильм. Самое удивительное заключается в том, что он вообще попал на экраны волгоградских кинотеатров, не жалующих даже вдумчивое российское кино». Молодой человек явно предпочитает его «бесконечным туповатым американским развлекаловкам». На другом сайте отмечают, что эти «авторы никогда не издеваются над своими героями, а умудряются найти в каждом персонаже очень милые и узнаваемые всеми черты». Журналистка В. Рамм писала, что фильм «Простые вещи» А. Попогребского стал событием на «Кинотавре», потому что для автора его герои — «живые люди, которым он сам сопереживает. Редкое качество в современном российском кино». Выходит, доброжелательное изображение живых людей может находить отклик в России — как у жюри фестиваля, так и у широкой аудитории.

К. Джеймс считает, что расцвет США в 50–60-е годы состоялся отчасти благодаря наплыву беженцев-представителей творческих профессий, особенно в роли учителей. «Чтобы выжить в Нью-Йорке, они преподавали музыку, рисование, актерскую игру — все что угодно». Вторая важная причина — правительственный указ, по которому фронтовики получили право на бесплатное обучение в вузах. Образование, доступное всем, — один из столпов развитого общества. Для выживания гуманистической культуры в мире многие возлагают надежду на женское образование, особенно в мусульманских странах. В России последних лет особый успех выпал на долю женщин-писателей, и это симптоматично. Вот что писал Владимир Жаботинский в 1931 году в статье «Женская литература»: «Речь идет не о словах, стиле, а о том, что просвечивается сквозь слова: доброжелательное отношение ко всему сущему… Даже в житейских кризисах и крушениях… нет горечи и ощущения безысходности». Но ведь именно это характерно для гуманистической традиции, которая, по-видимому, более органична для женщин-авторов в силу их биологической природы. К сожалению, доброе отношение автора к миру нечасто встречается в современной литературе. Критики больше уделяют внимания, а издатели отдают предпочтение живописующим дно жизни и дно человеческой души.

Дирижер Рикардо Мути вспоминал, что «Нино Рота ничего не значил для критиков, потому что не имел дела с авангардом и скандалами… Сколько раз в истории музыки происходили величайшие переоценки! Открывали неизвестные творения, а некогда популярные исчезали». Феллини просил у композитора для своих фильмов «что-нибудь простое и трогательное». А Лина Вертмюллер говорила: «Меня мало волнует мнение музыкальных критиков. Его музыка передает столько ощущений, воспоминаний, эмоций, а это всегда будет цениться».

Музыка, самое абстрактное из искусств, наверно, больше всего пострадала от кляпа авангарда и скандала и первой пытается восстановить равновесие. Родион Щедрин был приятно удивлен, что на недавнем международном конкурсе композиторов в Афинах «все шесть сочинений, что вышли в финал, не имели никакого отношения ни к авангарду, ни к минимализму… Это была замечательная музыка, эмоциональная, мелодичная, яркая, свежая… Если музыка будет писаться вот такая, как сейчас я слышал, то публика, я уверен, будет в восторге и залы на концертах современной академической музыки всегда будут полны» (из интервью «Известиям»). Исполнители классической музыки все чаще включают в репертуар Пиаццолу, Голихова, клезмер. Голихов говорил в интервью, что каждый вопрос, который он ставил перед собой, работая над «Страстями», был не интеллектуальным, а шел от традиции; что его увлекали две цели, личная и трансцендентная, то есть он стремился к самопознанию и к постижению мира. Мне близка точка зрения Коллингвуда: «Художник является человеком, стремящимся познать себя, познать свои эмоции. Это означает и познание собственного мира», и является также «созданием Нового мира, который человек стремится познать… Этот мир настолько выразителен и значителен, насколько это удалось сделать человеку».

Часто можно услышать, что сегодняшняя глобализация всего лишь эвфемизм для американской культурной, экономической и военной экспансии. Но, как известно, жадность губит фрайеров — единолично управлять миром накладно и хлопотно. Поэтому чем дальше, тем больше у стран, сохранивших определенную степень независимости, будут появляться возможности влиять на ход событий в мире. России предопределено играть в этом важную роль, и, чтобы она была положительной, необходим высокий уровень всего, что определяется словом «культура». Без этого страна не может быть по-настоящему влиятельной и конкурентоспособной. Обширная, многонациональная русскоязычная диаспора вывезла и хранит сегменты прошлого русской культуры в разных уголках мира, и русские издатели и продюсеры могли бы способствовать наведению мостов между странами и поколениями, что помогло бы новому расцвету искусства в России и расширению международных связей. Но чтобы искусство могло свободно развиваться, необходимодавать ему эту свободу, не подавляя «немодные» и неконъюнктурные -течения, не принося ценности вечные и непреходящие в жертву скандалу. По мнению Клайва Джеймса, если бы Сталин не подавил русскую культуру, она бы завоевала мир. Если российское искусство продолжит свои гуманистические традиции, оно сможет явить миру новые шедевры. Но это будет искусство, которое потрясает, а не шокирует.

Закончить хочу словами Лескова: «Вселенная когда-нибудь разрушится, каждый из нас умрет еще ранее, но пока мы живем и мир стоит, мы можем и должны всеми зависящими от нас средствами увеличивать сумму добра в себе и кругом себя. До идеала мы не достигнем, но если постараемся быть добрее и жить хорошо, то что-нибудь сделаем. Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться, — и в этом увеличении или уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц… Неужели века озлобления, религиозной вражды и взаимных нареканий должны навсегда оставаться образцом в международных отношениях?»

Сентябрь 2007 — январь 2008,

Нью-Йорк

Нет комментариев